Возможно ли объективно обосновать моральные ценности? В секулярных кругах давно уже считается, что даже пробовать абсурдно. Мы сами выбираем, что считать моральным или аморальным. Мы вольны поступать, как вздумается, при условии, что не причиняем вреда другим.
Суждения в области морали — не объективные истины, а личные предпочтения. Из «так мы живем» невозможно вывести правило «так нам должно жить», из описания реальности — нравственные предписания, из фактов — ценности, из науки — этику. Вот позиция, которой философия некритически придерживалась сто лет, с тех пор как Ницше призвал отбросить мораль (которую он, кстати, считал порождением иудаизма) и предпочесть «волю к власти».
Однако недавно мораль обрела совершенно новое научное обоснование с неожиданных позиций — неодарвинизма и теории игр, одной из областей математики. Ниже мы увидим, что это открытие находится в родстве с историей Ноаха и заветом, который Б‑г заключил с человечеством после Потопа.
ЗАСЕЛЕНИЕ ЗЕМЛИ ПОСЛЕ ПОТОПА. ГРАВЮРА. ДЛЯ UNIVERSAL MAGAZINE. 1749. BRITISH MUSEUMФОТО: ВИКИПЕДИЯ
Теорию игр создал один из самых блестящих умов XX века — Джон фон Нейман (1903–1957). Он обнаружил, что математические модели, применявшиеся экономистами, были не слишком‑то реалистичными и не отражали того, как люди принимают решения в жизни. Рациональный выбор не сводится к сравнению альтернативных вариантов и решению, какой предпочесть. Ведь последствия нашего решения часто зависят от того, как на него среагируют другие люди, а их ответные действия мы обычно не в силах предугадать.
Теория игр, созданная фон Нейманом в 1944 году, — это попытка создать математическую модель выбора в условиях неопределенного поведения участников. Шесть лет спустя появился самый знаменитый парадокс теории игр — так называемая «дилемма заключенного».
Вообразим, что полиция арестовала двух подозреваемых в преступлении. У суда недостаточно улик, чтобы признать их виновными в тяжком преступлении. Есть лишь улики, на основании которых их можно осудить за преступление небольшой тяжести. Полицейские пытаются склонить обоих к доносительству. Арестованных сажают в разные камеры и обоим делают одинаковые предложения: «Если ты дашь показания, изобличающие другого подозреваемого, тебя отпустят на волю, а его посадят на десять лет. Если он даст показания против тебя, а ты откажешься дать показания, тебя посадят на десять лет, а его отпустят на свободу. Если вы оба дадите показания друг против друга, каждому дадут пять лет тюрьмы. Если же вы оба откажетесь давать показания, каждого из вас осудят по легкой статье и приговорят к году тюрьмы».
Несложно догадаться, что оптимальная стратегия для обоих — донести на другого. Тогда оба получат по пять лет тюрьмы. Парадокс, однако, в том, что самое выгодное для обоих — отказаться давать показания и промолчать. Тогда обоим дадут всего год тюрьмы. Но стратегию молчания не выбирает никто из двоих заключенных, так как она требует действовать сообща. А поскольку их содержат в изоляции, каждому из них неоткуда узнать, какое решение принял другой, и для каждого стратегия молчания — недопустимый риск.
«Дилемма заключенного» великолепно демонстрирует, что два человека, действуя рационально, спровоцируют неблагоприятный для обоих исход событий.
В конце концов ученые нашли выход. Парадокс обусловлен тем, что оба заключенных оказываются в этой ситуации однократно. А если бы ситуация повторялась, они бы обнаружили, что лучше всего проявить обоюдное доверие и заочно сотрудничать, действуя заодно.
Тем временем биологи ломали головы над явлением, которое озадачивало еще Дарвина. Теория естественного отбора — или, как закрепилось в массовом сознании, «выживания наиболее приспособленных особей» — предполагает, что в любой популяции самые безжалостные особи должны выживать и передавать свои гены следующему поколению. Однако чуть ли не во всех социумах, известных ученым, ценятся особи‑альтруисты, ради помощи другим жертвующие собственной выгодой. Казалось бы, эти два факта противоречат друг другу.
«Дилемма заключенного» подсказала возможный ответ. Личный эгоизм часто приводит к пагубным последствиям. Группа, члены которой научились сотрудничеству вместо соперничества, всегда получает преимущество перед другими группами. Но, как показала «дилемма заключенного», для этого необходимы однотипные ситуации — так называемая «повторяющаяся дилемма заключенного».
В конце 1970‑х годов был объявлен конкурс на компьютерную программу, которая лучше всего справится с «повторяющейся дилеммой заключенного», играя как сама с собой, так и с другими программами‑соперницами. Победила программа Tit‑for‑Tat («Око за око»), разработанная канадцем Анатолем Рапопортом . Он нашел удивительно простое решение: вначале программа применяла стратегию сотрудничества, а затем повторяла за другим игроком его последний по времени ход. Применяла, в частности, правило «как ты со мной, так и я с тобой», или «мера за меру». Так впервые в истории один из моральных принципов был доказан научно.
Самое интересное, что эта череда открытий — точь‑в‑точь стержневой принцип завета Б‑га с Ноахом: «Кто прольет кровь человека, [другим] человеком его [собственная] кровь будет пролита, ибо по образу Б‑га Б‑г создал человека» .
Это и есть «мера за меру» (на иврите «мида кенегед мида»), или «карательное правосудие»: как ты обходишься с людьми, так же будут обходиться и с тобой.
В этом стихе Тора высказывается очень тонко. Шесть элементов образуют два предложения, зеркально отражающие друг друга: «[1] Кто прольет [2] кровь [3] человека, [3а] человеком [2а] его кровь [1а] будет пролита». Превосходный образчик единства формы и содержания: то, как поступают с нами, — отражение наших собственных поступков.
И вот вам невероятный факт: первый моральный принцип, изложенный в Торе, — тот самый моральный принцип, который люди первым из всех доказали научно. Программа Tit‑for‑Tat — компьютерный эквивалент карательного правосудия: «Кто прольет кровь человека, человеком его кровь будет пролита».
Но это еще не все. В 1989 году польский математик Мартин Новак разработал программу, сумевшую обыграть Tit‑for‑Tat. Новак назвал ее Generous («Великодушный»). Она преодолела один из недостатков Tit‑for‑Tat.
Вообразите, что вы играете за первого заключенного, а второй заключенный поступает с крайней эгоистичной жестокостью. Вы тоже втягиваетесь в потенциально бесконечный и разрушительный круговорот, отплачивая друг другу «око за око», что неблагоприятно для вас обоих. Программа Generous избежала этой ловушки, периодически, по случайному выбору забывая о последнем ходе противника, то есть начиная взаимоотношения с ним с чистого листа. По сути, Новак создал компьютерную симуляцию прощения.
Здесь тоже очевидна параллель с историей Ноаха и Потопа. После Потопа Б‑г поклялся: «Не буду более проклинать землю из‑за человека, ведь с юности побуждения человеческого сердца — зло. Впредь не стану истреблять все живое, как Я сделал [это сейчас]!»
Таков принцип Б‑жественного прощения.
Следовательно, два главных принципа завета с потомками Ноаха — это именно те моральные принципы, которые впервые в истории будут подтверждены путем компьютерного моделирования.
Оказывается, у морали все‑таки есть объективная основа. Это два ключевых понятия — правосудие и прощение, или, как называли их мудрецы Талмуда, «мидат а‑дин» и «мидат рахамим» . Без этих понятий невозможно долгосрочное выживание никакой группы.
