среда, 5 марта 2014 г.

ТРИ УДАРА СУДЬБЫ рассказ



                                  

 Яшка говорит, что я тогда совсем белый стал и глаза белые. Ору как сумасшедший, рву ремень автомата. Он меня еле успокоил. Мы с ним никогда даже руки друг другу не жали, а тут он меня обнял крепко и бормочет:
— Сашенька, не надо, Сашенька!
Тогда все люди в аэропорту «Бен-Гурион» будто пропали.  Я только отца видел и хотел его убить. Я бы убил его тогда,  если бы не Яшка…. Ладно, давай по порядку.
 Видишь, какой я? Совсем на еврея не похож: волосы русые, глаза голубые, нос прямой. Ариец — это моя кличка школьная. А Яшку Хейфеца звали Яхой, с ударением на последнем слоге. Мы его били до пятого класса, а потом бить перестали - он беситься начал. Мы лезем без особой охоты, а Яшка как бешеный — прямо убить мог. У нас в поселке  не было больше евреев, только Хейфец и его семья.  Мне всегда было интересно, как живут евреи, а они жили  обыкновенно, как все. Только машина была у отца Яшки,  но старая — ушастый «Запорожец».
 Раньше весь наш поселок работал на авиазаводе. Завод делал  военную технику, а потом закрылся. Нет, он не совсем закрылся. Там стали кастрюли лудить и всякую ерунду, но многие люди потеряли работу. Отец Яшки как-то устроился (он раньше в КБ чертил), а маму мою уволили.  Мы сначала жили на пенсию деда, а потом одна знакомая пристроила маму к торговле. Она стала работать на хозяина. Хозяин давал маме подержанные вещи, и она ими торговала на рынке. Так и жили последние годы.
 А дед мой, отец мамы, татарин. Он всегда читал Коран, но в мечеть не ходил, да и не было в округе мечетей. По-моему и татарин-то он был один в нашем поселке.
 Хейфецы жили неподалеку от нас, но я с Яхой тогда не дружил. С ним никто не дружил. Ему, я думаю, и не нужна была наша дружба. Брат был у Яшки, на год старше, и сестра в пятом классе. Когда наш отъезд случился, мы заканчивали восьмой.
В школу, правда, иной раз шли вместе. Встретимся, я ему так спокойно, вместо «здравствуй»:
— Яшка — жид, по веревочке бежит. 
 Он мне в ответ, и тоже без нерва:
— Нам, татарам, все равно, что повидло, что говно. 
Я на «татарина» не обижался. Я во всех документах числился русским. Он меня так дразнил из-за деда.
Ну вот, дело было весной. Встречаемся мы перед школой. Я и вспоминаю про веревочку, а он вместо обычного ответа вдруг встал столбом да как заорет:
— Все, Ариец! Гад ты! И больше никогда мне так не скажешь!
— Да ты чего? — говорю. — Умом тронулся?
А он все бормочет ерунду всякую, но дальше пошел. Отчалил, значит, от пристани и стал сразу выражаться внятно:
— Я, — говорит, — еду в государство Израиль на учебу. Там аттестат зрелости получу и рожу твою поганую больше никогда не увижу.
— Один, — спрашиваю, — едешь?
— Один, — говорит. — Мы решили, что Ленька школу должен здесь закончить, а потом видно будет.
Так все и закрутилось. Так я первый удар судьбы получил. Вечером рассказываю маме и деду о Яшке. Мама моя вообще-то человек не очень внимательный, а тут стала слушать как-то заинтересованно, потом ушла в свою комнату и вернулась с картонной папкой. В ней она документы хранила и фотографии старые.
— Раиса, не смей! — закричал дед. 
А она уже тесемки развязала.
— Папа, — говорит. — Оставь меня в покое.
Дед обозлился и ушел, хлопнув дверью.
— Вот, — сказала мама, — Я, Санечка, никогда тебе это не говорила, но бабушка твоя, Алла Борисовна Некрич, была чистокровная еврейка. Имеются метрики. Смотри. А потому ты имеешь полное право тоже уехать в Израиль на учебу, потому что по еврейским законам ты — еврей.
 Вот так. Жил человек нормально, ни о чем таком плохом не думал. Волосы имел русые и глаза голубые, а тут, оказывается в одночасье, что он — еврей. И бежит по веревочке вместе с Яшкой Хейфецем.
 Я обычно сразу засыпал как убитый, а тут долго заснуть не мог — к себе новому привыкал, что ли? А утром было воскресенье, и мы с мамой пошли к Хейфецам. Там нас хорошо приняли, напоили чаем и показали газету, где и было объявление об этой самой учебе в Израиле, по программе «Наале».
 Отец Яшки сказал, что это будет хорошо, если мы поедем вместе, и он меня возьмет за компанию в Москву на экзамен, а мама может не беспокоиться, и в деньгах получится экономия.
 Так мы с Яшкой улетели в Израиль вместе. Учиться стали в одном кибуце и дружить, потому что были из одного поселка и даже из одного класса. Но дело не только в этом. Оказалось, что друг он настоящий, без дураков. Мы с ним и в армию пошли вместе, и попали в одну часть. Правда, Янкель был к тому времени уже не один — все семейство его прибыло и поселилось в Хайфе, а мои не могли приехать. Дед был категорически против. И просил, чтобы ему дали умереть на родине. Мама навестила меня однажды, наскребла деньжат. Очень ей у нас понравилось. Ходила и приговаривала:
— Господи, рай-то какой, настоящий рай, — и глаза на мокром месте.
Теперь расскажу о втором ударе. Получаю как-то письмо от мамы. Толстое такое, даже странным показалось, что дошло, а в письме... Нет, сначала объясню. Мне мама всегда говорила, что мой отец плавал на буксире «Дон», но однажды не вернулся, утонул в реке, даже тела его не нашли. Мне тогда и года не было. Мама говорила, что внешне я вылитый отец, что был он веселый и красивый человек, только выпивал лишнее, а потому, наверно, и свалился ночью за борт... Я часто об отце думал и фотографию его рассматривал. Я, наверно, каждый день думал об отце. И представлял, как бы было здорово, если бы он не утонул, а жил с нами. Я мальчишкой всегда хотел быть моряком, как отец, и форма морская мне казалась самой красивой в мире... Ну, дело обычное... Так вот, мама писала, что отец мой — Чирсков Сергей Васильевич — жив и никогда не умирал. Он по пьяному делу угодил в тюрьму на два года за месяц до моего рождения, а из тюрьмы к маме не вернулся. Он имел на это право, потому что жениться на маме не успел, а только обещал ей зарегистрировать брак. Он тогда совсем пропал, и сохранилось только одно письмо отца из заключения, в котором он писал, что скоро освободится, но ждать его не советует по причинам личного свойства. Мама отца не искала из гордости, но замуж так и не вышла... Ну вот, а теперь мой отец объявился. Мама совершенно случайно встретила его в Нижнем. Хозяин отправил маму за товаром.  На складе она и встретила отца. Он стал очень состоятельным человеком, имел свое дело, большой дом за городом и три легковых автомобиля. Он женился, и у него была дочь, но с каким-то дефектом физического развития.
 Мама писала, что отец очень заинтересованно расспрашивал обо мне и даже просил извинить, что не оказывал маме поддержку в моем воспитании. Он помог маме быстро получить товар, взял наш адрес, дал свой и сказал, что имеет сильное желание меня навестить. Только необходимо приглашение. В конце письма были данные отца для этого приглашения. Но была и приписка. Санечка, писала мама, прости меня и его, если сможешь. Болею я что-то, и дед твой совсем стал плох. Хорошо, что отец нашелся. Все-таки родная душа.
 Опять я не мог заснуть. Всю ночь проворочался. Узнал, наконец, кто из ребят храпит, кто во сне стонет, а у кого одеяло на пол падает. Только с Яшкой ничего такого интересного ночью не случилось. Я ему про письмо сразу не сообщил, хотел сам все обдумать. Но так и не обдумал толком.
Утром, в столовой, рассказал Яшке об отце. Он обрадовался так, будто это не у меня, а у него близкий родственник нашелся.
 - Быстрей! — кричит. — Делай приглашение. Это же такое событие в жизни, как ты не понимаешь?
  В тот раз нам отпуск дали в одно время. Я снял квартиру пополам с одни человеком из Харькова, но домой не поехал, а отправился к Хейфецам. Они все тоже очень обрадовались, что у меня отец нашелся и хочет меня видеть. (Они сказали, что «новые русские» много зарабатывают, и я теперь могу рассчитывать на помощь в учебе).      Родители Хейфеца очень волновались, что мы с Яшкой одичаем в армии и не станем поступать в университет.
 Я потом наш будущий разговор с отцом «раскладывал по полочкам». Я тогда тоже подумал, что он меня станет уговаривать учиться и обязательно скажет, чтобы о деньгах  на это дело я не беспокоился. Он еще непременно спросит — есть ли у меня девушка? Я отвечу, что пока еще нет, но мне очень нравится сестра Янкеля — Ора. Это она здесь стала Орой, а раньше была Светой, В России я ее как-то не замечал, а потом будто увидел в первый раз и сразу влюбился. Мне кажется, я тоже Оре нравлюсь. Ей в армию через год.  Я, наверно, буду ждать, пока она отслужит, а том мы станем жить вместе... Вообще-то отцу многое можно рассказать такого, что другому человеку не скажешь... И поселится он в нашей квартире, места хватит. Мне положена неделя отпуска, И мы будем говорить с утра до вечера.  Нам столько нужно сказать друг другу.
 Приглашение я отправил сразу же. И вскоре получил ответ. Отец благодарил, сообщал, что скоро приедет, и писал, что мы легко узнаем друг друга, так как внешне, по утверждению мамы, очень похожи.
 Не решился отправиться на встречу с отцом в одиночку. Уговорил Янкеля, потом мы вместе уломали командира. В аэропорт прибыли прямо с базы: в форме и с оружием. Я даже доволен был, что так получилось. Пусть отец увидит, какой у него сын бравый вояка. И пусть ему станет по-настоящему стыдно, что он столько лет где-то прятался и не признавал нас с мамой.
 Теперь о третьем ударе. Мы стояли за барьером у фонтанчиков, и меня всего трясло. Меня никогда в жизни так не трясло. Сам себе говорю: «Не трясись», а ничего сделать не могу, бьет колотун — и все. Будто в зале прибытия минус горок градусов. Я отца сразу узнал. И тогда подумал, что это я иду — только постаревший лет на тридцать.   И он меня узнал тоже, Я к нему пошел и по дороге чуть не сшиб какую-то старушку с тележкой. Мы обнялись — и я сразу перестал дрожать.
— Вот ты какой, - сказал отец. — Прямо мужик настоящий.
Потом он стал смотреть по сторонам и вдруг закричал громко:
— Витек!
Этот Витек оказался человеком маленьким, скорченным каким-то и очень волосатым, а еще он был весь в золоте: зубы золотые, кольца и на шее цепь. Они с отцом долго жали друг другу руки, а потом пошли к выходу, не обращая на меня никакого внимания. Я плелся за ними. Потом еще какой-то человек встретил отца. Этот был совсем лысый, в джинсах и розовом пиджаке.
 Мы вышли следом за этой компанией на улицу я двинулись через дорогу к автостоянке.
— Симпатичный у тебя отец, — как-то осторожно начал Янкель.
Я ему ничего не ответил. Компания остановилась у могучего джипа. Этот, в золоте, открыл багажник и забросил туда чемодан отца. Я понял, что сейчас отец может уехать. Он, похоже, забыл обо мне. Я подошел ближе.
— А, Санек! — сказал отец. — Ты извини, дела... Я тебе звякну на мобильный, как-нибудь встретимся, поболтаем.
 Розовый услужливо распахнул перед гостем дверцу, и отец полез в салон джипа.
 Вот тогда я и стал хвататься за ремень автомата. Тогда и обнял меня Янкель. Он прижимал меня к груди и все бормотал:
— Сашенька, не надо, Сашенька. Все в порядке. Поедем ко мне. Там Светка ждет, Ора. Ты понимаешь, Ора... Мы же договорились.
 Он повторял без конца имя сестры, будто гипнотизировал меня именем этим, будто забыл все остальные слова, не мог, да и не хотел искать другие…
 Он добил меня этим словом. Я очнулся. Я смотрел, как джип ловко выбирался на дорогу. Я не видел за окнами отца, стекла были тонированными. Отец просто исчез, будто не прилетал вовсе.
 А мы с Янкелем двинулись к автобусу. Я уже думал, что забыл эту дурацкую дразнилку, но вдруг вспомнил.
— Нам, татарам, все равно, — сказал я, протолкнув ком в горле, — что повидло, что говно.
— Это при одном условии, — отозвался Янкель. — Когда кто-то по веревочке бежит. Помнишь?
— Нет, — сказал я. — Забыл.
                                                               1998 г.

БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ ФИНКЕЛЬШТЕЙН рассказ


В школе у него была кличка "Смычок". Кличка неизбежна при длинной фамилии, Даже учителя редко вызывали к доске Финкельштейна официально, признавая, что есть в его "прямом" именовании что-то неприличное.
- Ну что нам сегодня Смычок напиликает? - улыбался, снимая очки с толстенными линзами, наш "математик" Петр Самойлович.
Финкельштейн не обижался, Он сам терпеть не мог отцово наследство, хотя бы потому, что никогда в жизни папашу своего в глаза не видел. Тот ничего не оставил сыну Яше, кроме "гнусной" фамилии и какого-то вытянутого в струну облика, которому, надо думать, Финкельштейн и был обязан своей кличкой.
Был Смычок злоязычен и остроумен. Меня не жалел, подмечая каждую мою слабость или оплошность. Долго не мог я понять причину такой злости, пока Финкельштейн сам не открылся:
- Ты, Аркан, из евреев, а фамилия твоя на "ов". Я же - русский, а получил подарочек. Давай меняться?
 Он преувеличивал. Неизвестный папа все-таки писался евреем, хотя по матери Смычок был совершенно "чист" и даже имел происхождение деревенское.
Попробовал как-то его утешить разговорами о внешности. Яков был похож на маму: светловолос и голубоглаз, но это не помогло. Отношения наши лучше не стали,
Впрочем, несправедливость с метрическими данными не казалась Смычку вечным проклятием. Он уже давно решил исправить дело при выдаче паспорта, но, к несчастью, у русской мамы фамилия тоже не была "чистой".
Смычок любил рассказывать о немце - лютом крепостнике, заставившем всех крестьян его вотчины именоваться Шварцами. Он утешал себя  историей-мифом, но от этого Яков Шварц никак не мог превратиться в Васю Иванова, и несчастный Финкельштейн в глубине души продолжал страдать тяжко.
И все-таки он стал Шварцем. После восьмого класса судьба развела нас, но жили мы в соседних домах и случайные встречи продолжались.
- Вот ты хитрый, - говорил Смычок, - К станку пошел - пролетарий. Ясное дело: еврея без рабочего стажа в институт не примут. А вам, евреям, без высшего образования никак нельзя. Сам   Финкельштейн-Шварц продолжал учиться в специальной, математической школе и был уверен, что путь в университет для него открыт. Однако на экзаменах он не добрал сущую ерунду и принят не был.
- У них там процентная норма, - говорил он. - Ты что, не знал? К чему в бумагах копаться, если черным по белому из фамилии ясно, кто таков абитуриент - Яков Евсеевич Шварц. Может такой человек быть русским?
Меня же приняли в политехнический институт. Видно, тоже не стали заглядывать в документы и поверили русской фамилии.
У Смычка проблемы были со здоровьем - в армию его не взяли, Получился счастливый резерв времени, чтобы разобраться в себе самом. Вот тогда мой школьный приятель обиделся на университет и увлекся живописью, поставив крест на точных науках. Он и раньше неплохо рисовал, но относился к своему дару несколько свысока, Теперь же изменился совершенно.
- Человек обязан быть творцом, - говорил Смычок. - Только тогда он имеет право называть себя человеком. Земля полнится трудами гения. Мир прекрасен только потому, что кто-то способен понимать это.
Вот как красиво говорил Яша Шварц. Он и сам был красив, высок и длинноволос в курчавости. Девушки любили моего школьного приятеля отчаянно. Он же подпускал к себе влюбленных особ снисходительно и даже высокомерно, будто жалел их за проявления низменной страсти. Красавец-Шварц помогал, естественно, страсть эту утолить, но не баловал девиц особым вниманием, разбивая сердца и омрачая ясные очи влюбленных.
 Вот почему все мы были удивлены вестью о ранней женитьбе Смычка, Я слуху этому не поверил, но в доказательство получил официальное приглашение на свадьбу.
При регистрации Яков Шварц заявил, что он принимает фамилию жены. Затем, во время бедного пиршества в третьеразрядной кофейне, он отвел меня в сторону для исповеди, будто только за этим и пригласил на бракосочетание.
- Понимаешь, - с улыбкой начал Смычок, - я решил сделать ставку на живопись. И не имею право рисковать. В "Муху" поступать будет Яков Горелов, а не какой-то там занюханный Финкельштейн- Шварц, Что молчишь? Ты считаешь, что я не имею право на русскую фамилию?
Я сказал, что он имеет право на любую фамилию, даже на итальянскую или китайскую, но он обиделся не на шутку, пояснив, что к судьбе своей относится ответственно и больше не позволит идиотской случайности портить себе биографию.  
- Впрочем, - добавил Смычок, - тебе, с твоим фартом на прозвище, этого не понять.
Потом к нам подошла молодая жена моего приятеля: создание крошечное и тихое.
- Яшенька, - еле слышно произнесла она, - вот ты где, а я уже волновалась.
И правильно она волновалась. Недолго они прожили в браке. Через шесть месяцев развелись. Фамилию жены Смычок оставил при себе.
Развод случился как раз перед экзаменом в Художественное училище, но и на сей раз, Горелов Яша оплошал на рисунке с натуры и принят не был.
- Старик, - сказал он, - там сидят ретрограды. Что они понимают в подлинной живописи? Бездарей этих посадил в кресло сам сатана, чтобы душили подлинные таланты.
 Я  не  спорил, потому что сам понял свою ошибку в выборе профессии. Я тогда тоже заболел "творчеством" и стал думать о себе самом лестно и с большим уважением. Я сказал Яше Горелову, что уйду из технического вуза, так как почувствовал в себе силы сочинять стихи и жить во имя высокой цели.
Смычок нахмурился. Ему это не понравилось. Он давно считал себя гением и был убежден, что другие таланты человечеству не нужны, хватит одного Яши - подлинного и незаменимого. Мир обойдется без конкуренции самозванцев.
- Глупости, - сказал он, - тебе, еврею, удалось просочиться в институт. И сиди тихо. Нечего рыпаться. Читал твои стишки - очень посредственно. В творчестве человек должен быть ВСЕМ, а не ЧАСТЬЮ. Средних стихотворцев не бывает и не должно быть... А потом, это не профессия – сочинитель, одумайся, пока не поздно.
 Величие замысла - вот чем был болен мой школьный приятель. Кто упрекнет его в этом? В молодости нам так хочется думать, что Творец трудился над нами собственноручно, заботясь о штучном товаре. Мы неповторимы, а конвейер воспроизводства населения поставляет в этот мир кого угодно, только не нас.
Смычок задумал штурм небес, но преодолеть земное притяжение невозможно, и тут нужна в оправдание целая система вымышленных помех, объясняющих свою горестную тяжесть  и отсутствие крыльев.
Горелов-Шварц-Финкельштейн сделал еще одну попытку сдать экзамены в Художественное училище. Безуспешно. Вот тогда он доказал всем высокий трагизм своих устремлений. Смычок повесился. Его вовремя вынули из петли и откачали. Он согласился жить дальше, но ценой предательства своей мечты.
- Знаешь, - сказал он при встрече, - живопись устарела. Фотография - вот подлинное современное искусство. Мгновение - и ты видишь мир по-своему. И это твое видение – подлинно творческий акт. Сегодня живопись кажется мне занятием суетным и несерьезным…. Ладно, расскажи, чем ты занят?
 Не стал рассказывать о своих успехах. Не хотелось его обижать. Мне он тогда казался героем, посмевшим наложить на себя руки в ответ на вероломство судьбы.
 Через год он сам нашел меня. Адрес общежития ВГИКа добыл в справочном киоске за пять копеек. Смычку не я был нужен, а институт. Он решил стать кинооператором. Конечно, самым выдающимся и гениальным. Он работы свои привез в огромной самодельной, из картона, папке: серию осенних пейзажей и натюрморты.
 В нашей комнате нашлась свободная койка. Смычок полночи рассказывал о себе и о своем творчестве. Творчество можно опустить, а вот новые подробности биографии моего школьного приятеля были любопытны.
 Маме Горелова врачи поставили ложный диагноз. Анна Федоровна приготовилась к смерти и рассказала любимому сыну о подробностях его появления на свет. Отец Якова через год после рождения сына был арестован в результате хозяйственной ревизии. Анна Федоровна сразу же развелась с ним и связала свою судьбу с начальником арестованного мужа. Начальник вскоре оказался негодяем, и мама решила не искушать судьбу больше и посвятить всю себя воспитанию единственного сына.
 Через пять лет папа – Финкельштейн - отбыл срок, но в родной город не вернулся. Он остался работать на Крайнем севере и вскоре стал большим начальником на металлургическом комбинате. Все эти годы он исправно присылал сыну солидные алименты, хотя сам обзавелся новой и, в итоге, многодетной семьей.
 Анна Федоровна по загадочной причине прежде ничего не рассказывала сыну об отце, придумав обычную, красивую легенду, в которой похоронила бывшего мужа в полярной экспедиции.
 Смычок очень на маму обиделся. Тем более, что и смертельный диагноз его родительнице был вскоре отменен. Он даже предпринял поездку к отцу – очень занятому, крайне уставшему, пожилому человеку. Отец принял его радушно и сказал, что денежную помощь сыну не прекратит, а, напротив, ее увеличит, чтобы Яша мог учиться, ни в чем себе не отказывая.
 Смычок решил сразу же после сдачи экзаменов в институт вернуть себе фамилию отца. Потом он сказал, что своим талантом, конечно же, обязан исключительно еврейскому происхождению. Он теперь считает себя евреем – «представителем великого и мужественного народа». Он протянул мне руку с соседней койки и произнес с пафосом:
 - Здравствуй, брат мой!
 Мой новоявленный брат конкурс благополучно прошел, но на летних экзаменах снова недобрал баллы и вынужден был согласиться на заочное обучение.
 - И отлично, - сказал он. – Я не сопляк какой-то, чтобы штаны в аудиториях протирать. Буду работать.
 Он устроился на Ленинградскую студию телевидения ассистентом оператора. Мы регулярно встречались, когда он  сдавал сессию. Смычок приезжал гордый и при деньгах. Фамилию он себя оставил прежнюю, сославшись на проблемы с устройством на работу, однако вспыхнувшую любовь к евреям сохранил. Он даже предпринял попытку выучить язык иврит, но в связи с Шестидневной войной любую "пропаганду сионизма" категорически запретили под страхом тюрьмы или психушки.
В начале семидесятых мы встречались редко. Я был занят лихорадочным и суетливым пробиванием сценариев, а он, получив диплом, редко приезжал в столицу.
 Смычок позвонил летом 75-го года.
 - Старик, - сказал он, - если не боишься, мы можем встретиться.
- Почему я должен бояться?
- Мы уезжаем на постоянное место жительства в государство Израиль.
 - Кто это мы?
- Я и моя жена Вера.
Он снова выбрал в жены девушку тихую и невысокого роста. И на этот раз взял фамилию жены. Смычок стал Яковом Шапиро. Он сказал, что намерен поднять в Израиле операторское искусство и принять непосредственное участие в глобальном киносъемочном проекте библейского содержания. Вера Шапиро молчала и  смотрела на своего статного мужа влюбленными глазами.
Года через три вновь раздался звонок Смычка.
- Старик! Я в России... Старик, я счастлив, что вернулся. Ты думаешь, им там нужно искусство? Танки им нужны и самолеты. Дикая африканская страна, заселенная дикарями. Ты же знаешь, я раньше никогда не был антисемитом, но теперь….
- А как жена Вера? - спросил я.
- Осталась там.
- Фамилию вернул старую?
- Да не в этом дело. Встретимся - поговорим. Я тебе такое расскажу такое….
- Нет, - сказал я. - Не нужно нам встречаться. Извини…

Его долго возили по Стране Советов с рассказами об ужасах жизни в Еврейском государстве. Потом возить перестали. И снова я потерял Смычка из виду. Встретились мы на юбилее нашей замечательной школы. Он был по-прежнему красив, только русые волосы заметно поредели. Говорить Смычок стал меньше, и улыбка появилась на его губах какая-то странная, застенчивая что ли.
- Видел твои изделия, - сказал он. - Весьма посредственно, сам понимаешь. Собственно, при нашей зверской цензуре….
- Опять в Израиль собрался? - спросил я.
- Зачем? - улыбнулся Смычок. - Я тут жениться решил на студентке из Австралии.
- Как ее фамилия? – по инерции спросил я.
- А зачем тебе? - удивился Смычок.   
Юмора моего он не понял или не захотел понять.
Смычок женился на своей австралийке и уехал в эту далекую страну. Там он успешно занялся рекламными съемками и, как рассказывали, разбогател, и растолстел. Только с семейной жизнью опять получилась у него промашка. Очередной бездетный брак быстро распался, и Смычок дальше искушать судьбу не стал. Это я уже из письма вычитал. Он мне прислал, совершенно неожиданно, толстенный пакет на адрес в Израиле.
 В письме он вновь говорил только о себе. С горечью отметив, что жизнь проходит, на пяти страницах убористого компьютерного текста перечислял своих врагов и обстоятельства, помешавшие Смычку стать гениальным художником. Ом писал, что по-прежнему чувствует в  себе могучую силу творца, но перестал бороться с дьявольским роком. Ом стонал и жаловался на равнодушие мира, его слепую и глухую жестокость. Он выбрал мою персону, чтобы выговориться, но, возможно, и не меня одного - слишком безличным было послание это.
Судя по всему, ответа он не ждал и не нуждался в ответе. Через год общие знакомые рассказали, что Смычок погиб. Отправился на пляж купаться и не вернулся. Никакой предсмертном записки мой школьный знакомый не оставил. Кто знает, возможно, он сам свел счеты с жизнью, а может быть, и жизнь свела счеты с ним.

 P.S.  Забрался в Интернет и обнаружил, что в России  есть и сегодня заметные Финкельштейны. Один – Евгений -  талантливый гитарист, известность мировая, молится богу музыки. Другой – Григорий - ловкий, богатый предприниматель поклоняется богу денег. Как они относятся к своей фамилии – понятия не имею.

СНАЙПЕРЫ НА МАЙДАНЕ


"МИД Эстонии подтвердил факт разговора о снайперах, нанятых украинской оппозицией

05.03.2014

ОТКРОВЕНИЯ ДЕПУТАТА ЗАХАРОВА


«На уральского депутата, обвинившего русских в пьянстве, лени и подверженности тлетворному влиянию Запада, пожаловались в СК . "Русские не желают работать за 7-9 тысяч рублей в месяц. Вообще русские живут только для себя, плохо работают, часто пьют и принимают западные ценности с, извините меня, их педерастией", - заявил депутат Заксобрания Челябинской области, единоросс Константин Захаров. Местные общественники увидели в его словах попытку оскорбить русский народ». Из СМИ
 Вспомнил из мемуаров Георгия Жукова характерный отрывок о том, что в огромных, несоизмеримых жертвах в ходе ВОВ, по сравнению с немецкими,  виноват сам русский солдат, так как  он мало образован и воюет дикими, не цивилизованными методами: «Нужно быть культурным человеком, чтобы уметь быстро разобраться со своей техникой и техникой врага и, разобравшись, грамотно применить свою технику. Нужно правду сказать, что из-за неграмотности и бескультурья наших кадров мы очень часто несли большие потери в технике и живой силе, не достигнув возможного успеха».
 Власть в России всегда обвиняла народ в своих просчетах и неудачах. А с диким народом, что нужно? Плеть и окрик. В общем, диким, невежественным, пьяным народом и управлять нужно дикими, жестокими сталинскими методами. Других он, по своей бескультурности, и не поймет и не примет.
 Но больше всего в высказывании Захарова удивила меня сумма (200 долларов) зарплаты в месяц и обида, что за эти деньги люди не хотят работать. Надо сказать, что на такую зарплату, даже в Челябинской области, может прожить одиночке пару недель, не больше. Как здесь снова не вспомнить о рабском труде в концлагерях, и мудрость народную: «Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем». Не тоской ли по этим временам следует объяснить слова упомянутого единоросса.
И что случилось с сексуальной ориентацией местного населения? Видимо, недавний метеорит виноват или чудовищная местная экология, в которой, кстати, виноваты те, кто к своему народу относился точно также, как красноречивый депутат.

