вторник, 12 ноября 2013 г.

ЭТО СМЕШНО


Профессор внезапно возвращается домой из командировки и застает в постели свою жену вместе со своим коллегой.
- И что ты, как интеллигентный человек, можешь мне сказать?! - в гневе восклицает профессор.
- Как интеллигент интеллигенту? - уточняет коллега.
- Естественно!
- Стучаться надо!

- Папа, а чем отличаются ум и хитрость?
- Ум позволяет решать сложные проблемы, а хитрость позволяет их обходить.
- А что полезней?
- Полезней всего - интеллект. Он позволяет выбирать, что лучше: решать, обходить, или не лезть не в свое дело.

1. Не думай.
2. Если думаешь - не говори.
3. Если думаешь и говоришь - не пиши.
4. Если думаешь, говоришь, пишешь - не подписывай.
5. Если думаешь, говоришь, пишешь и подписываешь - не удивляйся.

Мечта государства - абсолютно здоровый, богатый гражданин, всегда плативший налоги и умерший в день выхода на пенсию...
Напрасно думать, что мудрость - это привилегия старости.
Мудак с возрастом не становится мудрецом - он становится старым мудаком.


Левша отличается от обычных людей тем, что у него деньги лежат в правом
внутреннем кармане, а у обычных людей наоборот - в левом. А если развиты
оба полушария, то деньги лежат в швейцарском банке.


Циничная статистика:
За прошедшие 10 лет из России за границу на заработки выехало
5670 физиков, 1349 химиков, 986 медиков...
 и не одного гаишника !!!


Почему некоторые пишут цифру семь с горизонтальной чертой посередине, хотя при печати обычно используется семёрка без чёрточки?
- Дело было так.Когда Моисей читал своему народу 10 заповедей и дошёл до
cедьмой - "не прелюбодействуй", - народ в один голос закричал: "ЗАЧЕРКНИ
СЕМЁРКУ, ЗАЧЕРКНИ!"

СПЕШУ ПОДЕЛИТЬСЯ - ГАНС ХРИСТИАН АНДЕРСЕН



Знакомый незнакомец Ханс-Кристиан Андерсен (1805 - 1875)
Шуламит Шалит
 

     Вот мы и живем в третьем тысячелетии, когда-то немыслимом и недосягаемом. И скоро наши внуки, а тем более их дети и внуки станут если не говорить, то думать про нас, еще совсем не старых, как про динозавров: они родились так давно, еще в прошлом тысячелетии… Забавно думать, что и мои дети станут, пожалуй, такими "динозаврами". И будут написаны романтические рассказы о том, где, кто и как встретил 2000 год... 

     А мы перенесемся на сто с лишним лет назад. В новогоднюю ночь кануна 1900 года будущий писатель Константин Паустовский, тогда восьмилетний мальчик, сидел под елкой и читал сказки Ханса-Кристиана Андерсена. С тех пор старый сказочник, всего лишь за четверть века до того живший в маленькой Дании, любивший и как никто другой понимавший грустных детей и несчастливых взрослых, на всю жизнь стал его другом и самым любимым писателем. В то время маленький Паустовский думал, что Андерсен еще жив и его волновал вопрос: а тех, кто не знает датского языка и живет далеко от Дании, Андерсен тоже любит? (Об этом, со слов самого писателя, рассказал мне когда-то в Паланге Лев Адольфович Озеров.) Может, сказочники на самом деле не стареют и не умирают? Кто только ни пытался разгадать загадку вечного очарования и живучести сказок Андерсена, кто только ни писал о нем, но лучше Паустовского никто этого все-таки не сделал. Тем не менее, оказалось, что даже Паустовский кое-чего об Андерсене не знал. Сколько сказок Андерсена он прочел? А сколько прочли мы с вами? 48-50? Столько обычно собирается в сборник. Но, оказывается, он написал их более 200! По иным данным даже 256! В разных источниках - разные цифры, но намного больше, чем переводилось на русский язык. Писал он и стихи, и пьесы, в основном, трагедии, но и водевили, и путевые очерки о многочисленных путешествиях. Менее известно, что он еще трижды написал свою автобиографию, и каждый вариант был все светлей и счастливей. Видимо, ему не только надоело страдать, но даже думать и вспоминать о страданиях детства и юности надоело. В 70-е годы ХХ века в Дании - и этого Паустовский не знал: он умер в 1968 году - вышли в свет все дневники Андерсена - 12 томов! Как это можно написать о себе 12 томов? Но мы же говорим о человеке необыкновенном. А к 200-летию со дня рождения писателя, в 2005, вышла книга, в которой сказано, что кое-что он все-таки утаил. Но о чем не знаем, говорить не будем.

