среда, 22 июля 2015 г.

ДУРНАЯ ПРИМЕТА

Классный журнал

Майк Гелприн

Дурная примета

17 мая 2015 11:50
Рассказ Майка Гелприна

Я вишу на стене в гостиной. На двух гвоздях, в багетной раме, под стеклом. За долгие годы я немного выцвел, но лишь самую малость, чуть-чуть.
 
— Это Аарон Эйхенбаум, — представляла меня гостям Това. — Мой муж. Он был настоящей звездой. По классу скрипки. Первый сольный концерт. И последний. В ноябре сорок первого. Пропал. Без вести.
 
Она так и не вышла больше замуж, моя красавица Това, моя единственная. Она тоже под стеклом, в траурной рамке, на сервантной полке напротив. Туда Тову поставил Ося через день после того, как ее унесли на кладбище.
 
— Это папа, — представлял меня гостям Ося, — он ушел добровольцем на фронт. В августе сорок первого, с выпускного курса консерватории. Меня тогда еще не было на свете. В ноябре пропал без вести, мы не знаем, где его могила.
 
Этого не знает никто, потому что могилы у меня нет. Я истлел в поле под Тихвином, там, где Тарас меня расстрелял.
 
— Как живой, — говорили Осе, глядя на меня, гости. — Потрясающая фотография. Знаете, ваш отец совсем не похож на еврея.
 
Прибалтийские евреи зачастую блондины или русоволосые, так что я и вправду не похож. Ох, извиняюсь за слова, «был не похож», конечно же. В последнее время я частенько путаюсь во временах. Но мне простительно — повисите с мое на стене. И не просто так повисите, а «как живой». Не дай вам бог, извиняюсь за слова.
 
— Мама очень любила его, — объяснял гостям Ося. — Она хотела, чтобы я тоже стал скрипачом.
 
Он не стал скрипачом, наш с Товой единственный сын, зачатый в первую брачную ночь, за два дня до начала войны. Он стал средней руки лабухом, потому что уродился робким и слабохарактерным, а восемнадцати лет от роду взял и влюбился. Один раз и на всю оставшуюся жизнь.
 
— Дурная примета, — говорила, поджимая губы, Това. — Скверная примета, когда мальчик любит девочку, которая любит всех подряд. Скажи, Аарон? Был бы ты живой, ты бы этого не допустил.
 
Я был не живой, а всего лишь «как живой», поэтому допустил. Она была шумная, вульгарная и жестокая, эта Двойра, дочка рыночной торговки с одесского Привоза и фартового домушника с Молдаванки. Она сносно играла на фортепьяно и пела, почти не фальшивя. Она курила вонючие папиросы, пила дешевое вино, безбожно штукатурила морду и давала кому ни попадя, потому что была слаба на передок. Она приводила домой гоев, когда Ося мотался по гастролям, а Това отхаркивала последствия блокадной чахотки в санаториях. Она никого не любила, эта Двойра, она любила только деньги, когда их много. Она была стервой и курвой, извиняюсь за слова.
 
Она родила Осе детей, и я все простил. Простил, даже когда Двойра умотала с заезжим саксофонистом и забыла вернуться, оставив Осю с двухгодовалым Яником и шестимесячной Яночкой на руках.
 
— Это дедушка, — говорила Яночка, представляя меня одноклассницам. — Его звали Аарон Менделевич Эйхенбаум.
 
Правда, странно? Курносый и голубоглазый блондин с таким именем.
 
— Почему странно? — удивлялись не слишком поднаторевшие в еврейском вопросе школьницы. — Катька вон тоже блондинка, и нос у нее картошкой. И у Верки. И у Сани Зайчикова.
 
— Дуры вы, — авторитетно заявлял Яник. — Одно дело Зайчиковы, совсем другое — Эйхенбаумы. Скажи, дедушка? Они все пошли в Тову — наш сын, внук и внучка. Они так же, как она, поджимали губы при разговоре, верили в дурные приметы и по всякому поводу советовались со мной. Не лучшая привычка, извиняюсь за слова, — держать совет с покойником, будь он хоть трижды восходящей звездой по классу скрипки. А еще они все уродились горбоносыми, черноволосыми и кареглазыми, и опознать в них евреев можно было с первого взгляда.
 
Во мне еврея не опознали. Ни с первого взгляда, ни с какого. Меня опознал Тараска Попов, нацкадр из удмуртской глуши, отчисленный с первого курса по причине патологической бездарности.
 
— Жидовье, — объяснял Тараска сочувствующим. — Что такое ленинградская консерватория? Это когда из десяти человек семь евреев, один жид и две полукровки.
 