 Слов нет: пьют в России крепко, и за гроши вкалывать не любят, да и «западные ценности» народу не чужды, но другого народа в России не было и не будет никогда. Придется властям руководить именно им, а не подданными Швейцарии или Японии. Но при этом, по возможности, забыть, что народ почему-то хуже власти. Бывает, увы, что и власть гораздо хуже народа.

КТО ЗАКАЗАЛ ВЛАДА ЛИСТЬЕВА?


Гражданский активист Евгений Левкович, просящий не называть его журналистом, 4 апреля опубликовал на портале Snob интервью с гендиректором Первого канала Константином Эрнстом. Левкович утверждал, что Эрнст назвал заказчика убийства Владислава Листьева. Фрагмент беседы, который вызвал скандал, Левковичем описан так: 


"Эрнст: Выключите диктофон. 
Прерывание записи. 
В момент паузы Эрнст говорит о том, что Листьева заказал известный бизнесмен Сергей Лисовский. 
Запись возобновляется". 

Интервью было взято еще в 2008-м году, для журнала Rolling Stone, а публикацию его в 2013-м Левкович объяснил общественной значимостью. Издание интервью не заказывало, Левкович опубликовал его в личном блоге на Snob. Позже текст был заблокирован -  главный редактор Snob Николай Усков ссылался на авторские права Rolling Stone, которые он не намерен нарушать. (Выпуск журнала был приостановлен в декабре 13-го по экономическим причинам.) 

После разгоревшегося скандала в Youtube был опубликован звуковой фрагмент интервью. 

Константин Эрнст отметил, что не говорил об убийце Листьева "ни под запись, ни без записи". Лисовский сказал "Эху Москвы", что "глупость комментировать бесполезно".


Пол Хлебников цитировал Александра Коржакова, утверждавшего, что приватизация первого канала состоялась зимой 1995 года, и что Б. Березовский продал акции вне конкурса[5]. Хлебников утверждал, что переговоры Листьева с главой «Рекламы-холдинга» Сергеем Лисовским затянулись[5]. 20 февраля 1995 г. Влад Листьев ввёл временный мораторий на все виды рекламы, пока ОРТ не разработает новые «этические нормы». Коржаков утверждал, что «отмена рекламы… означала лично для Лисовского… потерю миллионных прибылей»[5]. В книге «Влад Листьев. Пристрастный реквием» опровергается причастность Лисовского к убийству Владислава Листьева[6]

Серге́й Фёдорович Лисо́вский (род. 25 апреля 1960, Москва) — российский государственный деятель, член Совета Федерации РФ с 2004 года, представитель от Курганской областной Думы[1]. Телеведущий канала РБК-ТВ. В прошлом — предприниматель. Кандидат филологических наук (2000)[2]. Член Генерального совета партии «Единая Россия».

ХОЛОКОСТ И ГЕНОЦИД АРМЯН



 Совсем недавно в Кнессете вновь стал вопрос о признании геноцида армян турками. Правительство Израиля робко скосило глаза сторону США и вновь ушло от ответа. Ну, и охранило это Еврейское государство от провокации с "флотилией мира", от отзыва посла Анкары, от юдофобской истерики Эрдогана? Не спасло. Еще одно доказательство, что трусливая, аморальная политика никогда не приводит к добру.

Вот любопытно: мы возмущаемся поведением отдельных лиц и стран, не признающих Холокост, но сами ведем активную дискуссию на уровне Кнессета - был геноцид армян почти сто лет назад или его не было? Точнее – надо ли Израилю признавать очевидное, и тысячу раз доказанное – или не следует этого делать. От такой постановки вопроса даже оторопь берет. Как же так, какими таким политическими соображениями можно оправдать то, что черное объявляется белым, а белое черным? Оказывается, есть они – эти соображения, причем настолько существенные, что непреложный факт истории можно и фактом не считать. Прежде всего, следует выяснить, почему сама Турция геноцид армян не признает. Почти целый век прошел. Нынешнее поколение турок за зверства их прадедов, казалось, не в ответе. Мало ли что было в истории государств, которые нынче берутся турок судить. Жадность, скажут мне, признай Анкара геноцид – и платить за это нынешней Армении придется.  Стоп! Мухи отдельно, котлеты отдельно. Что стоит двум странам сесть за стол переговоров и найти компромисс. Геноцид Турция признает, а Армения только этим и довольствуется. Вся «мировая общественность» очень бы довольна осталась таким компромиссом. Мало того, нашла бы, чем утешить пострадавшую сторону. Но нет. Турция упрямо не желает признавать тяжкий грех своих предков. Я думаю, что непризнание это носит совершенно искренний характер. Турция – страна мусульманская. Попробуй доказать нашим соседям, что взрывать и резать гражданское население: детей, стариков и женщин – грех – не поймут. Получается, дело не в упрямстве Анкары, а в поведении тех стран, для которых любой геноцид – преступление. Вот здесь и возникает этот самый вопрос политики и морали.
 Вдаль веков уходить  не будем. Вспомним несколько аморальных политических действий последнего времени. Вспомним, как Чемберлен тряс бумажкой Мюнхенского сговора с Гитлером, а затем Сталин с Молотовым жали руку Риббентропу. Вся эта мерзость оправдывалась насущной политической необходимостью, умиротворением Берлина. Что получилось в результате – напоминать нет нужды. Мы сами, в Израиле, тоже попробовали пойти на аморальную сделку с убивцем и юдофобом Арафатом. Нам тоже казалось, что очевидные политические выгоды тут же затмят аморальность сделки в Осло. «Любой мир лучше доброй ссоры». Где он – тот мир? Была бы у наших соседей сила нацистской Германии, не просуществовал бы Израиль после того мира и года. История не раз доказала, что за моралью в политике – стратегические, долговременные последствия, за аморальностью – тактические, кратковременные успехи.
 Чем нам грозит неизбежная конфронтация с турками в случае победы морали над аморальностью? Да ничем. Последние годы Анкара любыми, возможными средствами шантажирует и провоцирует Израиль. Сможет ли Иерусалим остановить этот процесс подлым и глупым непризнанием геноцида армян? Да нет, только ускорит, просто потому, что не в нас дело, а в драке за первенство в исламском мире между Турцией, Саудовской Аравией и Ираном. Иран здесь, как первейший враг Израиля, на шаг впереди, а правительству Эрдогана совсем не хочется отставать. Скажут - признай Израиль геноцид армян – вот тебе и повод к окончательному разрыву отношений с прежним союзником. Не думаю. И по трем причинам: во-первых, было бы желание, – найдет Анкара для этого разрыва любой повод, вроде «флотилии мира», во-вторых, что за отношения такие, что за союз, в основе которых лежат подозрения в вероломстве и ненависть, в – третьих, разрыв с Израилем для Турции – это резкое обострение отношений с США, путь к гражданскому раздору, на что, при наличии тяжелой проблемы с курдами, Анкара вряд ли решится. Получается в очередной раз, что мужественная и честная политика гораздо выгодней трусливой и лживой. Напомню то, с чего и начал эти заметки. Если Израиль не признает геноцид армян, значит, Еврейское государство готово считать легитимным отрицание Катастрофы. Здесь третьего не дано. Впрочем, если вспомнить реакцию на недавний, мелкий, и уже забывшийся, скандал с пасквилем отечественного «историка» Шломо Занда, в котором «доказано», что народ Книги – вовсе не народ, а непонятно что, мы готовы примириться с чем угодно. Если в истории нет морали, почему она должна быть в политике?

"ДОБРОЕ СЛОВО И КОШКЕ ПРИЯТНО"




«Еврей». Какие мысли рождаются у вас в голове при этом слове? Никаких? Но что-то щелкает в мозгу, да? Переключатель какой–то срабатывает. Дискомфортно становится на секунду. При слове «белорус» ведь не происходит такого? Как и при слове «молдаванин» и даже «цыган». А при этом волшебном слове девять украинцев из десяти вздрогнут и поднимут глаза. Обычно обывателями это слово произносится как-то шепотом, особенно если разговор идет о ком-то знакомом – «а ты знаешь, ведь он (шепотом) ЕВРЕЙ”. Я вспоминаю свое детство. Не помню, где я первый раз услышал (подслушал) про эту национальность, но однажды подошел к маме и спросил ее: „Мама, а Брежнев – еврей?” Помню, как она на меня посмотрела. Шел 1981 год… Потом мой брат, человек абсолютно не злой, кормил голубей и отгонял от хлебных крошек воробьев. Отгонял со словами „ну, налетели, ЕВРЕИ”. Я полагаю, что у многих людей отношение к людям этой национальности формируется еще с детства, впитывается если не с молоком матери, то с манной кашей – точно. 

Написано очень много книг по „еврейскому вопросу”, из поколения в поколение передаются рассказы про „хитрых евреев, мешающих нам жить”… Так что же это за нация такая страшная? Зачем жить мешают, воздух отравляют? Кто они такие? Хотя, повторяю, написано уже слишком много, а я хочу высказать свое предположение по поводу того, почему мой любимый украинский народ так не любит прекрасный еврейский народ. «И сотворил Бог человека». Противники божественного сотворения Земли часто задают вопрос, способный, по их мнению, выбить почву из-под ног любого верующего: „А откуда негры взялись, если Адам белым был?”. Ну, во–первых, я не припоминаю описания цвета кожи Адама, а во–вторых, КТО СКАЗАЛ, ЧТО БОГ СОТВОРИЛ ВСЕХ ЛЮДЕЙ? Хотите считать своими предками обезьян – считайте! А насчет евреев в Библии сказано четко – народ Божий. Ну, это для тех, кто не считает Библию просто занимательной книжицей. 

Откуда взялась эта чудовищная ненависть к евреям у моих братьев – православных? От неграмотности? Или извечного поиска виновных в своем бедственном положении? Или от глубоко, напрочь въевшегося ментального „хай і у них все буде погано, якщо у мене погано?” Да, что есть, то есть – я лично ни одного бедного еврея не видел. Умеют работать люди. „Та вони ж хитрі які!” А в чем, собственно, хитрость? В том, чтобы не пропить скопом заработанные деньги? Не упасть, пьяному, лицом в грязь на улице, а отнести деньги семье? В том ли эта сакраментальная „хитрость” заключается, что еврей не пройдет мимо заработка, посчитав, что ему не „по масти” этим заниматься? 

В начале прошлого века все больше евреев, которых страна, носившая в то время название Российская Империя, ненавидела лютой ненавистью, всячески ограничивала в правах и убивала, устраивая погромы, решались на то, чтобы плыть в Америку. Зачастую это „путешествие” занимало 14-17 дней. Чаще всего – в нижнем отделении корабля, находившемся ниже уровня воды и неотапливаемом. С детьми. В сырости и холоде. При перезагруженности корабля в 2-3 раза. С узелками, бросив все накопленное на растерзание героев – казаков, все «геройство» которых сводилось к тому, чтобы опьяненными безнаказанностью и всячески поддерживаемыми властью на всех уровнях разорять и убивать ни в чем не повинных беззащитных людей, евреи плыли к мечте. Те, кто уехали раньше, в редких письмах домой описывали страну, в которой к ним относились как к людям, а не как к скотам… 

Так вот, те, кто выдержал плавание и попал на берег Америки, поселялись в гетто. Жили по три семьи в одной крошечной комнате. И работали. Много и тяжело. Это поколение подарило Америке множество врачей, прекрасных юристов, бизнесменов и ученых. Вопреки логике, ВСЕ жители еврейского гетто впоследствии становились на ноги и находили себя в жизни. Единственное сравнение, которое приходит на ум – „птица-феникс”… 

Что еще так не нравится моему прекрасному народу в этой нации? То, как у евреев тесны родственные и вообще семейные связи? Ну да, оставить ребенка в роддоме для еврейской мамы, как и для папы, представляется невозможным, абсолютно безумным поступком. В еврейских семьях почитают старших, супруги как ни в какой еще нации сильно привязаны друг к другу и к детям. И если ребенок – любимое чадо для любого папы и мамы, в еврейских семьях ребенок – просто неоценимое сокровище! Здесь следят за каждой "стрункой” этого маленького человечка, за каждым его шагом. А он – этот человечек – когда вырастет, повзрослеет, создаст свою семью – будет так же точно любить свое чадо. И это многим непонятно. Ну да, дикость в наше время… 

Насчет „евреев–обманщиков” и „нечестных евреев”. Во все времена жили евреи, шедшие путем правды. Вот почему еврей, по словам А. Горького, "всегда был тем маяком, на котором гордо и высоко разгорался над всем миром неослабный протест против всего грязного, всего низкого в человеческой жизни, против грубых актов насилия человека над человеком, против отвратительной пошлости и духовного невежества”. "И как же, в самом деле, этот могучий голос любви к истине мог не возбуждать ненависти тех, кто строит себе хоромы из лжи и обмана на фундаменте насилия и преступления?” – резонно спрашивает А. Горький в статье "Еврейский вопрос”. Злы ли евреи? Кто так считает, пусть попробует показать им, что он их друг. Настоящий друг. Результат, уверен, не заставит себя долго ждать. Той, прежней, осторожности как ни бывало. Оказывается, что евреи – это добрые и отзывчивые люди. 