В одном из первых великих еврейских философских трактатов, «Сефер эмунот ве‑деот» («Книге верований и мнений»), рабби Саадья Гаон (882–942) писал, что разум может додуматься до истин, изложенных в Торе. Почему же понадобилось Б‑жественное откровение?
Потому что человечество приходит к истине далеко не сразу, а после череды заблуждений и неудач.
Со времен рабби Саадьи Гаона человечеству потребовалось более тысячи лет, чтобы доказать основополагающие моральные истины, лежащие в основе Б‑жьего завета с человечеством. Они гласят, что сотрудничество необходимо никак не меньше, чем соперничество, а сотрудничество невозможно без доверия, а доверие невозможно без справедливого суда, а справедливый суд необходимо дополнить прощением.
Морально не только то, что мы вздумаем счесть таковым. Мораль — неотъемлемая часть костяка мироздания. А ее истины открыл нам давным‑давно Творец вселенной.
Каждое лето начиная с 1989 года, в течение 17 лет, я руководил ежегодными летними семинарами «Идиш и идишкайт в Восточной Европе». За эти годы в семинарах участвовали около 1300 молодых людей из разных стран. Первый семинар, который сегодня уже можно назвать историческим, состоялся в июле 1989 года в Москве, и о нем много сказано и написано. В последующие годы семинары проходили не только в Москве, но и в Киеве, Одессе, Кишиневе, Виннице, Варшаве. За эти годы многие участники семинаров подружились. С некоторыми из них я поддерживаю тесные дружеские отношения по сей день.
В июле 2000 года семинар проходил под Киевом, в лесном поселке Пуща‑Водица. Тогда же я познакомился с Аркадием Лазебником, который приехал из Москвы. Хотя он был на несколько лет старше меня, у нас тем не менее нашлось много общего. Оказалось даже, что он жил в том же районе Москвы, где и я до отъезда в Израиль. Там, на семинаре, мы тесно общались, проводили много часов за беседами и до сих пор остаемся близкими друзьями.
Аркадию тогда было чуть за сорок. Он — высокий, крепкий мужчина с темными глазами и ранней сединой в его черных, как смоль, кудрявых волосах — рассказал мне, что в течение нескольких лет самостоятельно пытался учить идиш и даже ходил на уроки идиша в Еврейский общинный центр в Москве. Для него было важно освоить язык в память о родителях, которые были родом из белорусского местечка и часто переговаривались между собой на идише. Он понимал многое из разговорной речи, знал немало пословиц и крылатых выражений, но говорить ему было трудно. Его целью было не только говорить на идише, но и погрузиться в литературу, музыку и в целом культуру на маме‑лошн.
— Конечно, — сказал он мне однажды, — я слышал идиш дома с тех пор, как себя помню. Мои родители рано ушли из жизни, и я дал себе слово, что в память о них научусь хорошо говорить на идише и читать еврейскую литературу. Когда я слышу этот язык, я словно возвращаюсь домой, в детство, в те теплые, добрые времена…
— Как по мне, то очень кстати, что наш семинар проходит в санатории для глухонемых, — сказал он со смехом. — Мне трудно говорить на идише, я понимаю почти все и не могу произнести нормально, не запинаясь, ни одной фразы.
После нескольких бесед мы еще больше сблизились, и Аркадий рассказал мне подробности своей жизни. Он родился в Москве. С детства его тянуло к технике. Он мог часами возиться со старым радиоприемником или каким‑то выброшенным электроприбором, разбирать его на мелкие детали, а потом собирать, что‑то улучшать, менять. Это было его любимым занятием. Он закончил МЭИС и работал инженером в частной компании.
Через несколько дней знакомства мы подружились и чувствовали себя уютно в обществе друг друга. После ужина мы пошли гулять по тихой, живописной местности, и я спросил Аркадия:
— А чем занимается твоя жена? Сколько у вас детей?
После недолгого колебания он ответил с едва заметной улыбкой, в которой чувствовалась некая горчинка:
— Я женат вторым браком. Моя нынешняя жена — учительница начальных классов, а дети… смотря, как считать…
— На идише детей считают, знаешь как? — спросил я, улыбаясь. — Не один, не два, не три — это некая защита от сглаза.
— Это действительно хорошая идея, — сказал Аркадий, — но у меня сложнее. У меня есть дочь от первого брака, потом я женился на женщине, у которой есть сын, и еще у нас есть шестилетняя девочка, всего — как ты говоришь? Не трое детей.
— А сколько лет твоей старшей дочери? — поинтересовался я.
Внезапно лицо Аркадия стало очень серьезным. Я почувствовал, что он немного нервничает и мой вопрос его смутил. Я пожалел, что спросил об этом, но через некоторое время он ответил:
— Ей в декабре исполнится восемнадцать… Мне очень больно говорить о ней. Это глубокая рана в моем сердце…
— Прости, — поспешил я извиниться. — Мне не следовало задавать тебе такие личные вопросы. Извини, пожалуйста.
— Нет, тебе не за что извиняться, ты задал совершенно нормальный вопрос, — успокоил меня Аркадий. — Ты не виноват, что моя жизнь так закрутилась, что вот уже восемь лет я не могу прийти к какому‑то толку и развязать этот узел.
Я ощутил некую напряженность, мне стало не по себе, я осознал, что разговор идет о какой‑то тайной тропинке в жизни Аркадия, на которую он никого не хочет пускать, что это место полно боли, бередящей его, и он ее переживает сам, в одиночестве.
Мне захотелось перевести разговор на другую тему, и я сказал:
— Оставь… У каждого есть потаенный уголок в душе, куда он никого не хочет впускать… Я понимаю тебя. Забудь об этом.
Аркадий опустил глаза, глядя куда‑то себе под ноги. Мне показалось, что он не услышал моих последних слов, думал о чем‑то своем, о том, что его тревожило. Вечер был очень приятным, еще не стемнело, вокруг стояла абсолютная тишина. Кроме легкого шелеста деревьев и стрекотания сверчков, не было слышно других звуков. И так, идя в тишине, мы вышли на берег озера. Там мы увидели считаных людей, которые уже собирались уходить. Не сговариваясь, мы одновременно сели на траву напротив озера, молча глядели на воду, пока Аркадий не нарушил молчание:
— Природа здесь действительно немного успокаивает. Ты прав, у каждого есть своя рана в душе, не дающая свободно дышать. Я достаточно доверяю тебе, и за последние дни мы стали хорошими друзьями, так что, думаю, что могу открыть тебе свою душевную боль. Я не ставлю перед собой никакой практической цели, но, может быть, действительно мне станет легче. Как говорят на идише?..
— Ты, наверное, имеешь в виду пословицу: «Аз ме редт зих ароп фун арцн, верт грингер» («Когда изливают душу, становится легче»)?
— О, точно, именно так говорила моя мама, светлая ей память. Ты готов выслушать грустную историю? — спросил он меня, слегка подмигивая.
— Ты уже так меня заинтриговал, что я в любом случае заставлю тебя рассказать, — я хотел внести немного озорства, чтобы разрядить обстановку.