— А ты как же? — озадаченно спрашивали Тараску. — Никак полукровка?
 
— А я одиннадцатый лишний.
 
Он оказался в двух рядах от меня в колонне пленных, которых гнали по проселочной дороге по направлению к оккупированному Тихвину.
 
— Господин немец, — подался вон из колонны одиннадцатый лишний. — Господин немец, разрешите доложить. Там еврей, вон тот, белобрысый, контуженный. Настоящий жид, господин немец, чистокровный. Прикажите ему снять штаны, сами увидите.
 
— Юден? — гаркнул, ухватив меня за рукав, очкастый малый со «шмайссером» в руках и трофейной трехлинейкой на ремне через плечо. — Зер гут. — Он сорвал трехлинейку и протянул Тарасу. — Шиссен.
 
В десяти шагах от проселка одиннадцатый лишний пустил мне в грудь пулю. Я рухнул навзничь и был еще жив, когда Тараска срывал у меня с шеи менору на золотой цепочке. Ту, что в день свадьбы подарил мне старый Зайдель, Товин отец, потомственный санкт-петербургский ювелир. Менора, золотой семисвечник, залог и символ еврейского счастья, отошел к Тарасу Попову, бездарному скрипачу из-под Ижевска, сыну ссыльного пламенного революционера и местной испитой потаскухи. Извиняюсь за слова.
 
— Хорошую вещь повредил, — посетовал Тараска, осмотрев менору с отколотой пулей третьей слева свечой. — У, жидяра!
 
Он, воровато оглянувшись, упрятал мое еврейское счастье за пазуху, сплюнул на меня и повторным выстрелом в голову добил.
 
— Дурная примета, папа, — сказал мой любимый внук Яник моему любимому сыну Осе, — я вчера видел одного гоя.
 
— Большое дело, — пожал плечами Ося. — Я вижу их много и каждый день.
 
— Это особенный гой. Он ухлестывает за Яночкой.
 
У Оси клацнула искусственными зубами вставная челюсть.
 
— Как это ухлестывает? — побагровел он. — Что значит ухлестывает, я спрашиваю?
 
Ося растерянно посмотрел на меня, потом на Тову. Ни я, прибитый гвоздями к стене, ни Това в траурной рамке не сказали в ответ ничего. Да и что тут можно сказать, даже если есть чем.
 
— Знакомьтесь, — радостно прощебетала на следующий день Яночка. — Это мой папа Иосиф Ааронович. Это мой старший брат Янкель. А это… — она запнулась, — Василий.
 
— Василий? — ошеломленно повторил Ося, уставившись на длинного, нескладного и веснушчатого молодчика с соломенными патлами. Вид у «особенного гоя» был самый что ни на есть простецкий. — Очень э-э… очень приятно, — промямлил Ося. — Василий, значит.
 
Василий смущенно заморгал, шагнул вперед, затем назад и затоптался на месте. Веснушки покраснели.
 
— А это дедушка, — представила меня Яночка, — Аарон Менделевич Эйхенбаум. Фотография сделана на его первом сольном концерте. И последнем. Дедушка добровольцем ушел на фронт и пропал там без вести.
 
Василий проморгался, шмыгнул курносым, под стать моему, шнобелем и изрек:

— Как живой.
 
Наступила пауза. Моя родня явно не знала, что делать дальше.
 
— А вы, собственно, — нашелся наконец Ося, — на чем играете?
 
— Я-то? — удивленно переспросил Василий. — Я вообще-то, так сказать, ни на чем. Я фрезеровщик.
 
— Дурная примета, — едва слышно пробормотал себе под нос Яник, и вновь наступила пауза.
 
— Значит, так, — решительно прервала ее Яночка. — Мы с Васей вчера подали заявление в ЗАГС.
 
— Как? — ошеломленно выдавил из себя Ося. — Как ты сказала, доченька? Куда подали?
 
— В ЗАГС.
 
Это был позор. Большой позор и несчастье. У нас в роду были музыканты, поэты, художники, ювелиры, шахматисты, врачи. У нас были сапожники, портные, мясники, булочники и зеленщики. У нас никогда, понимаете, никогда не было ни единого фрезеровщика. И никогда не было ни единого, черт бы его побрал, Василия, извиняюсь за слова.
 
Мой робкий слабохарактерный сын Ося, наливаясь дурной кровью, шагнул вперед.
 
— Никогда, — в тон моим мыслям просипел он. — Никогда в нашей семье…
 
— Папа, прекрати! — звонко крикнула Яночка.
 