А откуда же это недоверие в общении? Таков результат многолетних скитаний по миру, недоброго, а порой и чудовищно жестокого обращения с ними. Сколько их обижали (и это ох как мягко сказано!) христиане, которые, согласно Библии, должны были нести в мир только любовь! И вообще, как можно было вот так относиться к евреям, ведь первые христиане, и главное, сам Иисус (!) были евреями?!! Пойду, скажу какому–нибудь «святому отцу – батюшке» в канун Рождества, так еще и по шее получу… 

В одном классе со мной учились два паренька-еврея. Я их обижал и задевал. Нормальные были ребята. А я „цеплял” их по любому поводу и без повода. Просто потому, что евреи. И Максим, и Глебка вот уже как 14 лет живут в Калифорнии. Я пытался с ними связаться неоднократно. Чтобы извиниться. За свое свинство и глупость. Кстати, к слову о „жадных евреях”. У Глебки дома жила целая свора беспородных собак. Он, как и его родители, не мог пройти на улице мимо скулящего комочка, обреченного на голодную или холодную смерть. Так вот они, эти самые „жадные евреи”, оплатили далеко не дешевый перелет всех семерых песиков. Очень дорогой перелет. Мы все тогда посчитали это безумием… 

„Еврей” – в переводе с арамейского „освобожденный”. То есть люди, сбросившие с себя иго чьего–то там гнета (египетского или узбекского – не имеет значения), могут именоваться евреями. Я сбросил с себя тяжеленное ярмо нелюбви к этой нации. Таким образом, я – еврей, да еще какой! Я долго копался в себе, очень много общался с евреями, пытаясь понять их. Я их не понял. Но полюбил всем сердцем! Я люблю эту нацию. Люблю за неиссякаемую энергию, кипящую в ней, вечную жизненную силу, способность находить выход даже из самых-самых тупиковых ситуаций. Евреи, как яблоня: какие бы ни были непогоды, она каждый год дарит нам спелые плоды. Как солнце, которое согревает нас своими лучами. Как маленький ручеек, который все бежит и бежит куда-то… 

Я люблю поэзию этого народа, восхищаюсь его остроумием, часами могу слушать его песни, прекрасные, то безудержно веселые, то бесконечно грустные… Я каюсь в том, что очень сильно заблуждался, я каюсь за свою ограниченность в набившем оскомину „еврейском вопросе”, я прошу прощения за притеснения, хамство, а порой за элементарное жлобство своего народа по отношению к прекрасному народу – ЕВРЕЯМ. Шалом вам, братья. Мазл тов, дорогие!


 Случай уникальный. Заметка эта гуляет по Интернету давно, как обидное доказательство природной юдофобии народа, сбросившего ныне с престола  "гетмана"-вора, чтобы  посадить на трон очередного хапугу или бандита, тут же обвинив его в еврействе от бабушки, дедушки или двоюродной тети.

Елена КАМБУРОВА "У РЕК ВАВИЛОНСКИХ"


http://www.youtube.com/watch?v=1h8oevKsDfk

http://www.youtube.com/watch?v=MhpVzY_x-n8

Какая глупость расизм. Вот Елена Камбурова никакого отношения к "избранному народу" не имеет, а как поёт знаменитый 136 псалом "У рек Вавилонских"! Заслушаешься и сам заплачешь. "Иерушалаим - сердце моё" - поёт Камбурова.  Может быть, поёт, как верующая христианка о времени, когда до рождения Иисуса оставались века, но ей веришь, что город этот - её покинутая, любимая родина. Великий город возможного возвращения туда, откуда путь к Богу всего короче и молитва имеет особый смысл и значение , если произносишь её с "глазами полными слез".

И еще я подумал о силе музыки и поэтического гения. Не нужны долгие объяснения, что такое сионизм. В этом псалме сказано  о нем всё.

СУДЬБА ТАЛАНТА В РОССИИ


Опыт литературного монтажа

Демографический взрыв неизбежно ведет к перестройке человеческой цивилизации, становится причиной глубоких и мелких кризисов, придает особый характер противоречиям между народами, государствами и культурами.
Думаю об этом, когда вижу на экране телевизора толпы беснующихся фанатиков под зеленым флагом. Именно их можно считать ударным отрядом грядущей перестройки мира.
 . Толпа, некое коллективное сознание, атакует личность, Богодуховную сущность потомков Адама и Евы, их сложившиеся в тысячелетиях представления о свободе, гуманизме и правах человека.
Атака эта не сегодня началась и не завтра, конечно же, закончится.
Фанатики ислама всего лишь преемники большевизма и нацизма. При внешнем различии идеологий в главном они едины: человек – ничто, толпа – всё.
В этих заметках я сделал попытку исследовать страницу истории, близкую русскоязычному читателю. Страницу, когда коллективному сознанию толп удалось уничтожить в СССР то, что волей или неволей противилось массовому психозу так называемых строителей коммунистического будущего.

Нормальное человеческое сообщество состоит из людей добрых и злых, грешников и святых. На тех, в ком всего понемногу, и тех, в ком нет ничего, кроме пустоты. Общество ненормальное делится на палачей и жертв. Причем роль палача всегда размыта до неуловимого хаоса коллектива, массы. У жертвы всегда есть имя и посмертная если не слава, то память о тяжкой, мучительной роли в трагикомедии, именуемой жизнью.
…Как медленна, спокойна природа. Как чужда она всяким революционным преобразованиям, как терпелива эволюция. И как угрожающе быстро меняются человек и среда, которую он создает вокруг себя. Столетия на наших глазах превращаются в годы, годы в дни, дни в минуты, минуты в секунды… Род человеческий похож на безумного бегуна, который из последних сил увеличивает скорость, не догадываясь, какую дистанцию ему предстоит преодолеть.

Ликует форвард на бегу.
Теперь ему какое дело!
Недаром согнуто в дугу
Его стремительное тело.
Николай Заболоцкий, «Футбол»
Николай Алексеевич Заболоцкий был футбольным болельщиком. В те далекие времена многие замечательные люди страстно любили эту новую игру, а зрители на стадионе все еще не были толпой, как, впрочем, и в более позднее время, в середине пятидесятых годов прошлого века, когда и я начал ходить на стадион.
В те годы роль толпы и палача исполняло «государство рабочих и крестьян», а публике запрещалась всякая самодеятельность по созданию массовых объединений. Футбольные болельщики были футбольными болельщиками – и только.
К началу мачта ручейки болельщиков сливались в один широченный пояс вокруг зеленого поля, но круг этот состоял их людей совершенно разных: каждый «болел» по-своему и кричал своим голосом свои слова и размахивал руками так, как мог это делать только он.
Собранные на радость победы или на печаль поражения люди не были толпой, не были фанатами, ряженными в одну форму, не орали хором, не раскачивались в такт, не устраивали из собственных тел «волны».
Бузил народ спонтанно, не было в те годы войны кланов, не было сведения счетов после игры, подчас кровавых. Футбол был футболом, а не поводом к ненависти и агрессии. Футбол принадлежал, как правило, сам себе и болельщикам, а не дельцам от рынка и толпам фанатов.

Глядя на то, что делается во всех собраниях, на то, что делается на свете с условными приличиями и увеселениями, мне поразительно ясна стала, кажется, никогда еще не приходившая мне мысль, что кучей, толпой, собранием делается только зло. Добро делается каждым отдельным человеком порознь.
Лев Толстой, «Дневник», 15 февраля 1895 года

Какой, к чертям, Нострадамус с его прогнозами! Написал все это «зеркало русской революции» как раз накануне безумного «века толп», века победы зла, а не победы над злом, как думают и сегодня любители революционных преобразований.

Индивид умер, да здравствует масса! Вот тот суровый факт, который открывает для себя наблюдатель современного общества. В результате упорной и ожесточенной борьбы массы, кажется, повсюду одержали поразительную и бесповоротную победу. Именно они ставят новые вопросы и вынуждают изобретать новые ответы, поскольку их сила является реальностью, с которой отныне нужно считаться.
Серж Московичи, «Век толп»

История землян, как нам рассказывают об этом умные книги и бесстрастные летописи, соткана из непримиримых противоречий, череды конфликтов народов и государств. Что же это получается, если верить Московичи и доброй дюжине блистательных умов в философии, разного рода войны: локальные, гражданские, мировые – всего лишь видимость реального конфликта: сражения между толпой и личностью, подлинной культурой и ее суррогатом.
В рассказе Рея Брэдбери «Улыбка» остатки несчастного человечества, обвинив во всех своих бедах культуру прошлых веков, уничтожают ее следы и возвращаются в пещеры. Такой поворот событий еще как-то понять можно, а тут и без ядерной зимы, если верить французскому философу Сержу Московичи, удалось толпе победить личность, упразднить за ненадобностью гений человеческий.

Я пробую босой ногой прибой поэзии холодной,
А где-то кто-нибудь другой – худой, замызганный, голодный.
С разбегу прыгнет в пенный вал, достигнет сразу же предела,
Где я и в мыслях не бывал.
Вот в этом, видимо, все дело.
Борис Слуцкий

И вдруг пустота, зияющая пустота. Никто не собирается прыгать в «пенный вал». Некому прыгать.

С волками площадей отказываюсь выть, – писала Марина Цветаева. Воя не было, был голос. Нынче и голосов не слышно – один вой.

Вот и все. Смежили очи гении,
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении,
Стали слышны наши голоса.
Давид Самойлов

Но что-то повелело гениям «смежить очи»? Как удалось толпе одержать «бесповоротную победу»? Почему понятная зависть подмастерья к мастеру, бездарности к таланту породила такую яркую, всепобеждающую ненависть и разрушительную силу?
Тема необъятная. Автору этого монтажа она не по силам. Хотел бы остановиться всего лишь на одной стороне упомянутой победы масс, связанной с насилием над личностью, насилием физическим и моральным, когда схватка между индивидуальностью и толпой перешла в стадию жестокого поединка не на жизнь, а на смерть.
Поначалу решил собрать свои доморощенные размышления на эту тему, но по мере чтения сопутствующих материалов все больше убеждался, что пустое это занятие, и силу документа можно лишь слегка дополнить, да и то в исключительных случаях.

Несомненно, что для рядового читателя ХХ века история телесных наказаний интересна и поучительна не столько в смысле познания самого института телесных наказаний – института ныне отжившего или, вернее, отживающего, сколько в отношении всестороннего изучения быта и нравов народа, практиковавшего в продолжении веков членовредительство, боль и срам, как законные и обычные средства воздействия на нарушителей закона.
Николай Евреинов, «История телесных наказаний в России»

Исследование это написано в 1909 году. Всего лишь век назад. Автор – либерал и демократ – был убежден, что пишет последнюю главу в истории пыток. Ему и в голову не приходило, что наступление толп только начинается, а пытка – необходимая составляющая грядущей победы масс.

Начался обыск. Отобрали два чемодана рукописей и книг. Я попрощался с семьей. Младшей дочке было в то время 11 месяцев. Когда я целовал ее, она впервые пролепетала: «Папа!». Мы вышли и прошли коридором к выходу на лестницу. Тут жена с криком ужаса догнала нас. В дверях мы расстались.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

В России в тридцатые и сороковые годы государство производило писательских вдов в таких количествах, что к середине шестидесятых из них можно было создать профсоюз.
Соломон Волков «Диалоги с Иосифом Бродским»

«Воспоминания» Надежды Мандельштам – настольная книга Иосифа Бродского. Он не раз рекомендовал ее интеллектуалам Запада – больным злокачественной левизной. Увы, на день сегодняшний – больным неизлечимо. В мемуарах Надежды Яковлевны читаю:
Гражданская смерть – ссылка или, еще точнее, арест – потому что сам факт ареста означал ссылку, и заключение приравнивался, очевидно, к физической смерти и являлся полным изъятием из жизни. Никто не сообщал близким, когда умирал лагерник или арестант; вдовство и сиротство начиналось с момента ареста.

В «Дневнике» Евгения Шварца много пронзительных и горьких страниц посвящено жене Николая Заболоцкого – Екатерине Васильевне: Внезапное вдовство – не вдовство, но нечто к этому близкое. Так в те дни ощущалась разлука.
«Вождь и учитель», разрушая Россию, осиротил весь подвластный народ. Сиротство стало не исключением, а нормой. Пытка, мука сиротством все годы гражданской войны, раскулачивания, террора, войн…
Вдовство, сиротство, но и детоубийство. У Юлия Марголина в «Путешествии в страну Зе-ка», в книге о ГУЛАГе:
Лагеря, где 10-15 миллионов человек в лучшей поре их физического расцвета проводят долгие годы – осуждают их на бесплодность, на суррогаты чувства, мужчин на разврат, женщин на проституцию. В нормальных условиях эти люди давали бы жизнь ежегодно сотням тысяч детей. В лагерях совершается величайшее детоубийство мира.

«Вождь народов» сократил население подвластного государства не меньше чем на треть, тем же были заняты и Адольф Гитлер, и председатель Мао, и Пол Пот в Камбодже…. Толпы побеждают, уничтожая себя же. За личностью – Эрос – любовь, за толпой – Танатос – смерть.
В атмосфере покоя и тишины массы бессильны. Только в динамике, причем шумной, – они обретают чувство своей правоты и значимости.

В советских фильмах, я заметил, очень много лишнего шума… Что-то подобное я ощущал в ресторанах на Брайтоне. Где больше шума, там и собирается народ. Может, в шуме легче быть никем.
Сергей Довлатов, «Соло на ундервуде»

«Быть никем» – это и значит быть в толпе, быть с толпой. Шум без толпы существовать может: ну там грохот водопада, шелест листвы, пение птичек, а вот толпа без шума невозможна. Без шума, переходящего в вой и грохот, и постоянного желания действия.

Даже сама телесная сущность Гитлера, посредственная и банальная, не ограничивала его страсть к движению, позволяя раствориться в человеческой массе. Лишь действие гарантировало ему стабильность. «Быть» значило для него «делать». Вот почему Гитлер и его режим не могли обходиться без врагов.
Альбер Камю, «Бунтующий человек»


И сегодня посредственным и банальным политикам приходится «растворяться в человеческой массе», идти навстречу толпе и вместе с толпой. Искать без устали врага. И действовать, действовать, действовать…

И вечный бой! Покой нам только снится.
Сквозь кровь и пыль
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
И нет конца! Мелькают версты, кручи...
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь...
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!

Александр Блок – еще одна жертва действия: смятый, раздавленный в шаге талант. Движение затягивает, завораживает, берет в плен. Толпы, несущиеся в неведомом направлении и неизвестно зачем, уводят человека от тишины, природной лени и привычке к созерцанию. Толпа никогда бы не смогла одержать победу без жестокости как формы и сути действия, без динамики насилия.