— Понимаешь, моя дочь, ее зовут Диана, живет в Израиле уже восемь лет. Ее увезли от меня, когда ей было десять, без моего разрешения, без моего ведома вывезли из страны. С тех пор у меня нет о ней никакой информации. Я уже свернул горы, пытаясь ее найти, и… ничего… все впустую. Просто без ножа отрезали кусок моего сердца и увезли далеко…
Эта новость потрясла и взволновала меня. Мне, наверное, потребовалось несколько минут, чтобы осознать то, что сказал Аркадий, и прийти в себя. Тихим голосом, хватая воздух, я засыпал его вопросами:
— Как это возможно?! Как такое может произойти?! Что значит, вывезли ребенка без твоего ведома?! Почему ты не знаешь, что сейчас происходит с твоей дочерью? Почему ты не возобновил с ней общение?
— Понимаешь, в моей жизни все очень запутано, я же говорил тебе с самого начала, что это очень грустная история, — продолжил Аркадий. — Я технарь и не умею рассказывать так же красиво, как ты, — истинный гуманитарий. Но поверь, о моей жизни можно написать грустный, душераздирающий роман, и не один том, а целую сагу в несколько томов.
— Ну, не будем такими пессимистами, — добавил я, желая приободрить своего нового друга. — Если даже сага была грустной до сих пор, ты не знаешь, что будет дальше. Ведь сюжет все еще продолжается, и обычно такие большие многоплановые произведения заканчиваются на хорошей ноте. Но будь добр, расскажи мне, каким образом ситуация так запуталась. Наоборот, будучи технарем, ты сможешь объяснить все более лаконично и логично, без излишнего эмоционального потока слов.
— Ты прав, мы знаем только то, что уже произошло, а не то, что произойдет… Это для нас скрыто, и нам остается только надеяться на лучшее продолжение.
Я не должен рассказывать тебе, что в молодости мы, парни, часто думаем не головой. Гормоны играют во всех органах, и мы ослеплены, околдованы, одурманены. Природа, стало быть, в таком возрасте гораздо сильнее разума. В этом смысле я не был исключением. Мне был 21 год, я учился на пятом курсе института. Однажды на вечеринке у друга я встретил ее… и влюбился, что называется, по уши. Ее зовут Лариса. Она пленила меня с первого взгляда. Это была не просто любовь. Это стало чем‑то вроде патологии в моем мозгу, если хочешь, назови это одержимостью, обсессией, зависимостью. Начиная с того вечера, я больше не мог существовать без нее.
— Я понимаю, о чем ты говоришь. Наверное, у каждого из нас были такие моменты в жизни, когда чувства возобладали над разумом, — сказал я.
Я заметил, что, когда Аркадий говорил о своей большой любви, даже сейчас, спустя более 20 лет, воспоминания будоражили все его нутро. Внезапно он показался более эмоциональным, взволнованным. Его глаза засияли особым блеском, привычная для него личина внешнего спокойствия и равновесия куда‑то исчезла.
— Лариса родом из Черновцов, — продолжил Аркадий. — Ее мать еврейка, отец украинец, оба врачи, она единственный ребенок. Конечно, по советским понятиям, у них была состоятельная семья, ее баловали во всем. Она была необыкновенно красива: среднего роста, стройная, с великолепной фигурой, длинными светлыми волосами, словно сошла с рекламного щита. По правде говоря, она была еще и очень талантлива. Еще учась в школе, она занималась музыкой, спортивной гимнастикой, бальными танцами. После школы она приехала в Москву и поступила в МГИК , конечно же, благодаря тому, что носила фамилию отца и была записана в паспорте как украинка. Она изучала хореографию. Когда я впервые увидел ее в танце на выступлении в институте, мне показалось, что это не девушка из крови и плоти, а ангел с крыльями за спиной, и она вот‑вот взлетит. Я пришел в неописуемый восторг от красоты ее танца. Она выполняла такие движения, что трудно было представить, что человеческое тело на такое способно.
— Она моложе тебя? — прервал я трогательный рассказ Аркадия.
— Да, — ответил он, — на год моложе, — и продолжил: — Короче говоря, между нами вспыхнула большая любовь. Все мои дни проходили с одной мыслью: вечером я снова встречу ее и мы снова будем вместе.
К сожалению, именно тогда в моей семье был непростой период. Незадолго до окончания института, когда я писал диплом, скоропостижно скончался мой отец. Он был еще не стар, всего 57 лет. У него были проблемы с давлением, но никто не ожидал, что внезапно у него случится инсульт и он уйдет так рано. Мать очень тяжело это переживала. Она буквально стала угасать. Они с отцом были очень привязаны друг к другу. У меня еще есть старший брат, и мы остались втроем в нашей трехкомнатной квартире в Ростокино — я, мама и брат. Но, несмотря на настроение дома, во мне пылала любовь. Я окончил институт, начал работать в НИИСе . Лариса уже училась на последнем курсе, и мы решили пожениться.
Моя мама, светлая ей память, была очень мудрой женщиной. Она обладала совершенно особой интуицией, которая никогда ее не подводила. И в нашей семье это было хорошо известно, поэтому все всегда спешили к ней за советом. На самом деле благодаря своей интуиции она выжила, но это долгая история, возможно, когда‑нибудь я тебе ее расскажу. Мне так не хватает сегодня мамы… а‑а‑а… если бы я мог обратиться к ней за помощью, — Аркадий протяжно и тяжело вздохнул. — Она буквально предвидела события. Я до сих пор помню тот день, когда впервые привел Ларису к нам домой.
Брат еще веселился, шутил и спрашивал, стоит ли надевать ему бабочку и фрак, обязательно ли ему наряжаться в белую рубашку или можно надеть цветную, а мать накрыла королевский стол. Вечер прошел вроде очень приятно и мило. Все разговаривали учтиво и вежливо. Потом я поехал провожать Ларису в ее общежитие в Химки (тогда я проводил в Химках гораздо больше времени, чем в Москве). Мы стояли у дверей и целовались так, что перехватывало дыхание, не в силах оторваться друг от друга.
Вернувшись домой, я увидел, что мама задумчива и грустна. Вообще, у нас с ней были редкие отношения. Мы чувствовали друг друга на подсознательном уровне, понимали без слов, никогда не ссорились. Но в тот вечер я поссорился и с мамой, и с братом. Мама усадила меня напротив себя и таким серьезным, непривычным для нее тоном буквально пришибла меня. «Аркаша, — сказала она, — я прекрасно понимаю, что ты влюблен и ослеплен, но эта девушка не для тебя. Ты же знаешь, конечно, что моя интуиция меня никогда не подводила. Из этой любви точно ничего хорошего не выйдет». А Даник, мой брат, вбежал в гостиную и тоже подлил масла в огонь: «Слушай! — подмигнул он мне. — Как мужчина я тебя очень хорошо понимаю. Она красавица, ни один нормальный парень такую девушку не пропустит. Заниматься с ней любовью, может, и суперприятно, но жениться на такой я бы тебе не советовал. Это довольно опасно». Помню, как кровь ударила мне в голову, я вскочил и бросился на него с кулаками. Только мамин крик меня остановил, иначе бы дошло до драки.
— Значит, твои близкие были против твоего брака с Ларисой, — перебил я Аркадия.
— Что ты знаешь?! В течение нескольких дней в доме были скандалы с криками и гвалтом. Это был первый раз в моей жизни, когда я серьезно поругался с мамой, повысил на нее голос, а на брата был жутко зол, просто игнорировал его. Примерно через неделю я пришел домой и заявил им обоим: «На этот раз вам ничего не поможет. Завтра мы с Ларисой пойдем подавать заявление в загс, и это не тема для обсуждения. Если хотите — будет свадьба, не хотите — нет проблем. Можно и без этого обойтись. Когда зарегистрируемся, Лариса переедет сюда. Мы будем жить в моей комнате. Вот и все, что я вам обоим могу сказать». Я вышел на кухню и услышал, как мать расплакалась в гостиной и сказала Данику: «Нам точно ничего не поможет. Пусть делает, что хочет. У меня больше нет сил на скандалы. Он влюблен и ничего не слышит. Что суждено, то и будет».