Ося прекратил. Он мог бы сказать, что его дочь учится на третьем курсе консерватории по классу виолончели и ей не подобает брачный союз с неучем и простофилей. Он мог бы сказать, что его отец перевернется в гробу от подобного мезальянса. Но он вспомнил, что неизвестно, есть ли у меня этот гроб, и не сказал ничего.
 
— Вася хороший, добрый, у него золотые руки, — пролепетала Яночка. — А еще у него нет ни единого родственника, Вася круглый сирота, детдомовский. Зато теперь у него есть я. И потом… У нас с ним скоро будет ребенок.
 
По утрам Вася, отфыркиваясь, тягал гантели, фальшиво напевал «Не кочегары мы, не плотники» и шумно справлял свои дела в туалете. По вечерам он поглощал немереное количество клецок, гефилте фиш и прочей еврейской пищи, которую вышедшая в декрет Яночка выучилась ему готовить. Заедал мацой и усаживался к телевизору смотреть хоккей.
 
— Азох ой вей, — бранился набравшийся еврейских словечек Вася, когда очередные «наши» пропускали очередную плюху. — Шлимазлы, киш мир ин тохас.
 
По весне Яночка родила Васе близняшек.
 
— Това и Двойра, — с гордостью представил неотличимых друг от дружки новорожденных счастливый отец. — Това и Двойра Васильевны.
 
— Васильевны… — эхом отозвался ошеломленный Ося.
 
— Ну да, — расцвел Вася. — Правда, они замечательные?
 
— Скажи, дедушка, — подалась ко мне сияющая Яночка.
 
«Клянусь, они замечательные, — не сказал я. — Даже несмотря что Васильевны».
 
— Папа, нам надо поговорить, — подступилась к Осе Яночка полгода спустя. — Мы с Васей собираемся подать заявление.
 
— Опять заявление, — проворчал Ося. — Вы, похоже, только и знаете, что их подавать. И куда?
 
— В ОВИР.
 
— Куда-куда?
 
— В ОВИР, — неуверенно пролепетала Яночка. — Мы с Васей решили.
 
— На предмет выезда на историческую родину, в Государство Израиль, — оторвавшись от хоккея, уточнил Вася.
 
— Что-о?! На какую еще родину?
 
— На историческую родину моих детей.
 
— Вы что, рехнулись? — побагровел Ося. — Какой, к чертям, Израиль? Что вы там будете делать?!
 
— Не «вы», а «мы», — поправила Яночка. — Мы все будем там жить.
 
— На какие шиши?
 
— Папа, — укоризненно проговорил Вася. — Вы что же, думаете, на исторической родине не нужны фрезеровщики? Я собираюсь принять гиюр. Скажите, дедушка? — обернулся он ко мне.
 
Я не хотел ни в какой Израиль. Я прожил… Извиняюсь за слова. Я не прожил здесь, на стене, четыре десятка лет. Я не сказал ничего. Я лишь осознал, что у меня стало одним родственником больше. К многочисленным Менделям, Зайделям и Янкелям прибавился длинный, веснушчатый, с соломенными патлами особенный гой Василий.
 
Следующий год моя родня провела в спорах. Спорили каждый вечер, а по выходным сутки напролет. Приводили неопровержимые аргументы в пользу отъезда и не менее неопровержимые против, а за поддержкой апеллировали ко мне. Я молчал. Мне нечего было сказать. За меня сказала Това. Ночью, накануне которой была достигнута договоренность паковать чемоданы, Това упала с сервантной полки траурной рамкой вниз.
 
— Дурная примета, — ахнул наутро пробуждающийся с петухами Вася. — Мы никуда не едем. Бабушка против.
 
Тем же вечером в знак семейного примирения Яник с Васей надрались. До изумления, извиняюсь за слова. Вернувшийся с кабацкого выступления Ося уже через полчаса догнал обоих.
 
— В Израиле в-виолончелистки нужны? — икал, поджимая губы, Яник. — Бабушка права: н-не нужны. А п-пожилые скрипачи? Там своих как собак нерезаных. А м-музыкальные критики? Я вас умоляю.
 
— По большому счету, — уныло соглашался Вася, — фрезеровщики там тоже на фиг никому не нужны. А те, что на иврите ни бум-бум, — тем более.
 
Вася привычно включил телевизор.
 
— И хоккея там нет, — резюмировал он. — Какой там может быть, скажите, хоккей? Правда, дедушка?
 
Я, как обычно, не сказал ничего. И не только потому, что не имел чем. Хоккея сейчас не показывали и у нас. Вместо него показывали Тараску. На фоне сложенных в штабеля мертвецов.
 