Почему страдаешь ты,
Для чего живешь?
Ничего не знаешь ты, -
Да и знать не надо.
Все равно погибнешь ты,
Так же, как и я.
Николай Олейников, 1937

Арестован как враг народа 3 июля 1937 года, 24 ноября этого же года расстрелян. «Погибнешь» – не умрешь, писал Олейников. Велик русский язык! Всего лишь одно слово, а возможность тихо и мирно скончаться в положенный срок на своей постели исключена полностью. Не обычная смерть следует за прожитой жизнью, а  г и б е л ь:  нечто насильственное, преждевременное.

Живой Олейников в дневнике великого сказочника Евгения Шварца:

Это был человек демонический. Он был умен, силен, а главное – страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил.

Толпе не нужны ангелы и демоны. Толпа приемлет людей без лиц, существ расчеловеченных.

Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, что существуют такие чудовища в образе людей, которые готовы убивать ради удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и кромсать на части тела других людей и изощряться в придумывании необыкновенных пыток и смертей.
Мишель Монтень, «Опыты»

Шестнадцатый век – век Монтеня. Был у меня соблазн добраться до источников более древних, но передумал. Зачем ломиться в открытую дверь, когда и так все ясно.
Автор современный, Ю. Антонян в книге «Жестокость в нашей жизни» пишет: Вообще, насилие в руках агрессивного и жестокого человека приобретает самостоятельное, самодовлеющее значение как орудие установления его власти. В момент применения насилия, терзая, пытая, уничтожая другого, причиняя ему страшные страдания, преступник ощущает всю полноту своей власти. Быть может, именно в этот момент, без остатка порабощая свою жертву, он живет наиболее полной жизнью.

Массы, значит, побеждают, используя «пещерные навыки», природную склонность человека к садизму и его стремление к любой форме власти. Жестокость и толпа синонимы? Но не все так просто. Достоевского Федора Михайловича никак к толпе не отнесешь. Личность, да еще какая, но вот что писала о классике жена Николая Евреинова – Анна в брошюре «Подполье гения»: «Сам Достоевский выдумывал муки и мучительства только потому, что они волновали его самого. Повышая свое сладострастие через экзекуцию над героями, он повышал свое творческое напряжение. Таков был его путь, но не пройди он его, не было бы у нас Достоевского». Вывод любопытнейший. Достоевский и Франц Кафка, казалось, антиподы, но вспомним новеллу Кафки «В исправительной колонии». Неужели и этот классик «через экзекуцию над героем повышал свое творческое напряжение»?
А как быть с предчувствием беды, с той догадкой, что вскоре действительность затмит самые чудовищные фантазии мастеров слова?

Первые дни меня не били, стараясь разложить меня морально и измотать физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом – сутки за сутками.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»


На маленьком стуле сидит старичок,
На нем деревянный надет колпачок.
Сидит он, качаясь, и ночью и днем,
И туфли трясутся на нем.
Николай Заболоцкий, «Сказка о кривом человечке», 1926

За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, т.к. я не мог больше переносить боли в ступнях. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допускать какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали. Впрочем, допрос иногда прерывался, и мы сидели молча. Следователь что-то писал, я пытался дремать, но он тотчас будил меня.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»
Мандельштама Осипа Эмильевича допрашивали с тем же пристрастием, что и Николая Алексеевича Заболоцкого.

Его изнуряли бессонным режимом, многочасовыми допросами, мучили ярким светом, от которого болели глаза и воспалялись веки, кормили соленым, а пить не давали, сажали в карцер, надевали смирительную рубаху, он слышал за стеной камеры плачущий голос жены… И уже не мог понять – явь это или галлюцинации.
Виталий Шенталинский, «Рабы свободы»

Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну,
Ты – вечности заложник –
У времени в плену.

Сомнительны поэтические советы, пусть и облагороженные метафорой гения. Не знаю, смог бы Борис Леонидович Пастернак написать эти строчки, испытай он невыносимую боль в ступнях, мучительную жажду и пытку невозможностью сна.


Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана.
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.

Это финальные строчки стихотворения Николая Заболоцкого «Где-то в поле, возле Магадана», написанного в 1956 году – в первый год «хрущевской оттепели». Сибирский мороз убил стариков, и не думавших сопротивляться смертному сну. В пыточной камере «серого дома» паровое отопление действовало исправно. Заболоцкий не мог вырваться на «свободу», как это удалось сделать несчастным, старикам из его же реквиема по погибшим: замерзнуть во сне. Ни холода, ни сна, ни жизни…
Читаю вольный пересказ Николая Заболоцкого великой фантазии Франсуа Рабле «Повесть об удивительных подвигах великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля»:
По дороге меня ограбили разбойники. Это случилось в большом лесу, около ушей. Спасаясь от разбойников, я забрел в какую-то деревеньку и там заработал себе немного деньжонок. И знаете как? Тем, что спал. В этих местах людей нанимают поденно для того, чтобы спать. Бездельники зарабатывают от пяти до шести су в день. Те же, кто умеет громко храпеть, могут зарабатывать до семи с половиной су.

Свидетельствует об этом удивительном приключении сам Франсуа Рабле, а вместе с ним и его переводчик на русский язык – Николай Алексеевич Заболоцкий. Оба мастера слова были проглочены добрым великаном Гаргантюа. Соавторы смогли выспаться вволю, да еще и заработали изрядно на своем собственном сне. И не было им страшно в желудке Гаргантюа. Было весело и прибыльно….
По временам в камеру возвращались уже допрошенные; зачастую их вталкивали в полной прострации, и они падали на наши руки; других же почти вносили, и мы потом долго ухаживали за этими несчастными, прикладывая холодные компрессы и отпаивая их водой…
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

Ладейников прислушался. Над садом
Шел смертный шорох тысячи смертей,
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела творила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединила смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
Николай Заболоцкий, «Ладейников»; начато стихотворение в 1932 году, завершено в лагерном 1947-ом.

«И страхом перекошенные лица». Даже лицо травы перекошено страхом. Лицо любого растения. Страх – закон живой природы. Историки, филологи, психиатры давно исследуют феномен страха, диссертации защищают, книги пишут толстые, но нет ничего ценней опыта, своего собственного опыта.

Однажды в море у Ашкелона попал в сильное течение. Гребу к берегу из последних сил, но будто не трогаюсь с места. И тут мне стало страшно, так страшно, что тело мгновенно набрало лишний центнер веса. Понимаю, что вот-вот пойду на дно. Все, думаю, «прощай, свободная стихия». И тут вспомнил о детях, о старике-отце, как они без меня, если не вернусь? Только подумал, и страх словно волной унесло. Лег на спину, поплыл вдоль берега, не сопротивляясь течению и сил набираясь. С полкилометра так плыл. Чувствую, ослабело течение, можно и обратно, так и догреб, отлежался на песочке – и домой.
Тоже мне великое открытие! Всем давно известно – страх парализует, убивает человека раньше смерти. Толпа победы одерживает страхом. Так умеет ногами топотать и рожи корчить, что целые страны и народы готовы пасть на колени, но в то же время и сама она, толпа, в вечном испуге перед вождем-пастухом, его злой волей.
Я был вынужден создать вокруг себя ореол страха, – признавался Наполеон своему биографу Лас Казу, – иначе, выйдя из толпы, я имел бы много желающих есть у меня из рук или хлопать меня по плечу.

У зловещего старца из Дублина
Брови были ужасно насуплены.
Коль по делу какому
Выходил он из дому –
Разбегались все жители Дублина.
Эдвард Лир, «Книга бессмыслиц»*
Правы Эдвард Лир, Бонапарт и поэт Николай Заболоцкий: все в этом мире пропитано страхом. Расскажу еще историю из личного опыта.
Давным-давно косил траву на лесной полянке. Не один, а в компании со стариком Чеканом. С непривычки устал, стал невольно притормаживать. Чекан заметил и говорит:
– Ты траву-то не жалей, вон как клонится от страха, косить тяжельче будет.
Не понял, спрашиваю:
– Как это от страха?
– А так, кому охота, чтобы его под корень.
Смотрю – и в самом деле к рассвету стояла трава прямо, только и тяжести, что роса на ней, а тут испуганно никнет прямо на глазах. Это я потом догадался, что солнце припекать стало, и я тут со своей косой не при чем, а тогда поверил Чекану… Ладно, чего там, я и сейчас верю.
Трава боится жука и косы, а человек боится всего на свете. Ну не каждый, конечно. Есть герои, никак без героев, но героизм – это не правило, а исключение, просто потому, что человек, способный на подвиг, – личность, а значит, смертный враг толпы.
Чем спастись от паралича страха? В истории с морским течением все банально и очевидно: забудь о себе, несчастном, – глядишь, и выберешься. В пыточной камере все не так просто. Там «течение» страшнее: в смерть тянет или в безумие.
Не дай мне Бог сойти с ума. / Нет, легче посох и сума. Строчки эти цитируют часто, но Пушкин Александр Сергеевич не безумия страшился как такового. В стихотворении этом он не боялся тронуться умом на «необитаемом острове», только бы не в среде себе подобных, не в палате № 6. Не безумия боялся А. С. Пушкин, а потомков Адама. Он будто знал, что падет жертвой человека толпы, безликого убийцы, способного выстрелить первым. Дуэлей в жизни Александра Сергеевича было много, но ни разу он не нажал на курок раньше противника.

…первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям, или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут моими мучителями. Они бросились к двери, чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею как пикой, оборонялся насколько мог и скоро отогнал от дверей всех тюремщиков.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

Как только монах увидел, что враги ускакали, он выхватил меч и уложил на месте своих сторожей. После этого он вскочил на лошадь и кинулся по пятам за врагами. А Гаргантюа в это время уже отразил нападение, и враги, попробовав его дубины, снова обратились в бегство.
Франсуа Рабле, «Повесть об удивительных подвигах великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля»

Норма? Безумие? Какой мир реальней: созданный Рабле, Свифтом, Маркесом, Гоголем, Гофманом, Булгаковым, или тот, в котором мы все тоскливо тянем лямку?
Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие, струя воды под сильным напором ударила меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности – настолько велики были следы истязаний.
Николай Заболоцкий «История моего заключения»

А все ли люди – это люди? – писал Новалис. – Ведь и совершенно иные существа, нежели люди, могут выступать в человеческом обличье.

Гений Чарльза Спенсера Чаплина тоже был краток: «Толпа людей похожа на чудовище без головы». Говорит это жаждущий аплодисментов старый клоун Кальверо в «Огнях рампы».
«Без головы», без мозга, без разума. «Чудовище», живущее одними инстинктами: завистью, ненавистью, страхом….

Фон Папен, проложивший нацистам дорогу к власти, писал впоследствии: Что касается меня, – то я допустил одну важную ошибку, недооценив наглую напористость национал-социалистов, с которой они стали воплощать в жизнь свою «Новую идею», адресуясь при этом не к буржуазии, все еще мыслящий категориями Х1Х века, а к широким массам, и в первую очередь к их инстинктам, а не их рассудку.

В ХХ веке власть отбросила «старую этику» за ненадобностью, поместив в камеру пыток тех, кто все еще пытался жить и творить по ее канонам. Пройдет почти четверть века со дня ареста Заболоцкого, и другой великий поэт попадет в эту камеру. Впрочем, не пытки это были, а всего лишь побои. Другое время – другие правила игры, но все те же нелюди властны над судьбами людей.
Из «Диалогов с Бродским» Соломона Волкова:

Волков. Как у вас сложились отношения со следователем?
Бродский. Ну, я просто ни на какое общение не шел, ни на какие разговоры. Просто держал язык за зубами. Это их выводило из себя. Тут они на тебя и кулаками стучать, и по и морде бить.
Волков. Что, действительно били?
Бродский. Били. Довольно сильно, между прочим. Несколько раз.

В общем, сначала пуля в затылок или смерть от голода и холода, а затем стали «пороть на конюшне», чтобы не забывал раб, холоп и смерд, кто в доме хозяин.
Бродский о тюремном и ссыльном своем опыте ничего не написал. Поединок этот с властью был ему неинтересен. Зачем тратить слова на стоны и жалобы? Рассказ Заболоцкого «История моего заключения» – своего рода исповедь, заклинание, но и вера в слово, способное что-то изменить в окружающем мире. Иосиф Бродский и не думал сводить счеты с обидчиками. Да и к жалобному слову относился без иллюзий. Люди, искалеченные сталинской машиной пыток, искали в жалобе не просто возмездие, но возможность утраченной гармонии. Иосиф Бродский не желал вступать в диалог, спор, конфронтацию с любой властью. Он был сам по себе, и враждебный ему мир зла – сам по себе.
Худощавая мисс из Афин
Была дверью расплющена в блин.
Но вскричала спокойно:
«Это вовсе не больно!»
Та отважная мисс из Афин.
Эдвард Лир, «Книга бессмыслиц»


«Это вовсе не больно», – готов был утверждать всем своим существом Иосиф Бродский. «Солидарность с горем» – это не жалоба. Это всего лишь – солидарность. Талант Заболоцкого невольно восставал против авторитарного режима самим размером дарования. Иосиф Бродский был прямым и явным врагом репрессивной системы в СССР. Будущего лауреата Нобелевской премии избивали, судили и сослали как врага. И Бродский, прекрасно сознавая это, даже любовался собой, отбывая принудительные сельхозработы:

…Топорщилось зерно под бороной,
и двигатель окрестность оглашал.
Пилот меж туч закручивал свой почерк.
Лицом в поля, к движению спиной,
Я сеялку собою украшал,
Припудренный землицею, как Моцарт.

Поэт не дал возможность толпе запугать себя, оставить навечно в камере пыток и страха. «Моцарт» неприкасаем, пусть и в колодках, неподсуден и свободен.
Стихи раннего Иосифа Бродского очень похожи на восторги позднего Николая Заболоцкого:

Хлестало, будто из баклаги,
И над собранием берез
Пир электричества и влаги
Сливался в бешеный хаос.
А мы шагали по дороге,
Среди кустарников и трав,
Как древнегреческие боги,
Трезубцы в облако подняв.

«Мы шагали». В шаге подобном еще и попытка с толпой-победительницей слиться. Может, и простит тогда, не казнит самосудом, примет за своего. Вождю-людоеду кланяться было стыдно. Толпа все-таки не вождь. А может, и не толпа она вовсе, а пресловутый народ?