Конечно, сердце у меня ныло от того, что я довел мать до слез, но я стоял на своем.
После Нового года, в середине января, у Ларисы были зимние каникулы, я отпросился на работе на неделю за свой счет, и мы поехали в Черновцы к ее родителям. Все выглядело очень прилично. Ее родители приняли меня радушно. Пару дней мы путешествовали по Карпатам, поехали в Вижницу кататься на лыжах по горам. Вот тогда я по‑настоящему понял, что такое рай. Нужно быть поэтом, чтобы описать то, что я тогда чувствовал, а не технарем, как я. Представь: мы скользим по горам, снег играет всеми цветами и оттенками, легкий морозец щиплет раскрасневшиеся щеки, ресницы покрыты инеем, мы лежим в снегу, разгоряченные от поцелуев, а вокруг нет ничего, кроме нас с ней и нашей жгучей любви.
— Слушай, — сказал я с полуулыбкой, — я сейчас говорю серьезно и без доли цинизма. Ты описываешь так поэтично и красиво, что и не скажешь, что ты технарь. Слава Б‑гу, у тебя очень цветистый язык.
Мы оба рассмеялись на мгновение и лишь сейчас заметили, что уже совсем стемнело. Вода в озере сумрачно блестела и была почти неподвижна. Воздух стал приятно прохладным, кое‑где доносились звуки приозерной живности. Мы встали с травы и медленно пошли в сторону санатория, где проходил наш семинар.
Разговор продолжился по дороге.
— Короче говоря, после чудесной недели в Черновцах и в Карпатах, вернувшись в Москву, мы все‑таки подали заявление в загс. Мама и Даник отнеслись к этому так, словно это была неразрешимая проблема, с которой придется смириться. Свадьба все‑таки состоялась, в ресторане гостиницы «Украина», небольшая, но человек 40–50 пришли.
После всех торжеств я перевез Ларису к нам домой. Даник сделал братский жест и без всяких просьб переселился в гостиную, освободив для нас комнату, в которой мы жили с ним с детства. Хорошо, что все три комнаты были у нас отдельными. Через пару месяцев после свадьбы Лариса окончила институт, ее приняли на работу в хореографический ансамбль «Мосгорконцерта», и, кажется, все складывалось удачно.
— А как у Ларисы сложились отношения с мамой? — с некоторым любопытством спросил я.
— Поначалу неплохо, мама даже начала успокаиваться. Она старалась быть с ней максимально ласковой и доброй. Видя, как они с удовольствием секретничали о своих женских делах, мне даже казалось, что они стали чуть ли не лучшими подругами.
Примерно через год после нашей свадьбы Лариса забеременела. Конечно, на четвертом месяце ей пришлось оставить танцы. Ее врач категорически настоял на этом. И с тех пор в нее словно бес вселился. Она стала другим человеком. От вечно смеющейся, всегда жизнерадостной и приветливой девушки не осталось и следа.
— Я знаю, что женщины иногда страдают от эмоциональных скачков и ментальной нестабильности во время беременности, — заметил я.
— Мы с мамой тоже так думали и боялись лишний раз шелохнуться, чтобы ее не раздражать, но это было нечто другое, нечто сверх всякой меры. Сначала она угрожала мне, что ребенок ей не нужен и она сделает аборт, а я, стоя на коленях, умолял ее не делать этого. На каждом шагу она бросалась, кричала, швыряла вещи, ругалась. Мать избегала лишний раз выйти из своей комнаты, Даник стал вообще редко появляться дома. Он уходил утром, приходил поздно ночью, спал и утром снова убегал. По субботам и воскресеньям он уходил к друзьям, а потом практически совсем исчез из дома. В один миг мирная жизнь нашей семьи рухнула. Я позвонил ее родителям, попросил их приехать к нам и успокоить дочь, на то они и врачи, но и это не помогло.
Конечно, всю свою злость она изливала на меня. Невозможно передать, что я от нее только не выслушал: что я никчемный, неудачник, ничтожество, что я специально заманил ее в свои сети, что она могла себе выбрать самого красивого и хорошего парня, но горькая судьба свела ее со мной, что из‑за меня ей придется расстаться с танцами, хореографией и творчеством, которые составляют суть ее жизни, что из‑за меня она вынуждена будет прожить всю жизнь в нищете, потому что я ничтожный инженеришка, и больше чем на 150 рублей, которые нужно ждать целый месяц, я не способен… Это лишь самые удобопроизносимые ее обвинения. Были и те, о которых я просто стесняюсь тебе рассказать. Остальное можешь уже сам себе представить…
Я слушал Аркадия и просто цепенел от его рассказа. Мне стало его искренне жаль, и я не знал, как реагировать, что говорить. Мне вдруг стало очень не по себе. Тем временем мы дошли до санатория, и Аркадий спросил:
— Ты, наверное, устал, хочешь спать?
— Нет, от чего мне уставать? Давай посидим здесь на скамейке и продолжим наш разговор, — предложил я.
— Хорошо, — согласился он. — Моя мама была очень хорошим провизором. Она много лет проработала заведующей аптекой. Хотя она не была врачом, в медицине разбиралась гораздо лучше некоторых врачей. Она никогда не позволяла себе попрекнуть меня типа: «Ну, умник, я же тебя предупреждала… Вот теперь иди, рассказывай истории о своей великой любви…» Наоборот, она часто и подолгу рассказывала мне о гормональных изменениях у женщин во время беременности, даже принесла пару книг на эту тему, изо всех сил старалась успокоить меня и убедить, что после рождения ребенка все изменится. Я сжимал кулаки и закрывал рот, выслушивал постоянные крики Ларисы и страдал молча. Мне очень хотелось верить, что после родов злобный бес выйдет из нее и ко мне вернется моя милая, дорогая, веселая Лариса…
* * *
— 17 декабря 1982 года у нас родилась девочка, которую мы назвали Дианой. Я был счастлив. С первого взгляда на дочь я почувствовал к ней сильную привязанность. Когда я прижимал ее к себе, я ощущал, как море нежности разливалось по всему моему телу.
— Лариса действительно изменилась после родов, как ты надеялся? — спросил я, интуитивно ожидая положительный ответ.
— На какое‑то время она стала вести себя потише, меньше капризничала и кричала, больше занималась дочкой, заботилась о ней, гуляла. Каждый вечер, когда я возвращался с работы, мы вместе купали ее. В общем, и мама, и я начали успокаиваться. Но наше облегчение длилось недолго. Через несколько месяцев она снова начала скандалить, кричать и визжать, что ей нужно вернуться в свой шоу‑балет в «Мосгорконцерте», она ничего не хочет знать, потому что потеряет форму, не сможет танцевать и это будет концом ее карьеры и жизни. Я умолял ее продержаться хотя бы полгода и посидеть дома с ребенком. Она сделала мне большое одолжение, согласившись на это. Мама продолжала работать, хотя уже была на пенсии. Она была категорически против того, чтобы отдавать ребенка в ясли до года, поэтому ушла с работы, как только Дианочке исполнилось полгода, и сидела с ребенком, а Лариса вернулась в свой ансамбль.
— Ну и что, это хоть как‑то помогло?