— Не все военные преступники понесли заслуженное наказание, — сообщил голос за кадром. — Некоторым удалось скрыться, как, например, надзирателю могилевского концентрационного лагеря по кличке Скрипач. Вы сейчас видите его фотографию в кадре. Скрипач виновен в смерти сотен…
 
Я не слушал. Я смотрел Тараске в глаза.
 
«Гнида ты, Скрипач, — не сказал я. — Будь ты, извиняюсь за слова, проклят».
 
Два года спустя подошла Васина очередь на кооператив в новостройках, и паковать чемоданы таки пришлось.
 
— Ну что вы, папа, — привычно переминаясь с ноги на ногу и держа Тову на левом плече, а Двойру на правом, утешал всплакнувшего тестя Вася. — Мы будем часто видеться. Девяткино — это не какой-нибудь там Тель-Авив. Правда, дедушка?
 
«Правда, — не сказал я. — С новосельем вас, дети. Маззл тов». Мне было очень тяжело целых три года, потому что из Девяткино, хотя оно и не Тель-Авив, мои внуки и правнуки приезжали не слишком часто. Я по-прежнему висел на стене в гостиной, понемногу выцветая, и вместо хоккея, к которому привык, смотрел на затеявшего перестройку унылого Горбачев с родимым пятном во всю лысину. А потом у нас появилась Сонечка.
 
Она была миниатюрная, говорливая и непоседливая, с копной вороных кудряшек, разлетающихся на бегу. Она носилась по квартире безостановочно, будто кто ее подгонял, и даже за фортепьяно не могла усидеть дольше пяти минут. Она щебетала без умолку и непрестанно наводила порядок — даже пыль с меня стирала по пять раз на дню. Так продолжалось до тех пор, пока она не родила Янику Машеньку.
 
Впервые увидев свою третью правнучку, я обомлел под стеклом. Она была… Она была курносая и голубоглазая, с ямочками на щеках и светлым пушком на макушке. Она была вся в меня.
 
— Это что же, еврейская девочка? — засомневался при виде Машеньки Ося.
 
— Она еще потемнеет, папа, — утешил пританцовывающий вокруг новорожденной Яник. — Черный цвет доминантен. Правда, дедушка?
 
«Неправда, — не сказал я. — В нашем с тобой случае это неправда. Она не потемнеет».
 
— Это прадедушка, — представляла меня одноклассницам восьмилетняя Машенька, — Аарон Менделевич Эйхенбаум. Он мог стать выдающимся скрипачом, но ушел добровольцем на фронт и пропал там. Прадедушка на этой фотографии как живой. Мы с ним очень похожи. Мама с папой говорят, что одно лицо.
 
— Одно лицо, — подтверждала притихшая и присмиревшая после родов Сонечка. — Дедушкины гены возродились в третьем поколении. Так бывает.
 
Так бывает. Машенька была не просто похожа на меня внешне. Она оказалась еще и талантливой. Талантливой, как никто больше. В пятнадцать лет она вышла на сцену Оперного театра с первым своим сольным концертом. Она играла Мендельсона, Моцарта и Брамса, а когда раскланялась, профессура консерватории по классу скрипки вынесла единогласный вердикт: «Восходящая звезда. Виртуоз».
 
Я был счастлив. Так, как только может быть счастлив покойник, семьдесят лет назад расстрелянный у проселочной дороги под Тихвином. Моя третья правнучка подарила мне еще одну жизнь. Она стала моим воплощением, моим вторым «я» на нашей, извиняюсь за слова, яростно прекрасной и отчаянно грешной Земле.
 
К восемнадцати Машенька объездила с концертами всю Европу, за два следующих года — весь мир. В день своего двадцатилетия она давала концерт для скрипки с оркестром на сцене санкт-петербургской Капеллы. А вечером у нас ожидался семейный ужин. В тесном кругу, для своих.
 
Сонечкиными стараниями праздничный стол ломился от блюд, а неотличимые друг от дружки Това и Двойра таскали с кухни все новые и новые. Успевшие в ожидании именинницы ополовинить бутылку сорокоградусной Вася и Яник пели вразнобой «Не кочегары мы, не плотники». Старенький Ося скрипучим голоском подтягивал. Наводила последний марафет располневшая Яночка. А потом… Потом отворилась входная дверь, и в гостиную впорхнула Машенька. Светловолосая и голубоглазая, с ямочками на щеках. Но я не смотрел на нее, не смотрел на свое новое воплощение на Земле. Потому что в дверях застыл рослый плечистый красавец с вороными волосами до плеч. Он был в смокинге, и красная бабочка кровавым росчерком перерезала белоснежную рубаху.
 