Сельскую жизнь я люблю. И дело не только в единении с природой. Когда поутру встаешь в деревне, – да, впрочем, и где угодно, – и идешь на работу, шагаешь в сапогах через поле… И знаешь, что почти все население страны в этот час занято тем же самым… То возникает бодрящее чувство общности.
Из интервью Иосифа Бродского Свену Биркертсу

А с какой любовью писал о «всем населении» замечательный поэт Николай Клюев!

Нет прекраснее народа,
У которого в глазницах,
Бороздя раздумий воды,
Лебедей плывет станица!
Нет премудрее народа,
У которого межбровье 
Голубых лосей зимовье,
Бор незнаемый, кедровый,
Где подменным нет прихода…
И славянских глаз затоны
Лось волшебный не замутит…

Где тот народ, созданный фантазией поэта? Растерзала Клюева толпа. Его, больного пороком сердца, парализованного, в 1937 году приговорили к расстрелу. Так, наверно, и убили – лежачего – на земле или на бетонном полу подвала. Не «подменные» убили, а свои. Эти самые, с «затонами» вместо глаз. Отметаю русофобию, как и всякий расизм. Толпа – понятие интернациональное. Просто у каждой толпы, собранной по национальному признаку, есть свои особенности – вот и все.

Фюрер является признаком некоторой системы ценностей и носителем динамики этой системы. Он появляется, прежде всего, как символ системы. Качество его ума и его действия имеют лишь второстепенное значение.
Х. Брох, «Масса и герой»

О сущности народа, причем любого, Иосиф Бродский задумывался редко, может быть, только в своих эссе. Ну не получилось слиться – и ладно. Он вообще старался ни о чем не жалеть, себя же не жалеть в первую очередь.
Из интервью Дерека Уолкотта Валентине Полухиной:
Он… никогда не изображал из себя жертву. Он терпеть не мог людей, изображающих из себя жертву – будь то в жизни или творчестве. Мне кажется, он считал этот путь слишком простым. Ясное представление о Бродском сводится к тому, что он был по-средневековому предан своему мастерству и всему, что с ним так или иначе связано, ремеслу в смысле созидания, в смысле божественного провидения.

И все же страх перед толпой…. Нет, наверно не страх, а горькое предчувствие ее победы – это тоже Бродский: Количество народонаселения переходит не в качество, а в триумф черни.

Дело столь многих рук
Гибнет не от меча,
Но от дешевых брюк,
Сброшенных сгоряча.

Будущее черно,
Но от людей, а не
От того, что оно
Черным кажется мне.
«Сиди в тени»

«Предан мастерству». Толпа враждебна любому мастерству созидания. Оставим гордыню обитателей Парнаса. «Победа масс» – это победа над любым мастером: кройки и шитья, сапожных и слесарных дел, плотницких и столярных… Незнаменитые, неизвестные личности такие же враги толпы, как и те, кто знаменит. Тоталитарная система движется рука об руку с обществом технократов. Вожди любят людей на марше, деньги – боготворят конвейер.


Жадный джентльмен из города Броды
Беспрестанно жевал бутерброды,
Но приводит к беде
Непрерывность в еде –
Лопнул джентльмен из города Броды.
Эдвард Лир «Книга бессмыслиц»

Смех гонит страх. Иосиф Бродский умел смеяться, когда впору было плакать:
Под мостом течет река,
Быстрая такая.
За мостом стоит ЧеКа,
Страшная такая.

Дом на Литейном 4, «Большой дом», и на самом деле был страшен. Говорили, что в облицовке его фасада использованы гранитные плиты с уничтоженных кладбищ. Спроектирован он был со вкусом, вкусом толпы.
Бродский шуткой гнал эти самые кладбищенские страсти. Он не хотел быть жертвой. Он понимал, что испуганный поэт – это и не поэт вовсе. Это «полная потеря квалификации», как со знанием дела утверждал Михаил Зощенко.
К году суда над Иосифом Бродским утратилась вера в так называемый прикладной характер творчества. Поэт смело отрекся от звания гражданина, поняв, что от гражданства этого до соучастника в грязных, а то и кровавых делах рукой подать.
Николай Заболоцкий лишь с годами отказался от попыток понять власть и примириться с властью. Иосиф Бродский всегда был убежден, что долг личности  власть эту, причем любую, презирать.

Примечательно, что в школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с уважением; даже почитать их как великих мужей. Мы приучены покоряться так называемой политической мудрости государственных руководителей – и настолько привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не может понять, насколько глупо, насколько вредно для человечества историческое поведение народов.
Конрад Лоренц, «Ненависть»

Народов, превращенных вождями в толпы. С легкостью, между прочим, потому что и самим народам лестно быть толпой, но только толпой победителей. Поражение мгновенно превращает «общественных животных» в одиночек, страдальцев, наполненных тоской по великому прошлому, но эта тоска вновь заставляет обиженных сбиваться в массы, готовые к реваншу.


Если у поэта есть какое-то обязательство перед обществом – это писать хорошо. Он всегда в меньшинстве и не имеет другого выбора. Не исполняя этот долг, поэт погружается в забвение. У общества, с другой стороны, тоже нет никаких обязательств перед поэтом. У большинства есть иные занятия, нежели чтение стихов, как бы хорошо они не были написаны. Не читая стихов, общество опускается до такого уровня речи, при котором оно становится легкой добычей демагога и тирана. И это собственный общества эквивалент забвения, от которого, конечно, тиран может попытаться спасти своих подданных какой-нибудь захватывающей кровавой баней.
Иосиф Бродский, «Поклонение тени»

Стихи нынче читают все реже и реже. Отсюда и «уровень речи», и «сокрушительная победа масс», обеспеченная соответствующим уровнем речи.

В ДПЗ, где заключенные содержались в период следствия, этот процесс духовного растления людей только лишь начинался. Здесь можно было наблюдать все виды отчаяния, все проявления холодной безнадежности, конвульсивного, истерического веселья и цинического наплевательства на все на свете, в том числе и на собственную жизнь. Странно было видеть этих взрослых людей, то рыдающих, то падающих в обморок, то трясущихся от страха, затравленных и жалких.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

Я давно дал слово, что если меня ударят, то это и будет концом моей жизни. Я ударю начальника, и меня расстреляют. Увы, я был наивным мальчиком. Когда я ослабел, ослабела и моя воля, мой рассудок. Я легко уговорил себя перетерпеть и не нашел в себе силы душевной на ответный удар, на самоубийство, на протест. Я был самым обыкновенным доходягой и жил по законам психики доходяг.
Варлам Шаламов, «Две встречи»


Заболоцкому хватило силы воли, чтобы донос на себя самого не подмахнуть. Здесь и приступ безумия помог и, надо думать, обыкновенный случай. Оставили его следователи в покое, дали срок и отправили в ссылку. Только там он стал «доходягой» – человеком опустошенным физически и духовно. Друзья Николая Алексеевича по поэтическому цеху подписали все, что было приказано, – и погибли. Значит, был выбор в империи Сталина: стать трупом или доходягой.
Когда живешь в среде себе подобных, не думаешь об одиночестве. Равнодушная толпа где-то там, за стеной твоей крепости. Она – сама по себе, ты – сам по себе. И вдруг нет стен, нет тебе подобных. Одиночество. Но одиночество это, как и безумие, не беда на том же «необитаемом острове». Одиночество перед толпой – вот что страшно.

Как это ни странно, но после того, как мы расстались, я почти не встречал людей, серьезно интересующихся литературой. Приходится признать, что литературный мир – это только маленький остров в океане равнодушных к искусству людей.
Николай Заболоцкий, письмо жене от 23 января 1944 г.

…всякая лирика жива только доверием и возможностью хоровой поддержки, она существует только в теплой атмосфере, в атмосфере принципиального звукового неодиночества.
М. М. Бахтин «Автор и герой в эстетической деятельности».
Ну какая может быть «хоровая поддержка», если:
Понемногу жизнь превратилась в чисто физиологическое существование, лишенное духовных интересов, где все заботы человека сводились лишь к тому, чтобы не умереть от голода и жажды, не замерзнуть и не быть застреленным, подобно зачумленной собаке.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

Толпе никакая поддержка хором не нужна, потому что она сама – хор со своими словами и своей музыкой.
Левой, левой, левой! Кто там шагает правой? – так, кажется, у Владим Владимыча? Можно и наоборот. Не важно, с какой ноги – главное «хором». Но и это не помогло поэту, потому что победа масс не связана с логикой, здравым смыслом и высоким уровнем речи. В этом и сила толп. Преступление без наказания, наказание без преступления – вот желанный хаос, в котором любая революция, как рыба в воде. Маяковский тоже жертва толпы. Растоптала она его не потому, что поэт стоял на дороге, а за то, что хотел бежать впереди всех, но вдруг понял, что торопится к пропасти и в совершенном одиночестве. А как бедняга мечтал быть в гуще, быть с массами: Зорче и в оба чекист смотри! Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидая жатвы. ГПУ – это наш диктатуры кулак сжатый. Идиотом Полифемовичем – звали враги «лучшего поэта советской эпохи». Впрочем, идиотизм – это всего лишь одна из форм безумия. Владимир Маяковский вылечил себя сам – пулей.

Чем объясняли заключенные эти вопиющие извращения в следственном деле, эти бесконечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их всерьез принимают за великих преступников. Рассказывали об одном несчастном, который при каждом избиении неистово кричал: «Да здравствует Сталин!» Два молодца лупили его резиновыми дубинками, завернутыми в газеты, а он, корчась от боли, славословил Сталина, желая этим доказать свою невиновность.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

За что? Будь я в руках у нацистов, я знал бы – за то, что я еврей. Какое же право имела московская власть вырвать из моей жизни лучшие творческие годы, лишить меня лица, растоптать, замучить, обратить в рабство, довести до нужды и отчаяния мою семью?
Юлий Марголин, «Путешествие в страну Зе-ка»

Какое право имела!? В том-то и дело, что никакого. Власть толпы, основанная на праве, уже и не власть вовсе, а так – чистое недоразумение. Насилие должно существовать ради самого насилия. Все остальное, включая поиски причин, – «оборочки».

И все было страшно, как в младенческом сне. На середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями…. Я виноват. Двух мнений здесь быть не может… Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен и проштемпелеван собственной фамилией… И все им мало, все мало… С собачьей нежностью глядят на меня глаза писателей русских и умоляют: подохни! Откуда же эта лакейская злоба, это холуйское презрение к имени моему?
Осип Мандельштам, «Четвертая проза»
Осипа Мандельштама не «пощадили» расстрелом. Поэта приговорили к медленной и мучительной смерти на каторге.
Читаю еще один «младенческий сон», посвященный самосуду толпы:
Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони.
Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды.
Франц Кафка, «Процесс»

Здесь и вовсе приговоренный к смерти без имени и фамилии. Даже такого оправдания приговору и казни не дал несчастному писатель… Номер из вечного ГУЛАГа – и только.
Человеческие жертвоприношения. Без этого и толпа не толпа, суть ее языческая сразу становится сомнительной и размытой.

Тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, в которой люди совершенно не нужны – одно из кошмарных прозрений Ханы Арендт.

Издевательство и побои испытывал в то время каждый, кто пытался вести себя на допросах не так, как это было угодно следователю, т.е., попросту говоря, всякий, кто не хотел быть клеветником, – пишет Николай Заболоцкий.
Не хотел примкнуть к большинству. Антон Павлович Чехов признавался, что он сочинял в жизни все, кроме «доносов и либретто опер». Но это когда было? Да и в камере пыток никто не истязал автора «Чайки».
Власть толпы сантиментов не терпит. Толпе надобен свой порядок, а какой может быть порядок без доноса на ближнего? Клевета в подметном письме или правда – какая разница? Жанр доноса сам по себе исключает поэзию, а вместе с ней и поэта.

Если плохие люди на земле объединяются ради того, чтобы творить зло, то, значит, задача хороших людей – также объединиться, но ради сопротивления и противостояния им.
Лев Толстой, «Война и мир»
Слова эти, такие заманчивые для мутной людской совести, тиражировались неоднократно. И в самом деле, все так просто: вот наладим «интернационал добрых людей» – и заживем по-божески. Но не получается.

Люди отдельно друг от друга ведут себя нравственным и разумным образом, но они же становятся безнравственными и неразумными, когда собираются вместе.
Серж Московичи, «Век толп»

Да и сам Лев Николаевич от своего же прискорбного заблуждения с годами отошел, всякую партийность, стадность не жаловал, даже к попыткам создать общество толстовцев относился с нескрываемым раздражением и протестом, но проповедовал, пророчествовал…. Кому? Единицам и так все было ясно. Толпа глуха, слепа и бездарна.
Она же лишена юмора и музыкальных способностей. С годами классик попытался уйти и от юмора, и от музыки. Зачем? Чтобы приблизиться, стать понятным толпе? Но толпе, прежде всего, не нужны идеи и разум. Лев Толстой не мог знать это. Он умер накануне века толп.
Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна.
В.В. Розанов, «Опавшие листья»

Меркнут знаки Зодиака
Над просторами полей,
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.

Музыка – это искусство ради искусства? Нельзя, недопустимо. Чушь это все! Сочинил поэт Заболоцкий такое собрание слов – и спасся. От чего уберегся? Да от той же самой толпы.
Разве этого мало? Впрочем, спасая себя, можно походя, случайно спасти еще и кого-то.
Томас Манн не был отягощен верой в чернь и предрассудками российской гуманности, да и тело великого немецкого писателя никогда не подвергалось пыткам, не страдал он от голода и не искал «черную» работу в жалком пункте питания, бездомный – не вымаливал у власти квадратные метры для койки и стола.
Тем самым, классик знал о жизни все, ничего о ней не зная.
Одно из писем Виктору Польцеру Томас Манн завершил удивительным по искренности признанием:
На ваш последний вопрос об «истинной цели» моей работы ответить труднее всего. Скажем просто: радость.

У личности и радость личная, у толпы – общая. Личность способна извлекать эту радость из ничего. Толпе нужна система, лозунг, вроде тысячелетнего рейха, счастливого коммунистического будущего или «исламского возрождения». Но система дает всего лишь суррогат, мираж и радости, и победы.

Мне тяжелее, чем многим другим, потому что судьба одарила меня умом и талантом. Если бы я мог теперь писать, я бы стал писать о природе. Чем старше я становлюсь, чем ближе мне делается природа. И теперь она стоит передо мной, как огромная тема и все то, что я писал о природе до сих пор, мне кажется небольшими и робкими попытками подойти к этой теме.
Из письма Николая Заболоцкого жене от 19 апреля 1941 г.