— Наоборот, возвращаясь домой, она, может быть, кричала и ругалась меньше, но постепенно она стала для меня совершенно чужой женщиной. На каждом шагу давала мне понять, что не выносит меня… Во всех отношениях, сам понимаешь. Для меня жизнь превратилась в настоящий ад: только представь себе — молодой мужчина живет с женщиной, которую любит до безумия, а она изо всех сил показывает ему, что ненавидит его.
Ее выступления в основном проходили по вечерам, и она возвращалась домой поздно ночью. Я начал подозревать, что у нее кто‑то есть и она мне изменяет, но гнал эти мысли от себя, потому что понимал, что это сведет меня с ума окончательно. Я все еще хотел любой ценой задобрить ее и думал, что, если буду зарабатывать больше, она изменит свое отношение ко мне. Как раз прошли обязательные три года после института , я оставил свою инженерную должность и пошел работать в такси. Я сразу стал зарабатывать вдвое больше, у меня всегда были деньги в карманах, но и это не принесло Ларисе особой радости и удовлетворения. Она оставалась холодной и равнодушной по отношению ко мне и продолжала устраивать скандалы, как говорится, он а фарвос (без причины).
— Как все это перенесли твои мать и брат? — спросил я на одном дыхании. — Я просто представляю себе ситуацию, когда все живут в одной квартире в такой ужасной обстановке, да еще и маленький ребенок…
Аркадий помолчал, снова тяжело вздохнул и пояснил:
— Тебе, наверное, трудно понять, насколько мне больно об этом вспоминать. Даник, мой брат, как я уже рассказывал, избегал лишний час оставаться дома, а потом и вовсе переехал на дачу к другу. В 1985 году он уехал в Америку один. Честно говоря, он поступил разумно. Он очень талантливый компьютерщик, и там он действительно расцвел, женился, есть сын, в общем, у него все сложилось хорошо.
С мамой все оказалось гораздо хуже. Она старалась меньше говорить со мной о моих отношениях с Ларисой, не сыпать соль на раны, но понимала все без слов. Когда я ушел с любимой работы и тем самым поставил крест на моей профессиональной карьере, она плакала днями и ночами. Она целиком посвятила себя внучке, это было ее единственным утешением. Но я заметил, что моя боль съедает ее изнутри, она слабеет с каждым днем. Старость как‑то внезапно атаковала ее. Наверняка она искала какие‑то слова утешения, чтобы подбодрить меня, но, как оказалось, не нашла. В январе 1986 года она покинула этот мир.
Я видел, что Аркадий разнервничался. При бледном свете уличного фонаря я заметил, как нервно подергивались его скулы, и он почти пробормотал тихим голосом:
— Меня до сих пор мучает мысль, что моя разрушенная семейная жизнь сократила годы моей матери. Возможно, она была бы еще жива, если бы не постоянная грызня в моей семье.
Вдруг он взглянул на часы, вскочил со скамейки и сказал:
— Ого, как мы заговорились. Уже два часа ночи. Давай‑ка спать. Я ведь предупреждал тебя, что это сага в нескольких томах. Второй том я расскажу завтра. А пока — спокойной ночи.
* * *
Говоря по правде, история, рассказанная Аркадием, очень взволновала меня, и я много думал о ней. Мысли в голове путались, чувства тоже были неоднозначными. Я с нетерпением ждал вечера, чтобы услышать продолжение этой драмы.
На семинаре был обычный учебный день. У каждой из четырех групп (две начальные, одна средняя и одна продвинутая) было по четыре лекции ежедневно. Участники изучали не только язык идиш на разных уровнях, но и еврейскую литературу, традиции, фольклор. После обеда были занятия по пению и театру. Ежегодно в семинарах участвовали около 80 человек, приезжавших из разных городов Украины, Молдовы, России, Литвы, Эстонии, Польши и Румынии. Преподаватели были в основном из США, Франции и Израиля, и в течение месяца здесь царила особая дружелюбная атмосфера, пропитанная идишем и еврейским духом. Вечерами участники были свободны и проводили время по‑разному. За 17 лет на этих семинарах завязывалось немало романов и даже создавались семьи.
Я дождался вечера и после ужина позвал Аркадия снова прогуляться к озеру. По дороге я шутя подталкивал его:
— Ну что ж, давай откроем второй том твоей саги. Мне очень интересно узнать продолжение.
— Для начала вспомним, на чем мы остановились, — он вроде как попытался напрячь память и продолжил: — После смерти матери я надеялся, что Лариса станет более уравновешенной. В общем, все предполагало у нас нормальную и спокойную жизнь. Мы жили втроем в трехкомнатной квартире, я хорошо зарабатывал, она танцевала в своем ансамбле, девочка приносила много радости, и мы могли бы жить счастливо и весело. Но, напротив, она почему‑то осознала, что ее больше ничто не сдерживает, и тогда захотела окончательно от меня избавиться. Честно говоря, я был настолько душевно измотан, что меня это уже не волновало. Я был согласен на все, лишь бы дочь была рядом со мной, и чтобы я мог чаще ее видеть. Лариса начала требовать развода и размена квартиры. Каждое мое слово вызывало крик и швыряние вещей. Я не хотел, чтобы ребенок рос в такой атмосфере, просто страдал и молчал, пока не решил: нужно признать факты и перестать жить иллюзиями. В любом случае, близок с ней я уже не буду, она меня не любит, а может, есть и другая причина. Я переживу это. Главное — если мы не будем вместе, не будет ежедневных ссор, и ребенок не будет слышать постоянных криков.
— Насколько я понимаю, это были односторонние ссоры: ругалась она, а ты молчал?
— Именно так. Я даже научился не слышать ее, думать о чем‑то другом, и это злило ее еще больше. Короче говоря, мы развелись, разменяли квартиру. Она ругалась, устроила целый гвалт и требовала, чтобы ей с ребенком досталось не меньше двух комнат. Мы обменяли нашу трехкомнатную квартиру на хорошую двухкомнатную в Медведково для нее с ребенком и на комнату в коммуналке недалеко от Савеловского вокзала для меня. Это то, с чем я остался, — комната 18 метров и работа в такси. И вот тут‑то начался настоящий кошмар…
— Что может быть еще хуже? — вслух подумал я.
— Оказалось, с Ларисой худшему не было предела. Она создавала постоянные препятствия и мешала мне видеться с ребенком. Каждый раз, когда я забирал девочку, мне приходилось будто в бой идти. В те дни, когда я забирал Дианочку, мир для меня останавливался. Я составлял программу, куда ее поведу, чем буду ее развлекать. Конечно, я одаривал ее всем, что только можно было себе представить. Девочка была маленькой, но очень умной, и, видимо, возвращаясь от меня, она рассказывала матери, где она с папой была, что ела, какие новые игрушки купил ей папа, и Лариса просто стала ревновать, что дочь будет больше привязана ко мне, чем к ней. Я предложил: когда у нее будут концерты по вечерам или она будет занята на работе, я всегда готов побыть с девочкой дополнительно, кроме тех двух постоянных дней в неделю, когда я ее регулярно забирал. Но она предпочла платить чужой няне, лишь бы ребенок не провел лишний час со мной.
— А что стало с твоей личной жизнью после того, как ты развелся? — я позволил себе задать ему подобный вопрос. — Прости, если спрашиваю что‑то слишком личное.