— Знакомьтесь, — зазвенел Машенькин голос. — Это мой папа, Ян Иосифович Эйхенбаум. Мама, Софья Борисовна. Дедушка…
 
Она перечисляла родню, но я не слышал — у меня разрывалось от боли отсутствующее сердце, потому что я уже понимал, знал уже, что…
 
— А это Тарас Попов, — пробились сквозь стекло новые слова, — мой друг. Он дирижировал оркестром сегодня. Он очень талантливый, но это не главное. Час назад Тарас сделал мне предложение.
 
Наступила пауза. Сквозь стекло я смотрел на застывшую на сервантной полке Тову в траурной рамке, и мне казалось, что Това плачет.
 
— А это прадедушка, — представила меня Машенька. — Аарон Менделевич Эйхенбаум. Взгляни: он на фотографии как живой. Я пошла в него, прадедушкины гены возродились в третьем поколении.
 
— Я тоже похож на покойного прадеда, — пробасил рослый красавец Тарас Попов. — Меня и назвали в его честь. У нас есть семейная реликвия — менора, которую подарил прадеду на фронте его смертельно раненный еврейский друг. В ней не хватает одной свечи, там, куда угодила пуля. Мой дед носил ее, потом отец, теперь я. Менора дарит нашему роду счастье. Сегодня оно досталось мне.
 
В этот миг сердце, которого у меня не было, расшиблось о стекло. Я рванулся с гвоздей, выдрал их из стены и обрушился вниз. Багетная рама, приложившись о край стола, раскололась. Я упал на пол плашмя, разбрызгав по сторонам осколки. Опрокинувшийся графин томатным соком залил мне грудь и кровавым языком лизнул лицо.
 
— Не бывать, — услышал я последние в своей второй, уходящей жизни слова. — Не бывать! Дедушка против.

Рассказ Майка Гелприна опубликован в журнале "Русский пионер" №55.  Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

ЛЕОНИД ФИЛАТОВ. ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОЕНИЕ


Последнее стихотворение Леонида Филатова
Великолепный актер Леонид Филатов перед смертью подолгу лежал в больнице. В то время он написал это прекрасное стихотворение.
После тяжёлой операции он мог сразу умереть, но продержался еще несколько лет – возможно, благодаря своей любимой внучке Оле, о которой на больничной койке написал такое светлое стихотворение.

Тот клятый год уж много лет,
я иногда сползал с больничной койки.
Сгребал свои обломки и осколки
и свой реконструировал скелет.

И крал себя у чутких медсестер,
ноздрями чуя острый запах воли,
Я убегал к двухлетней внучке Оле
туда, на жизнью пахнущий простор.

Мы с Олей отправлялись в детский парк,
садились на любимые качели,
Глушили сок, мороженое ели,
глазели на гуляющих собак.

Аттракционов было пруд пруди,
но день сгорал, и солнце остывало,
И Оля уставала, отставала
и тихо ныла, деда погоди.

Оставив день воскресный позади,
я возвращался в стен больничных гости,
Но и в палате слышал Олин голос,
дай руку деда, деда погоди...

И я годил, годил, сколь было сил,
а на соседних койках не годили,
Хирели, сохли, чахли, уходили,
никто их погодить не попросил.

Когда я чую жжение в груди,
я вижу, как с другого края поля
Ко мне несется маленькая Оля
с истошным криком: «Деда-а-а, погоди-и...»

И я гожу, я все еще гожу,
и, кажется, стерплю любую муку,
Пока ту крохотную руку
в своей измученной руке еще держу.

"МЫ ВСЕ ИЗРАИЛЬТЯНЕ"