Как-то вдруг забыта «природы вековечная давильня», забыт хорек, пивший «мозг из птичьей головы». На каторге все ужасы природы показались Николаю Заболоцкому сущим пустяком по сравнению с тем кровавым хаосом, который способен сотворить человек.

С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья,
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я не мучил себя по чужому подобью.
Осип Мандельштам

Человеку так хочется провести короткий срок жизни в «детской комнате», а вместо этого его ждет «камера пыток», как необходимое условие взросления.
Сталинская камера пыток, основанная на самосуде толпы, не могла возникнуть сама по себе. Нужны были репетиции. Не такие кровавые, но не менее яростные. Большевикам никогда бы не удалось превратить огромный народ в толпу, если бы не многократный опыт разгула самосуда прежних лет.

Точно полз какой-то отвратительный, тысячеголовый гад, скрывая там где-то сзади свое туловище. И так противно всему естеству было это чудовище, так нагло было оно с налитыми глазами, открытой пастью, из которой несся вой, страшный вой апокрифического зверя, порвавшего свою цепь и почуявшего уже кровь.
А с многоэтажных домов с обеих сторон улицы летели вниз стекла, посуда, вещи, мебель, рояли... Они падали, и последний дикий аккорд издавали разом лопавшиеся струны.
Н. Г. Гарин-Михайловский, «Погром»

«Если бы я мог теперь писать». Если бы мог... 56 лет прожил Заболоцкий, 56 лет – Иосиф Бродский. Оба погибли от болезни сердца, но время пощадило будущего лауреата Нобелевской премии. Он писал в ссылке и писал много. Тоже своего рода подвиг: не испугаться толпы. Точнее, не замечать ее.
Иосиф Александрович, как и Осип Эмильевич, не хотел покидать «детскую комнату» и остался в ней до смертного часа. Личность не всегда беспомощна, а одиночество гибельно… Это так, но нужно еще угадать, когда родиться.

Я не верю в литературу, не верю в ее возможность по исправлению человека. Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням двадцатого столетия перед моими глазами. Я не верю в возможность что-нибудь предупредить, избавить от повторения. История повторится. И любой расстрел тридцать седьмого года может быть повторен.
Варлам Шаламов, «Из неопубликованного»

Наши индивидуальные способности восприятия и наблюдения внешнего мира продуцируют верное знание, тогда как социальные факторы провоцируют искажения и отклонения в наших убеждениях и знаниях о мире.
Серж Московичи, «Век толп»

Отчего так вышло? Почему умнейшие и талантливые не смогли образумить человеческие толпы. Писал об этом, причем писал в аду ГУЛАГа, Юлий Марголин:
…ненависть ученых, философов и гуманистов, <…> вегетарианская, литературная ненависть велит нам ненавидеть абстрактные понятия – не злого человека, а злое в человеке, не грешника, а грех. Без устали экспонирует она пороки и заблуждения, ошибки и извращения, против которых велит нам бороться. Эта теоретическая ненависть всячески отгораживается от практической. На беду, улица не понимает этих тонкостей: массовая ненависть признает только такого врага, которому можно разбить голову.
Стефан Цвейг – один из тех, кто был атакован и смят толпой. Он считал себя «гражданином мира» – человеком выше национальности, выше патриотизма, выше всех людских предрассудков, как он их понимал. Он был «человеком без кожи», ясно сознающим свою уязвимость и неизбежный крах всего, что он считал спасением мира, в котором можно выжить.
У толпы всегда готовы заявить о своих мрачных правах откровенное самодурство, – писал Цвейг в «Триумфе и трагедии Эразма Роттердамского», – своекорыстие, стремление от любой идеи поскорее получить личную выгоду. Масса предпочтет конкретное, осязаемое любым абстракциям, поэтому лозунги, провозглашающие вместо идеала вражду, удобное, наглядное противопоставление другой расе, другому сословию, другой религии, легче находят сторонников, ибо ненависть – лучшее топливо, на котором разгорается преступная пламя фанатизма.

У Ивана Бунина в «Окаянных днях» лапидарней и четче:
Быть таким же, как они, мы не можем. А раз не можем, конец нам!

Давида Исааковича Выготского, честнейшего человека, талантливого писателя, старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо. Шестидесятилетнего профессора математики, моего соседа по камере, больного печенью (фамилии его не могу припомнить), следователь-садист ставил на четвереньки и целыми часами держал в таком положении, чтобы обострить болезнь и вызвать нестерпимые боли.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

Стихи, формулы, теоремы, самые гениальные открытия – ничто? Сухой хворост под ногами Джордано Бруно пылает сегодня точно так же, как четыре века назад. Тогда зачем весь этот роскошный ковер, сотканный из любви, таланта, знаний человека?

«История народа принадлежит Поэту, а не Царю», – отвечал монархисту Карамзину Александр Сергеевич Пушкин. Он и писал труды по истории, причем замечательные, слагал о ней стихи. Тем не менее, с незапамятных времен учат биографию народа русского, да и любого другого, не по Пушкину, а по царям. Сначала в угоду одному царю, затем другому. В одном только было право «солнце русской поэзии»: можно учить историю народа по жизни и смерти поэтов. Трагическая история получается.
Трудно делать то, в чем нуждаешься только ты. Нет веры в свое предназначение – нет дела? Но творилось и без веры, без надежды. Во спасение себя самого. Ради одной радости творчества. А это, повторим, не так уж мало. В спасении себе самого есть попытка хоть как-то выпрямить, облагородить саму историю народа.

Озабоченный старец из Клее
Жил годами в совином дупле,
И среди голосов
Тех задумчивых сов
Слышен был голос старца из Клее.
Эдвард Лир, «Книга бессмыслиц»
После увещевания, чтобы он сказал правду, в шестой раз вывернули ему руки. Он многократно произнес: «Добрый Иисусе, не оставь мою душу! Я уже ее сказал». И, проделав вышеупомянутые шесть оборотов, приказали разложить его, привязать к кобыле и надеть ему гарроты на мускулы, голени и икры. Разложив, связав и придерживая его, много увещевали его сказать правду и предупредили, что пытка будет продолжаться. Жалобным голосом, многократно взывая к богу, он сказал, что уже сказал правду.
Валентин Парнах, «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции»

Август 1941 года. Основоположник российского джаза, поэт, переводчик, историк Валентин Яковлевич Парнах и поэт Марина Ивановна Цветаева стоят на пороге столовой в Чистополе, просят любую работу, чтобы не умереть с голоду. Стоят на коленях перед толпой. Цветаевой отказано в должности посудомойки. Парнаху разрешают «стоять в дверях», пропуская в храм общепита только тех, кто имеет на это право. 31 августа Марина Цветаева застывает в петле, Валентин Парнах, продлив агонию, умирает своей смертью в 1951 году.
Николай Заболоцкий и не думал сводить счеты с жизнью. Он, вопреки всему, верил в эту жизнь:
Но и тогда, во тьме кромешной,
С самим собой наедине,
Я пел бы песню жизни грешной
И призывал ее во сне.

«Выпустите меня в  с в е т!» – умолял вождя толпы и пастуха стада Михаил Афанасьевич Булгаков. Не выпустили, так и умер автор «Мастера и Маргариты» «во тьме кромешной». Нынче говорят, что и роман-то был задуман Булгаковым как просьба выпустить его на волю из «пыточной камеры». Воланд, мол, князь Тьмы, – чистый Сосо Джугашвили: творит зло, а получается благо. Не думаю, что это так. Просто время толп сбило знаки, вехи, указатели. В этой бессмыслице было мнимое обретение гармонии, без которой и жить-то было невозможно. Пусть в потусторонней жизни, во сне, но в гармонии.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Николай Алексеевич Заболоцкий писал жене 24 мая 1944 г.:
Волны моего душевного отчаяния давно ушли, и я понял в жизни многое такое, о чем не думал прежде. Я стал спокойнее, нет во мне никакой злобы, и я люблю эту жизнь со всеми ее радостями и великими страданиями, которые выпали на нашу долю.

Любовь любовью, но Заболоцкий за годы каторги не написал ни одного стихотворения. Его душу лишили полета, лишили музыки, но не памяти. Тем он и жил долгие годы – памятью одной. А память неизбежно уводила поэта в печаль, впрочем, избыточно наполнено печалью и все искусство травмированной, мучимой неоднократно пыткой России.
Итак, я вступаю в новый период моей жизни, который не радует меня и не огорчает, так как чувства уже притупились и продолжение несчастья не кажется более ужасным, чем то, которое случилось 5 лет назад.
Николай Заболоцкий, из письма жене от 9 ноября 1943 г.

Пять лет назад было так: «Оглушенный ударом сзади, я упал, стал подниматься, но последовал второй удар в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки и, мне показалось, начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание. Едва я пришел в себя, как какие-то неизвестные мне парни поволокли меня по каменным коридорам тюрьмы, избивая меня и издеваясь над моей беззащитностью».
Николай Заболоцкий «История моего заключения»

Спрос на рынке труда решает все. Нужны поэты, художники, композиторы – они появляются. Власти толпы нужны садисты, лжецы, убийцы – и здесь очередь к окошку. Была бы плата за труд. Года через три те же «неизвестные парни» пойдут в услужение нацистам, расстреливая и пытая «врагов Рейха». У толпы нет идей, нет принципов. Есть только половой инстинкт, голод и жажда.

В моей голове созревала странная уверенность в том, что мы находимся в руках фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожить советских людей, действуя в самом центре советской карательной системы… И действительно, чем иным могли мы объяснить все те ужасы, которые происходили с нами.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

Пройдут годы, и для историков, публицистов такой вывод станет привычной банальностью:
Никто не мог предположить, что партия большевиков будет практически полностью истреблена в «государстве победившего социализма», что на трупах сотен тысяч коммунистов, на трупах десятков миллионов советских граждан поднимется мрачное и зловещее здание самого чудовищного фашизма, который только знала история.
Эдуард Самойлов, «Общая теория фашизма»

В конце 1938 года Заболоцкий пишет жене:
Хотя с непривычки и трудно, но все же норму начал давать.
Поэт соблюдает дисциплину и спустя два года:
За мной нет ни одного замечания, ни одного отказа от работы, ни одного случая непослушания… моя душа так незаслуженно, так ужасно ужалена на веки веков. Неужели во всем этом есть какой-то смысл, который нам непонятен?
Смысл в пытке?! И снова это пресловутое «За что???» Это мы теперь, сегодня стали «грамотными» и знаем, что толпа управляет страхом. «Бей своих, чтобы чужие боялись». Бей всех, чтобы, скорчившись, пряталось народонаселение по щелям, а виляло хвостом лишь при виде барской руки без плетки. И не сметь быть героем, писать запретное. Простую формулу вывел Осип Мандельштам в «Четвертой прозе»: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям¸ которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».
Кто разрешил Николаю Заболоцкому писать такое:

…Но перед сомкнутым народом
Иная движется река:
Один сапог несет на блюде,
Другой поет хвалу Иуде,
А третий, грозен и румян,
В кастрюлю бьет, как в барабан.
И нету сил держаться боле,
Толпа в плену, толпа в неволе,
Толпа лунатиком идет,
Ладони вытянув вперед.

«Толпа лунатиком идет». Да за это не шесть лет лагерей можно было получить, а десять лет без права переписки с миром живых.
Последствие пытки – часто смерть или безумие. Пытаемы были, так или иначе, за редким исключением, все граждане Страны Советов: сами «враги народа» и члены их семей. Травмы психики не проходят бесследно. Возможно, и сегодня население распавшейся империи страдает по той же причине: не желая рожать детей, мучается от зависти и ненависти и не верит в будущее. Вновь страх завоевывает, утраченные было, позиции. Страху нужен враг – найти его нетрудно. Страх уничтожает с большим трудом завоеванные свободы – и это несложная задача. Существовать в страхе и сладко и весело, но жить в страхе – это жить на пороге безумия, а потом и за его порогом. Но толпе плевать на день завтрашний, живет она одним днем, а свобода одного дня – это свобода космонавта, выброшенного в космос без скафандра.

– Мы, батюшка, не можем себе волю дать. Взять хотя бы меня такого-то. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, пока мне воли не дашь. А то я первым разбойником, первым грабителем, первым вором, первым пьяницей окажусь…
Иван Бунин, «Окаянные дни»

Тут и главный летописец русской истории – Александр Сергеевич Пушкин:
К чему стадам дары свободы!
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

«Гремушки» – это зрелище, попса нынешняя. Гремящая попса.

Невоспитанный джентльмен из Билля
Громко плакал, когда его били.
Съев немного черешен,
Он вполне был утешен,
И тогда его снова побили.
Эдвард Лир, «Книга бессмыслиц»

Битый джентльмен утешился черешнями, но это там, далеко, в городе Билле.
Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая новый 1939 год, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни.
Николай Заболоцкий «История моего заключения»

Уже после каторги, в стихотворении «Дождь», Николай Заболоцкий писал о чистой влаге так, как только мог писать поэт, совсем недавно лизавший черные сосульки людских испарений:

Он падал издали, с наклоном
В седые скопища дубрав,
И вся земля могучим лоном
Его пила, затрепетав.

Стихотворение это написано поэтом, выпущенным из камеры пыток, человеком в состоянии тишины и покоя… Возможного, конечно, покоя. Репрессивная система, несмотря на жесткий институт прописки, ею же изобретенной, стремилась постоянно передвигать, перемешивать людские пласты и потоки в пространстве. Вспомним Альбера Камю: без действия толпа перестает быть толпой.
Сама гражданская война стала гигантской подвижкой, затем пытка колхозами швырнула деревню в смерть или на каторгу. Власть гнала последних дворян из Ленинграда, сводила партийные счеты, затем началось чудовищное переселение народов. В движении, в дороге, вне стен своего дома, человек покорен страху, слаб и беспомощен. Массы людей легко превращались в стада под бичом погонщика.

Все мы были овцами, которые дают себя резать, или почтительными помощниками палачей, потому что не хотели переходить в отряд овец. И те, и другие проявляли чудеса покорности, убивая в себе все человеческие инстинкты.
Надежда Мандельштам, «Воспоминания».

