пятница, 24 мая 2013 г.

ПЕТР ТОДОРОВСКИЙ НЕ МОГ УЙТИ



 Назвал так свою попытку некролога о Петре Ефимовиче, потому, что не нравятся мне вздохи, типа «ушел из жизни Петр Тодоровский». Глупости, ну как мог «уйти их жизни» оператор, режиссер, композитор и сценарист доброй дюжины первоклассных фильмов. Чудом уцелев на войне, он чудом же в совковом капкане сохранил честь и совесть большого художника.  Мало того, Петр Тодоровский - не просто имя человека – это символ целой эпохи в истории культуры России и мирового кинематографа.  Может это уйти из нашей жизни, пока мы живы? Нет, конечно. Говорят, он был типичным шестидесятником в кино, таким же, как его друзья Зиновий Гердт, Булат Окуджава, Марлен Хуциев, Сергей Урусевский, Григорий Чухрай… При этом забывается одна особенность – эта человеческая порода и сегодня - последний призыв к тому, что с пафосом именуется верой, надеждой и любовью. Посмотрите любой фильм Петра Тодоровского, и вы найдете там все вышеперечисленное.
 Мы были знакомы шапочно. В 1995 году на фестивале «Кино-шок» показывал свой фильм «Интервью с Гитлером». Тодоровскому, члену жюри, фильм мой категорически не понравился. Спросил – почему? Петр Ефимович ответил, что все слишком в лоб, на уровне агитки. Я стал спорить: впереди, мол, выборы и к власти в России рвутся нацисты. «Все равно – не наше это дело, не дело художника, - и он повторил, совсем уж тихо, пристально  глядя на мой семитский облик. – Не наше это дело, не наше». Урок этот я запомнил на всю жизнь. В журналистике без прямой драки – никак нельзя, но в будущих фильмах и в прозе попытался ни разу не забыть урок Тодоровского. Всего лишь пятиминутный разговор, а как он много для меня значил.
 Не знал, что мастер в больнице и тяжело болен, но два дня назад почему-то очень захотелось снова увидеть его давний фильм с Булатом Окуджавой – «Верность». Без труда нашел его в Интернете, просмотрел и словно свежей, родниковой воды напился. Нет, долго еще не уйдет из жизни Петр Ефимович Тодоровский.

ЖЕРТВА СЛОВА ОЛЕГ КАШИН



                                                       Олег Кашин после попыток ответить словом на претензии русских нацистов.

В свое время полемизировал с либеральным журналистом из России Олегом Кашиным. В тот год он нашел причину конфликта Израиля с соседями в ненависти евреев к арабам и арабов к евреям. Слушаю сегодня этого человека в эфире «Эха Москвы». Он считает, что юдофобку Скабейду нельзя судить за слова. Да и за ревизию Холокоста нельзя судить. На слова нужно отвечать словом. При этом он всю газету «Комсомольская правда»  называет нацистской. Это как понять: пропаганда нацизма в стране, потерявшей в войне с гитлеризмом, как минимум, 30 млн. жизней, – считается нормальной и неподсудной. Всего лишь слова, мол, а мы либералы, мы за свободу слова. И это говорит человек, которого совсем недавно русские штурмовики чуть не отправили на тот свет за не те, по их мнению, слова. В общем, старая история. Нацизм не видит разницы между словом и делом, а «полезные идиоты», а в этой роли упрямо выступают русские, и не только, либералы, будут терпеливо ждать дел - пока им красно-коричневая сволочь и вовсе не снесет черепушку, в которой, судя по всему, одно вялое месиво из трусливых прописей о мире и дружбе между народами.

ДВА ЗВОНКА Израиль и Россия





                                                                    Ликвидация ГУШ - КАТИФА

 Почти тридцать лет они прожили в том доме. Теперь он лежит в развалинах, но среди развалин холодильник с распахнутой дверцей. Холодильник, полный продуктов. Неизбежность переселения застала их, как цунами или землетрясение, как огненный дождь с неба….
 Нет, конечно, все это не Катастрофа. Хозяева разрушенного дома и сотен подобных домов остались живы, изнасиловали их души, их память. Безжалостно стерли бульдозером власти тот мир, в котором они родились и выросли. Мир, наполненной подлинной любовью и неповторимым уютом.
 Холокост был страшен не только миллионами жертв, но убийством целой планеты еврейских местечек восточной Европы. Удивительной, талантливой, страстной, полной веры, доброты и подлинной жизни планеты.
 Время безжалостно – банальная истина, но нет права на безжалостность у рода людского. 