> Гедрюс
> Друктейнис
>
> литовский публицист
>

>
>
> Сколько я
> себя помню, при всех
> общественных строях и в любом
> веке всегда было за что осуждать
> Израиль.
>
>
> Израиль
> своими действиями постоянно
> раздражал "прогрессивную" и
> международную общественность.
> Израиль оккупировал и
> аннексировал.
>  Израиль никогда не выполнял
> указания резолюций Объединенных
> Наций, или выполнял их слишком
> вяло. Израиль все делал слишком
> медленно и слишком быстро.
> Израиль слишком много разрушал и
> слишком много строил.
>
>
> Израиль
> всегда был слишком агрессивным,
> а ответы его армии на борьбу
> свободолюбивых народов никогда
> не были адекватными и
>  пропорциональными — на
> брошенный камень, плевок или
> даже кривой взгляд Израиль
>  отвечал ракетой стоимостью 50 000
> долларов, убивающей все на
> площади квадратного километра.
> На ясные угрозы уничтожить
> еврейское государство, альянсы
> враждебных и агрессивных стран,
> более мощные силы у границы
> Израиля евреи отвечали
> неожиданным ударом и еще
>  одной непредусмотренной
> победой. Неадекватно.
>
>
> Израиль был
> действительно уникальным —
>  своими действиями он даже мог
> объединить идеологических
> противников, которые не могли
> договориться по другим
> вопросам —
>  как бы ни ненавидел президент
> США Рональд Рейган Советский
> Союз, тон его речей, осуждающих
> инвазию Израиля в 1982 году в
> Ливан, полностью соответствовал
> пропагандистскому тону
> коммунистов.
>
>
> И каждый из
> нас всегда знал —
>  если бы не США, Израиль давно уже
> был бы сметен с лица земли. И
> сейчас знаем, что "финансами
> Америки управляют евреи",
> поэтому "Америка всегда будет
> поддерживать Израиль".
>
>
> На фоне
> этого знания блекнет и
> "израильское чудо" —
>  достижения еврейского
> государства, которые многие из
> нас видели в Израиле. Как тут не
> построить такое современное
> государство и экономику, когда
> Америка дает столько денег?
> Только кто нам, литовцам, мешал
> создать государство еще лучше,
> когда Европа дала нам
>  столько денег? И даже без войн и
> без враждебно настроенных
> представителей других
> национальностей?
>
>
> Как же не
> победить этих арабов, когда
> Америка дает столько автоматов и
> боеприпасов? (Между прочим, можно
> вспомнить, что во
>  время войны за независимость
> Израиля 1948 года США объявили
> эмбарго для всех воюющих сторон,
> и преследовали еврейских
> предпринимателей, контрабандой
> поставляющих оружие в
> Израиль —
>  но евреи и без помощи
> американцев победили в этой
> войне). Но не надо забывать, что
> крупные враги Израиля почти
> всегда были лучше вооружены,
> правда, советской техникой и
> оружием (которым, кстати,
> боролись и против нас —
>  не только в Литве, но и в Венгрии,
> Чехословакии, Польше).
>
>
> Почему
> Израиль все равно так поступает,
> и все равно побеждает, дразня
> меня, безопасно отдыхающего в
> Юодкранте? Конечно, еще
>  раз можно перечислить несколько
> десятков дат и документов, но это
> уже делалось не раз, и ситуацию
> на Ближнем Востоке это не
> проясняет. Можно вспомнить, что
> не евреи хотели войны, а именно
> арабы, и именно арабы напали на
> Израиль в 1948 году, таким образом,
>  теряя не только планируемое
> государство Палестину, но и
> земли, предназначенные для этого
> государства в 1947 году ООН. Можно
> вспомнить, что не Израиль напал
> на Иорданию, а именно Иордания
> напала на Израиль в 1967 году, и
> лишилась Восточного Иерусалима
> и всего
>  Западного побережья. Вспомнить,
> что не Израиль вторгся в Сирию, а
> Сирия вторглась в Израиль в 1967
> году, и лишилась Голанских
> высот.
>
>
> Но эту
> моральную проблему можно решить
> еще проще —
>  выбросив все документы в печку,
> и просто спросив себя, за что
> борется и что защищает
> Израиль?
>
>
>
> И сразу
> станет ясно, почему он всегда
> побеждает и будет побеждать.
> Потому что, как бы мы не
> посмотрели, Израиль всегда
> боролся
>  за нас, и защищал то, что больше
> всего заботит нас.
>
>
> Ни у
> еврейского народа, ни у
> государства Израиль последние
> две тысячи лет никогда не было
> диктатора. И хотя
> израильтяне —
>  не русские, и им не так просто
> промыть мозги, у них всегда была
> четкая цель и понимание, ради
> чего вся эта война. Израиль
> борется за свободу слова и
> возможность читать те книги,
> которые хочется читать. Израиль
> борется за право голоса женщин
> (из шести стран
>  мира, где у женщин нет права
> голоса, пять, как нарочно,
> находятся по соседству с
> Израилем). Израиль борется за
> право жениться по любви, право
> уезжать и возвращаться, право
> одеваться так, как нравится, и
> выражать свои мысли так, как
> нравится. Просмотрите
> Конституцию
>  Литвы —
> Израиль борется за все ее
> разделы. Именно поэтому Америка
> всегда
>  будет поддерживать Израиль, как
> и любую другую страну,
> исповедующую ценности
> демократии и свободы.
>
>
> Мы,
> несомненно, примем еще одну
> резолюцию, осуждающую действия
> Израиля, и будем надеяться, что
> не потеряемся в их серийных
>  номерах. Конечно, США еще раз
> пообещает ограничить помощь
> Израилю, но это уже тоже слышали.
> Очевидно, что Израиль снова не
> обратит должного внимания на 46-ю
> резолюцию, чего-то требующую от
> него (а может, уже 1046-ю?). Потому
> что евреи это делают много
> лет.
>
>
> Когда-то,
> когда только что образовавшееся
> государство Израиль специальным
> законом перенесло столицу в
> Иерусалим, игнорируя
>  решение Объединенных Наций, в
> ООН прошло голосование за то,
> чтобы не признавать и осудить
> такой демарш евреев. Против
> инициативы евреев голосовали и
> СССР, и США. Единственным, кто
> голосовал за признание
> Иерусалима столицей Израиля, был
> представитель самого
>  Израиля. Но тогдашний премьер
> еврейского государства Давид
> Бен-Гурион ободрил его: "На
> самом деле, только ваше мнение
> для нас важно".
>
>
> Потому что в
> этом и скрывается вся красота и
> весь парадокс нашей дипломатии.
> Конечно, мы хотим мира. Да, мы
> хотим компромисса,
>  который обусловит, что люди всех
> регионов мира будут здоровыми,
> образованными и богатыми. Мы
> знаем, что это возможно, так как
> видим сходство в нашем образе
> жизни, которые кто-то защищает.
> Поэтому в душе мы всегда
> гордимся Израилем, и будем
> радоваться его победам,
>  как достижениям 1967 года, так как
> это была победа против советской
> военной мощи и союзников, а
> сегодня это победа нашей
> цивилизации.
>
>
> Победы
> Израиля —
>  это победы нашего рационального
> и критического мышления.
> Израиль — наш
> последний
>  бастион, защищающий тот мир, в
> котором живем и мы, и на который
> кто-то постоянно покушается. Ни
> один еврей не сидел за штурвалом
> похищенных 11 сентября самолетов.
> Ни один еврей не взорвал себя в
> лондонских автобусах 7 июля. Ни
> один еврей не стрелял в
> литовских
>  военных ни в Афганистане, ни в
> Косово. И сегодня я спокойно
> просыпаюсь в Юодкранте, зная, что
> в мире есть сила, которая может
> защитить мой образ жизни.
> Поэтому тайно мы всегда будем
> любить Израиль. Потому что он
> наш. Потому
>  что в душе мы все —
> израильтяне.
>
>
>
> * Юо́дкранте (лит.
> Juodkrantė) — посёлок в
>
> Литве, находящийся на
> Куршской косе