Пытка и безумие, безумие и пытка…

Допросы начинались ночью, когда весь многоэтажный застенок на Литейном проспекте озарялся сотнями огней, и сотни сержантов, лейтенантов и капитанов госбезопасности вместе со своими подручными приступали к очередной работе. Огромный каменный двор здания, куда выходили открытые окна кабинетов, наполнялся стоном и душераздирающими криками избиваемых людей. Вся камера вздрагивала, точно электрический ток внезапно пробегал по ней, и немой ужас снова появлялся в глазах заключенных. Часто, чтобы заглушить эти вопли, во дворе ставились тяжелые грузовики с работающими моторами. Но за треском моторов наше воображение рисовало уже совершенно неописуемое, и наше нервное напряжение доходило до крайней степени.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

От рождения до институтских лет в Москве автор этой попытки литературного монтажа жил в Ленинграде, рядом с «серым» или «Большим» домом, в трех минутах ходьбы от него, на углу Кирочной и Литейного. Чтобы попасть к Неве, нужно было пройти мимо гебушного гнезда, страшного даже в вегетарианское, сравнительно, конечно, время. Пройти мимо мрачного здания, украшенного, как упоминалось, по фасаду кладбищенскими плитами.
Все мы, мои друзья и я, как правило, никогда не приближались к месту, невольно внушавшему ужас, а переходили улицу и пробирались к набережной вдоль Артиллерийского училища им. Фрунзе. Даже нам, ничего тогда не знавшим о пытках, не хотелось приближаться к бетонному, бесцветному кубу, так не похожему на веселое барокко или классику домов рядом. Мы тоже были безумны, потому что страхи родителей попали в нашу кровь и мозг неведомыми, тайными путями. Не только страхи отца и матери, но и прадедов наших.
Поистине красной нитью проходит через всю историю России это прямо-таки необычайное пристрастие агентов правительства к телесным наказаниям. Одни мучили для утоления своей алчности, другие идейно, с сознанием пользы жестоких мер, третьи сладострастья ради, в безумном экстазе, пьянея от крови и стонов, или, наоборот, с верным расчетом опытных математиков «с тихостью», наслаждаясь медленным терзанием своих жертв.
Е. Молчанова, «Современное положение», 1910 г.

Некий Пантелей ударил пяткой Ивана.
И началась драка.
Елена била Татьяну забором.
Татьяна била Романа матрацем.
Роман бил Никиту чемоданом.
Никита бил Селифана подносом.
Селиван бил Семена руками.
Семен плевал Наталье в уши.
Наталья кусала Ивана за палец.
Иван лягал Пантелея пяткой.
Эх, думали мы, дерутся хорошие люди.

Даниил Хармс. В августе 1941-го был арестован за «пораженческие настроения». Прошел через камеру пыток. Умер голодной смертью в тюрьме. На первом допросе Хармс (Даниил Иванович Ювачев) показал:
Становясь на путь искреннего признания, показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, в основном работающих в области детской литературы… Наша заумь, противопоставляемая материалистическим установкам советской художественной литературы, целиком базирующаяся на мистико-религиозной философии, является контрреволюционной в современных условиях.
 


Из протокола допроса А. Введенского от 13 декабря 1941 г.:
Я входил совместно с писателями Хармсом, Бехтеревым, ранее Заболоцким и др. в антисоветскую литературную группу, которая сочиняла и распространяла объективно контрреволюционные стихи.

Из протокола допроса А. Введенского от 15 декабря 1941 г.:
Одновременно происходило сращивание нашей антисоветской группы с аппаратом детского сектора на бытовой основе. Устраивались вечеринки, на которых помимо меня, Хармса и др. присутствовали Олейников, Дитрих, а также беспартийные специалисты детской печати Е. Шварц, Маршак и др. Устраивались также совместные попойки. В этих попойках в последнее время стал принимать участие новый секретарь детского сектора И. Л. Андроников, о котором в нашей группе говорилось, что он князь по происхождению.
Нацисты взяли Киев, окружили Питер, рвались к Москве, а тупая машина террора продолжала тратить драгоценное «горючее» на «врагов народа», таких как Самуил Маршак, Евгений Шварц, Ираклий Андроников… Главный враг толпы – личность. Об этом массы не забывают никогда.

Звезды смерти стояли над нами
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Анна Ахматова, «Реквием»

В гениальных этих строчках есть одна неточность: слово «безвинная». Может быть, в вечной готовности к страху и есть «вина» любого народа, всегда готового превратиться в толпу.

История повторяется, но нигде, кажется, не повторяется она так, как у нас, и не Бог весть сколько оснований давала ее азбука для розовых надежд. Но мы эту азбуку сознательно и бессознательно запамятовали.
Иван Бунин, «Окаянные дни»

Александр Володин в «Записках нетрезвого человека» с горечью отмечает: «Народ привык к страху больше, чем к другим чувствам».
«Народ» без знака плюс. Народ, превращенный в толпу в пыточной камере ХХ века.

Точное время и место гибели Введенского неизвестны. Видимо, это произошло на железной дороге между Воронежем и Казанью, где он, мертвый или полуживой от дизентерии, был выброшен из вагона, а, может быть, ослабевший, застрелен конвоем. Официальная дата смерти Александра Введенского – 20 декабря 1941 года.
А. Герасимова, «Об Александре Введенском»
Знакомые имена. Но сколько будущих поэтов порешила толпа. Поэтов, так и не успевших сочинить ни строчки.
«Памятник неизвестному солдату» в России есть. Памятника неизвестному поэту нет. Вот в чем проблема.
Где могила Мандельштама, Цветаевой, Олейникова, Корнилова, Введенского, Хармса?.. «Жертвы произвола могил не имеют».

На смерть Хармса и Введенского в 1952 году Заболоцкий пишет элегию «Прощание с друзьями». Пишет, разумеется, «в стол».

Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья – корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры – цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята...
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там, наверху, оставленного брата.
Ему еще не место в тех краях,
Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.
Это было половодье страха, – писал Стендаль в «Воспитании чувств», – …триумфальное равенство тупых животных, тот же уровень кровавой мерзости, поскольку фанатизм корысти уравновешивался лихорадкой желаний.

На телевизионных экранах толпы – обычное зрелище. Люди то и дело сбиваются в однородное месиво. Бегут куда-то плечом к плечу, орут, сжигают ненавистные чучела и флаги, потрясают оружием. Ведет эти толпы больных агрессивным психозом зависть, инстинкт ненависти и мести, но, может быть, патологическая привычка сбиваться в целенаправленные, орущие одно и об одном массы людей продиктована тайным страхом. Чернь панически боится призраков, ею же и придуманных.

Из больных мне вспоминается умалишенный, который, изображая громкоговоритель, часто вставал в моем изголовье и трубным голосом произносил величания Сталину. Другой бегал на четвереньках, лая по-собачьи. Это были самые беспокойные люди. На других безумие накатывало лишь по временам. В обычное время они молчали, саркастически улыбаясь и жестикулируя, или неподвижно лежали на своих постелях.  
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

Пожилой господин из Мескито
Повредился умом от москитов:
Севши на колесо,
Мясо ел он без со-
ли, надеясь спастись от москитов.
Эдвард Лир, «Книга бессмыслиц»

Сходство судеб. 12 февраля 1964 года был арестован Иосиф Бродский. Допрос, возможно, с побоями – и через два дня сильнейший сердечный приступ. 18 февраля поэта отправляют на Пряжку, в сумасшедший дом, где его колют и пичкают психотропными средствами, стараясь превратить будущего лауреата Нобелевки в идиота. Было Иосифу Бродскому 24 года.
Заболоцкого отправили в психушку, подозревая, и не без оснований, поэта во временном помешательстве. Бродского, напротив, хотели превратить в сумасшедшего. Безумная и жестокая власть стремилась всех вокруг лишить проблесков разума.
Отчий дом Бродского тоже был в пяти минутах ходьбы до «Большого дома». В 1992 году, если не ошибаюсь, на фасаде этого здания появилась самодельная памятная доска, а на ней от руки надпись: «Здесь жил лауреат Нобелевской премии поэт Иосиф Бродский». А ниже, по фундаменту, розовая громада дома была разрисована черными свастиками.
Часто задаются вопросом, почему поэт не вернулся в Россию в годы «свободы», не посетил свой любимый город? Догадок множество. Рискну добавить свою: Иосиф Александрович не хотел возвращаться в безумие, будто знал все о памятной доске и свастиках.
Все мы несвободны в рамках предназначенного нам природой сценария – родиться, любить, ненавидеть, страдать и умереть, но как ничтожно и бессмысленно следовать бездарным сценариям, навязанным нам человеческими существами, называемыми вождями.
Отар Иоселиани, «Прощание с невинным ремеслом комедианта»
Толпе нужен вождь, как стаду пастух. «Человек – животное общественное». Животное толпы. Идти за вождем – есть добровольное согласие быть в стаде. Личности нужны авторитеты, а не вожди, нужны знания, а не догмы, нужен покой, а не жизнь под ударами плети.
Бертольд Брехт писал о фашизме: Идут бараны, бьют в барабаны. Шкуру для них дают сами бараны. Только ли о фашизме писал Брехт?

Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество «Память» или отдел пропаганды ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота.
Иосиф Бродский. Из беседы с Валентиной Полухиной

В этом, казалось, легкомысленном замечании все точно. Может быть, последний великий поэт в истории человеческой цивилизации не желал быть испуганным и тем самым потерять квалификацию. А что может испугать человека до паралича воли? Только смерть от Бога и власть от человека.

В годы моего заключения средний человек, без всякой уважительной причины лишенный свободы, униженный, оскорбленный, запуганный и сбитый с толку той фантастической действительностью, в которую он внезапно попал, – чаще всего терял особенности, присущие ему на свободе. Как попавший в силки заяц, он беспомощно метался в них, ломился в открытые двери, доказывая свою невиновность, дрожал от страха перед ничтожными выродками, потерявшими свое человекоподобие, всех подозревал, терял веру в самых близких людей и сам обнаруживал наиболее низменные свои черты, доселе скрытые от постороннего глаза.
Николай Заболоцкий, «История моего заключения»

«Если зайца бить, его можно научить спички зажигать», – писал Антон Чехов. Вот и целые народы, если их бить, парализуя страхом, превращаются в толпы зайцев-поджигателей с горящими спичками. Парализованный страхом неизбежно становится врагом слова, и теперь уже не зайцем, а козлищем:
Социальные различия и классовые противоречия бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова. Подлинно агнцы и козлища. Я чувствую почти физически нечистый козлиный дух, идущий от врагов слова.
Осип Мандельштам, «Слово и культура»

На ваш безумный мир ответ один – отказ, – писала Марина Цветаева о мире козлищ. И все же и она, и Пастернак, и Мандельштам, и Заболоцкий пробовали слиться с толпой безумцев и хоть один раз в жизни походили на того напуганного до безумия несчастного, который у изголовья Николая Алексеевича величал вождя народов.
Все это так, но всего лишь п р о б о в а л и  они,  п ы т а л и с ь,  так и не сумев искренне и в меру таланта стать челядью при вожде. Им казалось, что достаточно одного-двух стихотворений, прославляющих репрессивный режим и его героев, и все – индульгенция получена. Они ошиблись. Нужен особый, уникальный талант, чтобы, оставаясь личностью, слиться с толпой, да и цена этого слияния слишком высока, чаще всего это отказ от себя самого.
Искусство реально. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла существует, потому что не может не существовать.
Виктор Шкловский, «Почему мы Серапионовы братья»

К стихам относятся слишком серьезно. Двойная ошибка. Стихи читатель принимает за исповедание веры. На самом же деле в стихах нет ничего, кроме стихов. Стихи не учат, не обманывают, они вне мира добра и зла. Пейзажная лирика имеет такие же права, как инструментальная музыка. Не надо искать того, чего в стихах нет.
Варлам Шаламов

Найти прибежище в «безыдейной» музыке слов не удалось. У ищеек толпы был превосходный, собачий нюх.

Загадка российского гения, как он все-таки состоялся, как умудрился выжить, остаться в звуках, в изображении, на бумаге, создать свой мир гармонии, доброты и разума. «Гармонии»? Может быть, просто нормы? Своего рода строгий порядок жизни, а не забавы элиты. Мир без чуда искусства, без поэзии, как корабль без балласта. В любой момент он готов перевернуться и пойти на дно.

Арест, ложь и провокации стражей порядка, пытки, переполненные камеры, ужасы этапа и лагеря стали для упрямца новым подтверждением его правоты. Мир, каков он есть, мертв — злобен, лжив, жесток. Одолеть мертвую мнимость может лишь сбереженный разум: ценой страшного напряжения Заболоцкий выдержал следствие, он сорвался в физическое безумие, но не признал обвинений. Признать их значило бы усилить фантомное зло.
Андрей Немзер, «Мученик сокровенного»

Знал ли мир такой застенок, в котором играли бы Чайковского и Бетховена, декламировали Пушкина, проповедовали свободу и гуманность?.. Что может сравниться со страной, где воры и взяточники пропагандируют честность, насильники – свободу, палачи – человеколюбие? Растлена не только душа человека. На много лет убито человеческое слово, содержание слов. Красота, честь, свобода – самые пошлые понятия.
Ольга Фрейденберг, «Переписка с Б. Пастернаком»

«На много лет». Звучит оптимистично. Но законы физики неумолимы. Толпа покорила личность. Множество истребило единицу. Исчезла и сама возможность появления таланта. Ныне мы вновь живем в тоскливом и опасном времени попсы и бунтующей, голодной, злой черни.
Это было, как взрыв на солнце, как чудовищный, фантастический выброс поэтической энергии: Цветаева, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Заболоцкий…
Фруктовые деревья перед гибелью дают обильный урожай в надежде оставить после себя наследство. Деревья подчиняются инстинкту жизни, им не дано знать, что давно уже нет земли, способной принять и взрастить саженцы. Одинокая фигура Иосифа Бродского – финальный аккорд на поле русской словесности. Вокруг пустота, да и самого Бродского давно уже нет на свете.
Нет хора, нет и солистов. Тишина… Грохочущая тишина.





* Здесь и далее Эдвард Лир цитируется по переводам Марка Фрейдкина.
   "Иерусалимский журнал" 2010 г.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..