 В старых фильмах, порой, не слежу за  сюжетом, не стараюсь понять речи героев. Я любуюсь старыми вещами: вещами моего детства. Все это мое: и выщербленный, сбитый гранит набережной, и лестницы старых домов, и «лопатки» над окнами, и высокие, тяжелые двери в квартиры, и даже звонок, под которым список жильцов, с указанием, кому и сколько раз звонить…. Мое семейство отзывалось на два звонка. Я старался первым поспеть к двери и обязательно спрашивал очень громко, почти криком: «Кто там?»
 В душе я настоящий Плюшкин: храню в памяти все «веревочки» моего детства, да и не только детства. Старые вещи живут во мне осязаемо, ощутимо, будто только вчера погасла дровяная колонка в ванной моего дома и большие, в черных рамах офорты, изображающие сцены из опер Мейербера, только-только сняты со стен…. Что там вещи! Никак не могу «избавиться» от большей части людей, с которыми был когда-то знаком. Тоскую по любимым и нелюбимым. Не могу забыть даже тех, кого люто ненавидел или боялся. Ничего не поделаешь. Страх и ненависть – это тоже мой мир. Он исчезнет только вместе со мной. Значит, мир этот – и есть моя жизнь, другой не дано и не будет. Все это, конечно, наряду с тем, что окружает меня сегодня. Человек несет прошлое в своей памяти, и нет нужды рисковать, оглядываясь на давно исчезнувшие вещи и лица, наверно потому, что за риском вертеть шеей невозможная попытка вернуть. Но как побороть желание оглянуться, если в том, давно не существующем мире, твои родители – последние рубежи надежности и бескорыстной любви.

 Улица Кирочная была разрыта вдоль тротуара канавой с гнилыми мостками, подъезд дома моего детства вонял так же мерзко, как и полвека назад. Лифт был подобен заключенному после месяца страшных пыток. Остановись!
 Не смог, не остановился. Двери моей квартиры были распахнуты настежь, за дверью черный провал, пустота: сняты полы, вынуты переплеты окон, содраны обои со стен. Ремонт. Здесь возникнет другой мир. Он будет, возможно, богаче, устроенней, чище, но он не будет моим миром.
 Время безжалостной рукой стирает рисунок былого. Забудь! Не могу, не умею. Сразу, справа от входной двери в мир моего детства, стояла фисгармония, с вечно обрывающимися педалями, дальше печь, обитая гофрированным железом, слева от печи продавленный диван, затем двойные окна, выходящие во двор - колодец (одно из окон закрыто наполовину ящиком уличного холодильника), дальше огромный шкаф красного дерева. За шкафом угол, где стояла двуспальная, скрипучая кровать моих родителей…. В пыльных недрах шкафа  любил прятаться…. Что еще: овальный стол, четыре шатких стула с высокой спинкой и небольшой шкафчик с книгами. За стеклом этого шкафчика висело выцветшее панно из плотной ткани, а на нем замок, рыцарь на коне и девушка-пастушка в окружении овечек.
 Все это было «малой родиной», но вокруг существовала и «большая»: колокольный звон от церкви лейб-гвардии Преображенского полка,  Летний сад, светлые призраки античных статуй на его аллеях, Марсово поле, превращенное революцией из парадного плаца в кладбище, улица, носящая название террориста, а дальше Зимний дворец, где  взорвалась, подложенная им бомба. И, главное, сам Эрмитаж, наполненный сказочным богатством, тогда малолюдный, гулкий и сказочно доступный, как дворец Аладдина. Нищета моего детства и юности были стерты правом на это позолоченное великолепие лестниц, величие залов, красоту живописи и статуй.
 Никто не виноват. Я сам бежал из мира своего детства. Я был уверен, что только путешественник способен найти свое Эльдорадо, и был уверен, что всегда смогу вернуться назад….
 Вернуться – оглянуться?  
Жена Лота. Она оглядывается, превращается в соляной столб плача, но вновь оглядывается и оглядывается. Племянник Авраама уходит вперед, чтобы быть изнасилованным своими дочерьми, а жена Лота  не может двинуться с места, прикованная к своему разрушенному дому цепями памяти.
 Не знаю, что хорошо, что плохо. Наш род от Ицхака ведет отсчет дней и событий, не от детей Лота.
 Знаю, она была доброй женщиной – жена праведника. Доброта и память связаны воедино.
 Цинизм, жестокость, алчность - как раз то, что заставляет человека утратить память о прожитом. Цинизм, жестокость и алчность  и наделяют такого урода способностью шагать вперед, не оборачиваясь, сметая все на своем пути.