"А НАМ ОТКАПЫВАТЬ ЖИВЫХ"


Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ: «А нам откапывать живых»

1339541723_827374_32


Роберт Рождественский был человеком честным, прямым и добрым. Может быть, не самым
отчаянно отважным. Но когда читаешь эту подборку, и смелость его не вызывает сомнений. А уж
честность — прежде всего перед самим собой — просто криком кричит: прочитайте «Юношу на площади».
Более нелицеприятного автопортрета представить нельзя!

В подборке собраны стихи прямого гражданского высказывания. Поэзия имеет на него право, прежде
всего в подлые времена. (Например, Мандельштам очень высоко ценил «Варшавянку».) Но обязательные
условия существования истинной гражданской поэзии: высокая температура каждой строчки и
безусловное мастерство автора. Это редко совместимо. У Рождественского получилось.

И вот что интересно: хотя речь в этих его стихах идет о сталинских и «застойных» временах, 
читаются они сегодня как сегодня же и написанные! И, к сожалению, совсем не ретроспективные… 
Что, поэт — пророк? Увы, в России, стране с сорванной резьбой (а вроде бы надо — по спирали,
вверх), гражданскому поэту пророком быть не столь уж трудно. И все-таки поражает точность, 
с которой Рождественский определяет болевые точки общества и государства и втыкает в них свои
иголки. Такая поэтическая акупунктура, за которой огромное желание — вылечить.