     Давайте порассуждаем: телевизоров нет, кино нет, радио нет. Даже самолетов нет - никуда, как бы этого ни хотелось, улететь нельзя. И что же остается? - читать, мечтать, ездить в дилижансе, выдумывать разные истории и записывать их. Так вот Андерсен и прожил всю жизнь, все свои семьдесят лет. Особенно далеко не ездил, ну, в Швецию, Италию, Англию, но фантазия могла перенести его и в очень далекие и совсем уж райские места... Кроме книг и упомянутых дневников, остались тысячи его писем разным людям. Тысячи! Как жаль, что они не переведены на русский язык. А может, пока я это пишу, их уже переводят? 


     Андерсен не сразу стал писать свои знаменитые сказки. Сначала он собирался быть актером. Потом драматургом, поэтом, романистом. Но именно его устные рассказы пользовались успехом у всех, будь то дети или взрослые. Он не любил слово "сказка", а предпочитал "рассказ" или еще лучше "история". И стал их записывать. И именно они-то принесли ему мировую славу. В России первое четырехтомное собрание сочинений вышло в 1864 году, еще при жизни писателя. Он об этом знал. Самым полным изданием до сих пор остается пятитомник в переводах А.и П. Ганзен 1895 года. Андерсена переводят и публикуют на протяжении более ста пятидесяти лет. Однако чаще всего это уже знакомые нам сочинения. А многих мы не знаем до сих пор, потому что на русский язык они не переводились. Даже о жизни его рассказано далеко не все. Вам, наверное, странно будет услышать то, о чем я хочу сейчас рассказать вам.

Ханс-Кристиан Андерсен, 1855 год

     По фрагментам из малоизвестных произведений Андерсена и по фактам его автобиографии мы вправе судить об особом отношении любимого нами и такого знакомого всем писателя к еврейскому народу, его традициям, его культуре.1 

     Рассказ Андерсена "Еврейская девушка" на русский язык никогда не переводился. Попробую его пересказать. 

     Девочка Сарра училась в христианской школе для бедных. Во время уроков по религии ей позволялось заниматься чем-нибудь другим, например, географией или счетом. Но Сарру как раз очень увлекали рассказы о Библии. Задавая вопросы, она проявляла при этом хорошее знание предмета. Реакция учителей была неожиданной. Отцу девочки сказали: "Если вы хотите, чтобы ваша дочь оставалась в нашей школе, она должна принять христианскую веру". И вот что, по словам Андерсена, ответил отец: "Признаюсь, я сам не слишком благочестив и даже мало сведущ в иудейской религии. Но моя жена соблюдала все законы наших предков и перед смертью взяла с меня обещание, что наша девочка никогда не перейдет в другую веру. Я обещал ей, и Бог тому свидетель". 

     Спустя несколько лет Сарра стала гувернанткой в одном богатом доме. Хозяева были люди верующие, протестанты, как и положено датчанам. По воскресеньям они уходили в церковь, которая стояла неподалеку, и Сарра вслушивалась в доносившиеся оттуда звуки воскресных песнопений и молитв. Они манили не только ее слух, но и сердце. Андерсен пишет: "Ее волосы были черны как эбеновое дерево, а глаза сверкали особенным блеском, присущим дочерям Востока. Читала она только Ветхий Завет - наследие ее народа и сокровищницу знаний о нем. Она присутствовала при разговоре учителя с ее отцом, вследствие которого была исключена из школы. То обстоятельство, что мать перед смертью просила, чтобы их дочь не предавала веры предков, произвело на нее очень сильное впечатление… Однажды вечером хозяин дома читал своим домашним "Жития святых". Все сидели тихо, но внимательнее всех слушала, сидя в уголке, Сарра, их служанка и гувернантка. Все, чему она внимала, виделось ей в картинках. Слезы заполнили ее черные блестящие глаза. Сердце ее трепетало, как в детстве, в школе, когда она слушала новозаветные истории. И вот уже слезы заструились по ее щекам". 

     Внутренний конфликт становится все нестерпимей. Но Сарра не поступается своими принципами. 

     В следующем отрывке появляется и дополнительный аспект - тема антисемитизма. Андерсену ведомо было страдание: его так часто и много унижали за его бедняцкое происхождение (отец был полунищий сапожник, мать - прачка), за некрасивость, за всевозможные странности, которые мы сегодня считаем достоинствами, например, за умение беседовать с вещами и сверчками, что он не мог не сочувствовать другим. Писатель приводит такой внутренний монолог Сарры: "Нельзя, чтобы моя девочка крестилась" (слова мамы перед смертью), и все ее существо эхом откликается на слова "Чти отца своего и мать свою". "Нет, я никогда не крещусь! Когда я стояла напротив входа в церковь, издали глядя на освещенный алтарь и слушая молитвенное пение, сын наших соседей крикнул мне, и с такой насмешкой: "Еврейка!" Да, это правда, с той поры, когда я училась в школе, и до сих пор меня волнуют и церковное пение и молитвы. В них - сила солнца. Даже, когда я закрываю глаза, лучи его проникают в мое сердце. Но я не предам тебя, мама, не обману. Я буду жить по законам Бога моего отца". 