 Я сам бежал из мира  своего детства, гонимый тщеславием и безжалостным ветром времени. Я во всем виноват сам и потому, как сказано гением Пушкина: «Печаль моя светла».
 Звонок в дверь дома моего детства. Сердце замирает, а вдруг я услышу еще один звонок. Значит, к нам, именно к нам, - гости. Это событие. Это радость. И вдруг  порог распахнутой двери перешагнет тот, кого ты ждешь с нетерпением….

 Недавно где-то в дворовом пространстве дома, где я живу сегодня, явственно прозвучали два звонка. И сердце мое замерло в предчувствии нечаянной радости, радости детства…. «Печаль моя светла».   

 Никогда не жил в том, разрушенном до основания доме на песках средиземноморского пляжа, никогда не открывал дверцу оставленного его жильцами холодильника. Я не жил в мире поселений, но отныне это и мой мир. Разрушенная, уничтоженная часть меня самого. Я оборачиваюсь назад вместе с его жителями. Лучше превратиться в соляной столб слез, чем стать участником или свидетелем кровосмесительства и позора. Вот почему нет в моей печали света. Нет и быть не может.

БАРКАН - ЦВЕТУЩАЯ ЗЕМЛЯ



                                                             Поселение Баркан

«Высказывая свою точку зрения по поводу того, чем может объясняться низкая популярность Израиля в Великобритании и других странах Европы, уже в интервью британскому телеканалу Sky News, министр иностранных дел Великобритании Уильям Хейг заявил: "Израиль отчасти утратил поддержку в Великобритании и других европейских странах за последнее время – и я на это часто обращал внимание израильских лидеров – из-за поселенческой деятельности, которую мы осуждаем... Мы категорически против поселений на оккупированных землях». Из СМИ
 Прочел я эту мерзость и вспомнил о своем первом знакомстве с поселением. В тот год все было совсем не так, а превратилось в проблему стараниями и таких обычных и наглых юдофобов, как Хейг.

-        - Хорошо бы, - сказал я, - в Баркан смотаться по старой памяти. Нахмурились.
-         Зачем тебе это?
-         Посмотреть, как поселенцы сегодня живут…. Вот у меня старые фотографии…. Интересно все-таки.
-         Ничего интересного. Не живут они там, а доживают. После первой интифады еще и кошмар второй... И ехать надо через арабские деревни. Ты что, забыл?