Олег Хлебников


* * *

Вошь ползет по России.
Вошь.
Вождь встает над Россией.
Вождь.
Буревестник последней войны,
привлекательный, будто смерть…
желает вас поиметь!
Россияне,
снимайте штаны!
Вождь
Позапрошлая песня
Старенькие ходики.
Молодые ноченьки…
Полстраны — угодники.
Полстраны — доносчики.
дышит воля вольная…
На полях проталинки, Полстраны — этапники.
Бабушкины пряники…
Полстраны — конвойные. Лаковые туфельки.
Лейтенант в окно глядит.
Полстраны — преступники. Полстраны — охранники.
Полстраны готовится.
Пьет — не остановится… Полстраны уже сидит.
Юноша на площади
Он стоит перед Кремлем.
А потом,
шепчет он Отцу и Богу:
вздохнув глубоко,
Бдительный, полуголодный,
«Прикажи… И мы умрем!..»
он живет в стране свободной,
молодой, знакомый мне, — самой радостной стране!
Каждый день ему — награда.
Любит детство вспоминать. Знает то, что надо знать.
как-то сразу сатанея.
Ровно столько, сколько надо. С ходу он вступает в спор,
он поклялся жить в борьбе.
Даже собственным сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно,
Верит, что вокруг друзья.
Все ему предельно ясно в этом мире и в себе. Проклял он врагов народа.
Счастлив!..
…А ведь это я —
пятьдесят второго года.
Привычка
Необъятная страна
все мне снится по ночам.
Было в ней заведено
кто не знал, тот не знал.
правило такое:
А кто знал и не молчал,
А кто знал, тот молчал.
Захотелось как-то людям
говорил другое…
Очень сильно захотелось!
жизнь по-новому начать. Да одно мешает:
Кто молчал, привык молчать.
кто не знал, не хочет знать.
А кто другое говорил, так и продолжает.
Из прогноза погоды
«В Нечерноземье, — согласно прогнозу, —
резко уменьшится снежный покров…
Днем над столицей —
местами — кровь…»
местами — грозы. А на асфальте —
* * *
Ю. Рытхэу
Слышен скрип лебедки стонущей.
Говорят, здесь было стойбище.
Бочки на песке лежат. Было. Года три назад…
Проданы народы Севера
И туман — сырой, растерянный — дрожит, сходя на нет… за северную нефть.
Мероприятие
Над толпой откуда-то сбоку
бабий визг взлетел и пропал.
Образ многострадального Бога
Я не слышал, о чем говорили…
тащит непротрезвевший амбал.
рядом с лозунгом:
…Только плыл над сопеньем рядов лик еврейки Девы Марии
«Бей жидов!»
* * *
В государстве, где честные наперечет,
все куда-то уходит,
куда-то течет:
двадцатый троллейбус,
силы, деньги,
искореженных судеб нелепость…
Все куда-то уходит, течет не спеша:
Облака в оглушительной сини.
воспаленное лето, за летом — душа. Кран на кухне.
Умы из России.
* * *
О стену разбивая лбы,
летя в межзвездное пространство,
мы все-таки рабы. Рабы! Невытравимо наше рабство.
Чем ниже кланялись тогда,
И ощущение стыда живет почти что в каждом споре…
тем громче проклинаем после!
Стенограмма по памяти
«…Мы идем, несмотря на любые
наветы!..»
(аплодисменты.)
«…все заметнее будущего приметы!..»
(аплодисменты.) «…огромнейшая экономия сметы!..»
«…А врагов народа — к собачьей смерти!..»
(аплодисменты.) (аплодисменты.)
(бурные, продолжительные.)
«…как городские, так и сельские жители!..»
«…что весь наш народ в едином
«…приняв указания руководящие!..» (бурные, переходящие.)
(аплодисменты.)
порыве!..»
Чай в перерыве…
«…от души поздравляем Родного-
Родимого!..»
Помню, как сам аплодировал.
(овации.)
(овации.)
«…что счастливы и народы, и нации!..»
демонстрации!..»
«…и в колоннах праздничной (овации.)
(овации.)
«…что построено общество новой формации!..»
«…нашим прадедам это не снилось даже!!!»
«…и сегодня жизнь веселей, чем вчера!..» (овации, крики: «Ура!») (все встают.)
…И не знают, что делать дальше.
* * *
А нам откапывать живых,
по стуку сердца находя,
из-под гранитно-вековых
Из-под обрушившихся фраз,
обломков статуи Вождя.
— Не спасайте нас!
не означавших ничего. И слышать: Умрем мы
И плакать.
с именем Его!.. Откапывать из-под вранья.
одному Ему!..
И кричать во тьму: — Дай руку!.. — Вам не верю я! А верю
от имени всего полка!!!
— Вот факты!.. — Я плюю на них
А нам
откапывать живых.
Еще живых.
детей недармовых
Живых пока. А нам
И вновь
своею болью убеждать. откапывать живых.
стать.
Чтобы самим живыми
* * *
Непростыми стали дети —
стали деньги:
логикою давят… Ледяными
тают!
прямо в пальцах




Источник:old.novayagazeta.ru

Tags: 
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..