— У меня даже мыслей не было о личной жизни. В глубине души я все еще любил Ларису, даже несмотря на то, что она постоянно пила из меня кровь. Я все еще не мог думать о другой женщине. Единственной моей заботой было проводить как можно больше времени с ребенком. Больше меня тогда ничего не интересовало. Но это были лишь цветочки, ягодки пошли позже, когда она написала в милицию требование изолировать ребенка от меня, потому что я «невменяемый и очень плохо влияю на дочь». Она написала там тонну лжи, но добилась своего. Прихожу я в детский сад забрать девочку, как это происходило обычно, но воспитательница показывает постановление милиции, запрещающее отдавать мне ребенка. Тогда я почувствовал себя в настоящем аду, в голову приходили ужасные мысли, но я отгонял их прочь… Я тайком, как вор, подходил к забору детского сада и издалека наблюдал, умываясь при этом слезами, как моя дочь играет. Я начал ходить по разным учреждениям, прошел все возможные бюрократические преграды, наконец получил разрешение приходить в детский сад два раза в неделю и проводить там с дочерью по часу. Именно тогда мои волосы в очень короткий срок припорошило сединой, хотя мне еще не было тридцати.
Стало немного легче, когда Диана пошла в первый класс. Тогда я забирал ее из школы раз в неделю и проводил с ней время вместо продленки, но и здесь Лариса умудрялась чинить препятствия, на которые я уже даже не обращал внимания.
Со временем я начал приходить в себя и пытался вести какое‑то подобие нормальной жизни. Работа в такси принесла мне несколько знакомств с интересными женщинами. Я не искал этого специально, но тем не менее произошла пара таких встреч, хотя до серьезных отношений не доходило. По крайней мере, это немного занимало мою голову и вносило хоть какие‑то краски в мою жизнь, которая стала совершенно темно‑серой. Брат звал меня переехать в Америку, но я даже думать об этом не мог, потому что не хотел расставаться с ребенком. Я тогда рассуждал так: вот я сейчас уеду, она скоро совсем забудет меня, и я стану для нее совершенно чужим человеком…
Аркадий на мгновение остановился, задумался, а я мельком взглянул на его лицо сквозь спустившиеся сумерки. Мне показалось, что страдания буквально отпечатались на его лице парой преждевременно пересекших его высокий лоб морщин и глубокой печалью, наполнявшей его глаза.
Я сказал ему:
— Знаешь что? Когда ты сказал мне, что это будет грустная сага, я и представить себе не мог, насколько она будет грустной.
Аркадий неожиданно рассмеялся с оттенком горечи и заметил:
— Потерпи, это всего лишь второй том, ты еще к третьему не притронулся…
— Но ты смеешься, уже хорошо… Это вселяет надежду.
— Моя мама в таких случаях говорила: «Лахст, тате, аз ох ун вей цум гелехтер» («Смеешься, отец, горе этому смеху»).
— Верно, в идише есть такое выражение, — подтвердил я. — Существует еще одно подобное выражение — когда кто‑то смеется от боли, отчаяния, говорят: «Эр лахт мит ящеркес» («Он смеется ящерицами»).
— Я тоже слышал такую поговорку. Кажется, от бабушки в Белоруссии, куда меня в детстве отправляли на летние каникулы, — вспомнил Аркадий и продолжил: — Кстати, забыл рассказать еще один интересный факт. Даник очень страдал от того, что не был на похоронах матери, и при первой же возможности, на пятый йорцайт мамы, прилетел из Америки в Москву. Когда мы ехали с ним обратно с Востряковского кладбища, он мне признался: «Знаешь почему после твоей свадьбы я избегал находиться дома и буквально бежал оттуда, как от огня? Думаю, теперь я могу тебе это рассказать… Потому, что твоя Ларисочка, твоя “вечная любовь”, постоянно соблазняла меня, когда тебя не было дома. Сначала она просто кокетничала, флиртовала, а потом стала настолько вульгарной и навязчивой, что я решил исчезнуть из дома, чтобы не поддаться на ее приманку и не испортить тебе жизнь. Я уже тогда понимал: добром этот брак все равно не закончится, и, к сожалению, мама была права…» Когда он мне это рассказал, я так остолбенел, что резко затормозил и чуть было не устроил аварию, вся кровь во мне сразу вскипела.
— Представляю себе, — пробормотал я.
* * *
— Короче, сейчас начинается третий том моей саги, — на лице Аркадия снова появилась саркастическая улыбка. — На протяжении почти трех лет, с тех пор как Диана пошла в школу, я уже как‑то привык к такой жизни. В конце марта 1992 года Лариса передала мне через учительницу, что всю неделю весенних каникул Дианочки в Москве не будет. Она едет с мамой в Черновцы навестить бабушку и дедушку. Ну что же, подумал я, имеет право. Но когда 30 марта я пришел в школу, чтобы увидеть ребенка, то получил самый сильный удар в моей жизни, что называется, ниже пояса. Учительница сообщила, что бабушка Дианы позвонила в школу и сказала, что Диана больше там учиться не будет. Лариса с ребенком уехала в Израиль. Когда я это услышал, мое сердце остановилось, в глазах потемнело. Возможно, я на какое‑то время потерял сознание. Я даже не помню, как вышел из этого состояния. Я бродил по улицам как пришибленный, находился в каком‑то полузабытьи. Это был первый раз в моей жизни, когда я напился дома до беспамятства, хотя терпеть этого не могу и меня никогда не тянуло к алкоголю.
— Б‑же мой, — я чуть не закричал, — но как такое возможно?! Как можно вывезти ребенка без разрешения отца?! Это же не пакет, который можно сунуть в чемодан и делать с ним все, что вздумается! Это ведь ребенок, живой человек!
Аркадий снова горько рассмеялся и показал мне странный жест, потирая ладонью о ладонь:
— Сразу видно, что ты не жил здесь в начале девяностых. Это было время полного беспредела. За взятку можно было купить любого чиновника, как говорила моя мама: «Митн татн, мит дер мамен ун митн ганцн эмес» («Вместе с его отцом, матерью и всей его правдой»). Я даже не знаю, кого и как Лариса подкупила, чтобы получить необходимые фальшивые документы. Но какое это имеет значение? Дело в том, что она оторвала от меня ребенка, отрезала кусок моего сердца, и вот уже восемь лет я бьюсь головой о стену и не могу найти мою дочь. Придя в себя, я первым делом позвонил родителям Ларисы в Черновцы. В общем, они неплохие люди, всегда хорошо ко мне относились. Они все время извинялись и оправдывались за действия своей дочери. Ее мать со слезами на глазах рассказала мне, что Лариса с ребенком действительно приехала в Черновцы, а оттуда через Румынию уехала в Израиль. Она заклинала и запугивала родителей, чтобы те не смели давать мне никакой информации о ней и о ребенке. Все их просьбы и мольбы наталкивались на скандалы, и родители на самом деле страдали от ее выходок.
— А теперь объясни, почему ты восемь лет не можешь найти свою девочку? — спросил я. — Сейчас ведь другие времена. Границы открыты, такой проблемы быть не должно.
— О, именно здесь и зарыта собака. У меня есть очень хороший близкий друг в Израиле. По моей просьбе он обращался во все возможные инстанции: Министерство внутренних дел, Министерство интеграции, «Сохнут» и Б‑г знает куда еще. Все тщетно… Ему сказали, что по прибытии в Страну Лариса обратилась в полицию и в результате ее заявления было вынесено судебное постановление засекретить ее адрес, номер телефона и т. д., чтобы никто не мог их найти.