 Ничего я не забыл. Мне тогда, 6 марта 1990 года, эти деревни не показались бедными. Просторные дома из камня – какая уж тут нищета после российских, гнилых изб.
Попросил остановить машину у магазина в одной такой деревне. Остановили без возражений. В магазине был обычный и для Израиля ассортимент товаров. Пожилой хозяин-араб ругался с покупательницей, наглухо закрытой в темные одежды. Той не понравилось яйцо с трещиной. Хозяин, судя по всему, доказывал, что это вовсе не трещина на скорлупе, а природный узор.
Нам он привычно улыбнулся, был предупредителен, вежлив. Мы тогда купили бутылку воды и покатили дальше.
 Деревня та была в сорока минутах езды от Тель-Авива. От деревни до еврейского поселения Баркан в Самарии мы ехали не больше двадцати минут.
 Десятилетия перед тем слышал несмолкающий хор: «Зверства израильской военщины…. Агрессоры …. Оккупанты…». Знал, врут как обычно, и все-таки в глубине души сидело подлое: «А вдруг?».
 Тут Горбачев начал неуклюже разворачивать проржавевший дредноут Советской власти. Голоса хулителей Израиля поутихли. Открылись границы, но дипломатические отношения не были восстановлены. Ехал гостем в Израиль на перекладных, через Кипр.
 Осмотревшись, примерно через неделю, попросил отвезти меня на территории. Попросил осторожно, заметив, что понимаю, как это опасно.
 Пожали плечами.
-         Да ничего опасного, поехали.
Земля Самарии показалась запущенной, дикой даже весной, когда земля, напитанная зимними дождями, должна была плодоносить.
 Камни, камни, камни по обе стороны дороги. Камни и редкие поляны жухлой, даже после зимних дождей, травы. Древняя, будто уставшая от своего возраста, земля.
 Дважды попались «оккупанты». Один солдат дремал на пороге сторожевой вышки, другой на земле, у такого же хлипкого сооружения, играл с арабом в нарды. Рядом паслись черные козы пастуха.
 « Вот тоска-то, - подумал я тогда, вспомнив перлы антисионистской пропаганды. – Сколько шума из-за жалкого куска скучной и бедной земли».
 Баркан вырос внезапно черепичными крышами, будто в лесу камней - поганок вдруг набрели мы на поляну веселых, красноголовых сыроежек.
 Въехали в поселение – ни часовых, ни охраны. За оврагом приметил мотки «спирали Бруно» – вот и все меры защиты от нападения.
 Молодые посадки: кусты, цветники, деревья, дома, пахнущие известкой, и свежей краской. Здесь можно было в те годы построить себе бунгало за гроши.
Мы приехали в гости к человеку, который воспользовался этой возможностью в полной мере: отгрохал домину  в  три этажа. Да и семья у строителя была большая: детей четверо или пятеро – не помню уж точно.
 Удивила застройка Баркана. Каждый дом  по специальному проекту, с каким-то обязательным вывертом, с изюминкой.
 Ожидал встретить суровых мужиков – поселенцев с кольтом на поясе, а вокруг было множество детей и стариков. Ожидал услышать басовитый и грозный лай цепных псов - бегали по поселку мелкие, добродушные шавки.
 Люди умеют лгать и подличать, собаки – нет. Я попал в тихий, уютный, деревенский мир. Впрочем, признаков развитого сельского хозяйства не заметил. Неподалеку от Баркана была обширная промышленная зона. Там работали арабы - жители окрестных деревень и евреи из поселения. Многие ездили из поселения на работу в Тель-Авив.
 Наш хозяин каждое утро садился в свою машину и мчался через арабские деревни в город. Возвращался поздно, как правило, – затемно.
-         Где? – спрашивал я. – Где кровожадные индейцы, охотники за вашими скальпами? Где отважные покорители прерий? Я думал - вы герои, а вы обыватели обычные, построившие свои дома по дешевке на пустых и диких землях.
Со мной не спорили. Им было лень спорить. Хозяева готовили стол, по-деревенски  обильный.
Тем временем, я продолжал упрямо искать следы конфронтации. Шумел настырно:
-         У вас должно быть оружие, нельзя здесь без оружия, кругом враги.
-         Был где-то автомат…. Не помню только где, -  вяло отбивался хозяин.
-         Покажи! – требовал я.
-         Девки, - взмолился бывший питерский стиляга. – Найдите вы ему ствол.
Мы долго искали автомат, и нашли оружие на чердаке в ящике от платяного шкафа, под тряпками. Рожок с патронами так и не смогли обнаружить.
 Потом был крайне утомительный обед с обильной выпивкой, а вечером разгул Пурима на поселковой площади, у клуба.
 Настоящий получился праздник. Там я впервые увидел подлинный Пуримшпиль: и Мордехая, и Амана, и Артаксеркса, и Эстер.…
 Тогда, вечером, стало ясно, что Баркан – это не просто внезапный выброс энергии в мертвой пустыне. Это был выброс веселый, радостный, уверенный в своем будущем. Это была не оккупация, а очеловечивание, освоение земли. Земле все равно, кто возвращает ее к жизни. Лишь бы возврат этот состоялся.

Сегодня друзья хмурятся, не хотят везти меня туда. Все кончилось. Черные «козы» раздора съедят траву, превратят сады Баркана в пустыню. Страх перед террором способен уничтожить все живое.
 Вскоре после моего отъезда из Израиля, Арафат развязал ту, первую, интифаду. Пастух - араб  больше не играл с еврейским солдатом в нарды. Автомат, надо думать, перекочевал с чердака к порогу дома и обрел свой рожок с патронами.
 Сегодня, после крови нового противостояния, стало еще хуже. Многие покинули поселения. Те, что остались, стали нервничать, и местные собаки научились рычать и поджимать хвосты.
 Кому понадобилось эта новая раскрутка ненависти? Кто-то уверен, что нельзя было строить эти прекрасные замки среди замшелой тоски… Зависть имеет свойство накапливаться и превращаться в горючее и взрывчатое вещество. Но что может спасти от зависти и ненависти? Не случись Баркана и других поселений, остался бы вызовом Тель-Авив в двух шагах от мертвой пустыни.
Баркан построили красиво, открыто, свободно, без страха: стен, башен, бронированных автобусов с решетками на лобовых стеклах, солдат в джипах.
И это стало вызовом злу. Безликому, мертвому, как земля Самарии, злу. Это ему, злу, необходимы страх и кровь… и пустыня на месте цветущего Баркана.
                                      2003 г.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..