Раньше я ходил в израильское консульство как к себе домой. Тамошние консулы меня очень хорошо знали, относились ко мне с сочувствием, но ничем помочь не могли. Нынешний консул, очень дружелюбный, приятный человек, действительно проникся моей историей, понял ситуацию, но подтвердил ту же информацию, которую ранее получил мой друг. Он лишь намекнул мне — вероятно, и этого ему нельзя было делать, — что в Израиле принято менять имена на ивритские и наверняка не имеет смысла искать Ларису Черненко и Диану Лазебник. Вполне возможно, что она сменила имена себе и дочери. Больше этого он мне рассказать не решился. Шесть лет назад я лично ездил в Израиль на десять дней, гостил у друга, пытался с ним и его женой обратиться к властям, искал в телефонных справочниках. Все оказалось пустой тратой времени… Честно говоря, я уже потерял надежду. Может быть, когда‑нибудь случится чудо, Диана станет взрослым человеком и захочет сама увидеть своего отца. Кто знает…
При этом взгляд Аркадия стал таким печальным, что было трудно это выдержать. Голос его дрожал. Честно говоря, когда я услышал об этом ужасе, слезы навернулись на глаза, я почувствовал боль Аркадия и его разбитое сердце и даже на мгновение представил себя в его положении. От одной этой мысли мне стало не по себе…
— Ты веришь в Б‑га, Аркадий? — задал я, возможно, неожиданный вопрос, глядя ему прямо в глаза.
— Как истинный технарь, я очень рациональный человек. Однако в судьбу верю. Но если бы оказалось, что Б‑г существует, я бы задал ему вопрос: «Чем, Всевышний, я так прогневал Тебя, что Ты решил послать мне такие страдания?»
— Ну, ты ведь знаешь, что пути Г‑сподни неисповедимы и нам не дано предугадать, — я хотел перевести разговор в другое русло. — Что касается твоей дочери, то проблему я понял и верю, что Диану можно найти. Ты расскажешь мне все необходимые детали, напишешь все данные, и я постараюсь что‑то сделать в Израиле. Но что же случилось с тобой после этого мучительного расставания?
— Я снова возвращаюсь к вопросу о судьбе, — вздохнул Аркадий. — Ты, наверное, будешь смеяться, но моя вторая жена — это школьная учительница Дианы. Она буквально спасла меня и вернула к жизни.
— Ого! Вот это поворот, — я рассмеялся, выражая при этом огромное удивление. — А‑а‑а, и правда, ты вчера говорил, что твоя жена — учительница начальных классов. Вот теперь пазл сложился.
— Да, я всегда обращался к ней официально. Для меня она была всего лишь учительницей моей дочери Еленой Николаевной, но после того как она сообщила, что моего ребенка увезли, увидела мое состояние, она отнеслась к ситуации очень серьезно. Наверное, сжалилась надо мной, нашла время и силы успокоить меня. Чтобы немного отвлечь от переживаний и плохих мыслей, она предложила пойти с ней на выставку, потом на концерт. Только тогда я обратил внимание, что она очень красивая женщина с доброй, отзывчивой душой. С одной стороны, я боялся снова вступать в серьезные отношения — как говорила моя мама: «Аз ме брит зих оп ойфн эйсн, блозт мэн ойфн калтн» («Обжегшись на молоке, дуют на воду»), но она проявила огромное терпение, доброту, и мы сблизились. У нее есть сын, хотя замужем официально до меня она не была. Она жила в однокомнатной квартирке в Измайлово. Поженившись, мы ее продали, я доплатил, и мы купили трехкомнатную недалеко от метро «Семеновская», в хорошем районе. Мою комнату в коммуналке я сдаю. Я сразу нашел общий язык с ее сыном, ему сейчас уже 13 лет. И у нас родилась дочь, которая стала лучшим лекарством от моей постоянной боли, связанной с Дианой.
Елена в жизни оказалась полной противоположностью Ларисе. Все, чего мне раньше не хватало, я нашел с ней. Я очень благодарен ей за все. У нее нет Ларисиной жадности к деньгам, мне ведь есть с чем сравнивать. Она подтолкнула меня к решению уйти из такси и вернуться к работе по специальности. Я устроился в хорошую компанию, где работаю по сей день, и вполне доволен.
— Ну вот, ты видишь сам, — хотел я утешить Аркадия, — что ты уже получил очевидный ответ от Всевышнего на свой вопрос. Ты пережил тяжелые испытания, но теперь у тебя счастливая и спокойная семейная жизнь. В Талмуде действительно написано: «Ка‑шем меварех аль а‑това, ках меварех аль а‑раа». Это трактуют обычно таким образом: даже когда случается что‑то плохое, всегда есть намерение свыше, что за этим непременно последует что‑то доброе. Ты когда‑нибудь думал об отъезде в Израиль? Может быть, живя там, тебе было бы легче найти Диану?
— Да, я думал об этом, но Елена русская. Она не имеет никакого отношения к евреям, для нее еврейство — нечто абсолютно чуждое. У меня тоже нет особых сил все начинать сначала. В конце концов, мне уже не двадцать лет. И мы укоренились в Москве. Так и живем себе.
* * *
Рассказ Аркадия тронул меня до глубины души, буквально не отпускал. Я пообещал ему, что, вернувшись домой после семинара, сделаю все возможное, чтобы найти его дочь и устроить встречу с ней. Он отнесся к моему обещанию немного скептически, но я попросил его записать все необходимые данные о Диане и ее матери — имена, даты, прежние адреса и так далее. Он это сделал.
Я вернулся домой в начале августа. До начала нового учебного года оставались еще добрых несколько недель, и я решил посвятить время проблеме Аркадия. На все обращения в МВД, Министерство интеграции, «Сохнут» я получал тот же ответ, что и Аркадий: «А‑нетуним хасуим» («Информация закрыта»). Создалось ощущение, что я попал в тот же тупик, где закончились все предыдущие поиски, но все это время я думал о каких‑то нестандартных, необычных путях решения проблемы.
Я обратился в «Мерказ ле‑оманим олим» , даже получил доступ к списку прибывших за последние десять лет олим по профессиям, но, к моему большому сожалению, Ларису Черненко я не нашел в списке танцоров и хореографов. Тогда мне пришла в голову идея. Я позвонил Аркадию и спросил его:
— Скажи, до какого времени ты поддерживал телефонную связь с родителями Ларисы в Черновцах?
— Я звонил им пару раз после того, как она уехала с ребенком, но понял, что они избегают разговоров со мной. Они себя чувствовали в этой ситуации некомфортно. Мой последний разговор с ее отцом состоялся в сентябре 1992 года. С тех пор их номер телефона был отключен. Я написал им письмо, но оно вернулось…
— Я так и думал. У них, насколько тебе известно, есть единственная дочь и единственная внучка. Почти стопроцентная вероятность, что они тоже переехали в Израиль, поближе к дочери и внучке, — я чуть не вскрикнул, словно нашел что‑то давно потерянное и очень драгоценное.
— Но когда жена моего друга искала в телефонных справочниках Ларису, она также и их не нашла, — охладил Аркадий мое воодушевление.
— Когда это было?! Шесть лет назад? Шесть лет — это долгий срок! Продиктуй‑ка мне их имена и даты рождения, — потребовал я.
К моей великой радости, без особого труда я нашел в «Дапей заав» (телефонном справочнике «Золотые страницы») номер телефона супругов Черненко и, не откладывая в долгий ящик, позвонил им. Я представился и попросил о встрече. Женщина на другом конце провода была очень любезна и пригласила меня к себе домой, на улицу Роках в Рамат‑Гане. Уже на следующий день я поехал туда. Сидя в типичной для новых репатриантов съемной квартире, сразу заметил большой постер на стене с фотографией красивой блондинки на фоне танцующих пар и надписью крупными буквами: «Бейт‑сефер ле‑махоль Лари Шхори» («Школа танцев Лари Шхори»). Эта надпись буквально пронзила меня, а в голове проскочила мысль: «Вот и ключ к разгадке — Лариса Черненко стала в Израиле Лари Шхори».
Я рассказал госпоже Черненко, что Аркадий все это время их искал и потерял с ними связь. От нее я узнал, что четыре года назад они с мужем переехали в Израиль, хотели доработать в Черновцах до пенсии. Ее муж работает и здесь, в Стране, поэтому его не было дома. Она искренне чувствовала вину перед Аркадием за его страдания, и я заметил, что эта вина гложет ее изнутри. Она извинялась за то, что ее дочь категорически запрещала им общаться с ним.
На это я ответил:
— Что было, то было, и это уже не исправить, но что делать теперь, когда ваша внучка Диана уже взрослая? Она, очевидно, имеет право сама решать, хочет ли она возобновить отношения с отцом, который на протяжении восьми лет пережил настоящий ад из‑за разлуки с ней. Она также имеет право знать, что в Москве у нее есть шестилетняя сестренка, дочь Аркадия от второго брака.
— Я полностью согласна с вами, на этот раз я буду настойчивее и умнее и не позволю дочери заткнуть мне рот. Она и так с утра до ночи занята в своей танцевальной школе, в этом вся ее жизнь, — женщина отнеслась с пониманием к моим словам. — Давайте сделаем так: напишите письмо нашей внучке, чтобы она вам позвонила. Когда она придет к нам, я передам ей письмецо и уговорю ее встретиться с вами. Слава Б‑гу, она меня пока еще слушает. Пишите ей на иврите, потому что ей легче читать и писать на иврите, чем на русском. Теперь ее зовут Дана, Дана Шхори… Но мы с дедом все равно зовем ее Дианой, как привыкли.
Так все и произошло: я написал Диане короткое письмо с просьбой позвонить мне, и оставил его у ее бабушки. Примерно через неделю мы встретились с Дианой в кафе в торговом центре «Аялон» в Рамат‑Гане. Передо мной сидела удивительно красивая, юная, светловолосая девушка с голубыми глазами. Диана говорила на иврите безукоризненно, как сабра, без малейшего акцента. С первой минуты нашей беседы она попросила называть ее Даной, потому что так ее называют в Израиле все, кроме бабушки и дедушки. Меня не удивило, что ее тон изначально был не слишком дружелюбным, даже немного агрессивным. Мне было совершенно ясно, откуда взялось такое отношение девушки.
— Ну и почему же мой папочка вдруг решил вспомнить обо мне спустя восемь лет? — выпалила она в самом начале встречи с большой долей язвительности.
— Дана, я попросил тебя встретиться со мной не для того, чтобы защищать твоего отца или анализировать вашу семейную историю. Я просто хочу сказать тебе, что прежде чем судья выносит вердикт, он выслушивает обе стороны. Пока что ты выслушала только одну сторону. В общем, я хочу попросить тебя встретиться с отцом и выслушать его. Это все, о чем тебя прошу. Ты уже взрослый человек, наверняка собираешься скоро идти в армию и можешь сама решать все, что касается твоей жизни.
Девушка задумалась, отпила кофе, помолчала несколько мгновений и спросила спокойным голосом, уже без юношеского пыла:
— Как вы себе представляете мою встречу с отцом? Где и когда это может произойти?
— Без проблем. Об этом не беспокойся. Он приедет в Израиль и будет гостить у меня, сразу после того как передам ему, что ты согласна на встречу с ним. Поверь: он восемь лет бредил этой встречей, мечтал о ней и почти потерял надежду… И еще одно: ты имеешь полное право знать, что у тебя в Москве есть младшая сестренка и через пару недель она пойдет в первый класс.
Диана впервые за всю встречу улыбнулась и сказала:
— Правда, для меня это стало полным шоком, когда бабушка рассказала об этом. У меня есть сестра…
Диана задавала еще вопросы, но я прервал разговор, заверив ее:
— Чтобы не было у нас испорченного телефона, ты задашь все эти вопросы напрямую папе, и я уверен, что получишь все ответы из первоисточника.
Я вышел после встречи с улыбкой, довольный, оставив Диану более умиротворенной и преисполненной любопытства. Тем же вечером я рассказал Аркадию по телефону о беседе с его наконец‑то найденной дочерью, а через четыре дня встречал его в аэропорту Бен‑Гурион.
* * *
Мы договорились с Дианой, что около 19:00 я привезу Аркадия ко входу в Национальный парк в Рамат‑Гане и там они смогут погулять и побеседовать. Состояние Аркадия было неописуемым. Все его внешнее спокойствие куда‑то испарилось. По дороге он постоянно вытирал пот со лба, хотя в машине работал кондиционер, скулы ходили ходуном, руки нервно дергались. Он почти всю дорогу молчал. Уже подъезжая к парку, сказал мне:
— Я не помню в своей жизни ни единого момента, когда так волновался. Давай‑ка куплю пачку сигарет. Хотя я давно бросил курить, но теперь мне это просто необходимо…
— Аркадий, — попросил я его, — соберись! Ты обязан успокоиться. В конце концов ты не собираешься сейчас нелегально пересекать границу и дрожишь, чтобы не попасться. Нет причины для такого бешеного беспокойства. Это всего лишь встреча отца с дочерью — самое обычное и нормальное, что может быть в жизни, даже несмотря на долгую разлуку. Твое волнение может все испортить, внести ненужную нервозность. Думай, пожалуйста, о чем‑нибудь другом, ты обязан успокоиться.
Аркадий вытащил из машины большой пакет с подарками, привезенными из Москвы, и мы направились к центральному входу в Национальный парк. Неподалеку увидели Диану, сидящую на скамейке. Мы подошли к ней. Отец бережно обнял дочь, и, хотя ее реакция была очень сдержанной, у меня на глаза навернулись слезы. Я отвернулся, чтобы не показать свою минутную взволнованность.
После нескольких первых фраз Аркадий сказал:
— Я привез твои любимые конфеты «Птичье молоко». Помнишь, когда ты была маленькой, ты так их любила, что я буквально отбирал у тебя коробку, чтобы ты не съела их все сразу?
Диана открыла коробку, съела одну конфету и буквально растаяла от удовольствия. Затем она широко улыбнулась и сказала мягким, игривым голосом:
— М‑м‑м… вот он, настоящий вкус детства. Я теперь тоже готова съесть всю коробку сразу…
Мы все прыснули от смеха.
Видя, что первый лед растаял и первое волнение отступило, я сказал:
— Ребята, я пойду заниматься своими делами, оставляю вас одних, ведите себя хорошо. Когда нагуляетесь и наговоритесь, позвоните, и я приеду за вами.
На выходе из парка я обернулся и снова глянул на Аркадия, лицо которого вновь обрело привычное спокойствие и сияло от счастья. Его рука нежно гладила светлые волосы Дианы. Оба были глубоко погружены в разговор, и все окружающее в этот момент словно куда‑то отступило, отдалилось. Меня охватило трепетное чувство, будто я собрал осколки разбитого сосуда и, склеивая, пытался превратить их в единое целое.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