     Между тем хозяева Сарры разорились и не могут больше платить ей жалованье. Идти ей некуда, и она остается с ними и продолжает им преданно служить, не получая за это ни копейки. Проходит время, умирает хозяин дома. По просьбе его вдовы теперь уже сама Сарра читает ей из "Жития Апостолов". И девушку снова охватывает забытое волнение. Повествование завершается в духе классического святочного рассказа, сильным аккордом, но вполне по-андерсеновски: "Мамочка, твоя дочь не крестилась. Для христиан она была и осталась еврейкой. Обещание, данное тебе отцом на этом свете, не нарушено. Все - по твоей воле. Да, но разве не важнее исполнять волю Божию? Он посещает землю, обращает ее в пустыню, а затем превращает ее же в цветущий сад… Ведь это дело рук Христа!" - и как только произнесла она это имя, дрожь прошла по всему телу, ужас объял ее и упала она лицом вниз, став бледнее своей больной госпожи, для которой только что читала вслух…" 

     "Бедная Сарра, - сказали люди. - Она не жалела себя в заботах о других". Ее отвезли в больницу для бедных, там она и умерла. Ее не похоронили на освященной части кладбища, не нашлось там места для еврейской девушки; ей выделили могилку за пределами церковного кладбища, совсем под забором. "Но когда божественный солнечный свет льет лучи на христианские могилы, он посылает лучик и на одинокую могилку Сарры, бедной еврейской девушки". 

     Вот какую странную историю сочинил Андерсен. Подружку его юных лет звали Сарра Хейман. Судьба ее сложилась не очень счастливо, возможно, когда он писал, то думал о ней. 
     Андерсен, в душе верующий христианин, был далек от официальной церкви. Это не единственный его рассказ, связанный с еврейской темой, но в нем особенно ощутимо уважение, с которым великий Ханс-Кристиан Андерсен относился к иудейской религии и приверженности евреев к своей традиции.

Г.-Х. Андерсен, 1868 г. 
Портрет, выполненный фотографом Г.Е. Нансеном из студии "Нансен, Шоу и Веллер", 
снимавших писателя на протяжении многих лет

     Любопытные вариации этой темы прослеживаются и в рассказе "Только скрипач" и в двух его романах. Один называется "Быть или не быть?". В нем - целая серия теологических диалогов между мятущимся, нестойким в своей вере Нильсом и еврейкой Эстер, которая не только сама принимает крещение, но и возвращает в лоно его же религии самого Нильса. Для нас же поучителен конфликт между дедушкой Эстер и ею самой, как его осмысливает и описывает Андерсен: "Дедушка не может понять ее чувств и не способен говорить с ней на эту тему. Он полагал, что своим молчанием сумеет притушить, извести чуждое влияние, надеялся излечить ее от идей, внесших дисгармонию в их семью. Он был горд за народ Израиля, который, несмотря на вековечные преследования, оставался народом особенным, избранным Всевышним - великим и в милости и в гневе". 

     В романе "Счастливый Пэр" его герой, подобно героям многих сочинений Андерсена, наделен автобиографическими чертами самого автора. Пэр - бедный юноша, который прежде, чем станет знаменитым оперным певцом, проходит через многие испытания и унижения. И в его жизни, как и в жизни самого Андерсена, появляется человек, который с деликатностью поддерживает его и морально и материально. О друге Андерсена речь впереди, а у Пэра им стал новый учитель музыки. В один из дней этот учитель открывает юноше тайну: он - еврей! Разумеется, он мог бы подняться по общественной лестнице, если бы согласился креститься, но он отказался от этой возможности, и хотя сам не выполняет религиозных предписаний, убежден, что религию предков не меняют. 

     А теперь зададимся вопросом: что вызвало у Андерсена такой интерес к евреям и иудейской религии? Откуда? Почему? Допустим, Библию он знал и любил с детства. Но это обстоятельство еще ничего не объясняет. Известное сочувствие ко всем несчастным и гонимым? Безусловно. Но, скорее всего, тайна кроется в его биографии. На протяжении всей его жизни большинство из тех, кто протягивал ему руку помощи, были евреями. Фамилии этих людей известны: Карстенс, Коллин, Хенрикс, Мелхиор. Но если некоторые из них в литературе на русском языке и названы, нигде не сказано, что все они евреи. Не логично ли тогда предположить, что еврейская тема в его произведениях в какой-то мере - благодарная дань еврейским семьям, которые поддерживали писателя и помогали ему. 

     Вы помните книжку Ирины Муравьевой "Андерсен" в серии "Жизнь замечательных людей"? Наверное, у многих из вас она стоит на полке и сегодня. Первое ее издание вышло в 1959 году и мгновенно разошлось, и с тех пор она много раз переиздавалась. Автор, Ирина Игнатьевна Муравьева, ушла из жизни в 1961 году, еще до выхода второго издания, не достигнув и сорокалетнего возраста. 

     Муравьева знала не только немецкий и французский, но и датский язык, была знакома с письмами и дневниками Андерсена, не говоря уже о работах исследователей жизни и творчества писателя, и книга ее - поэтичная и яркая. Можно было бы сказать, что и правдивая, и достоверная, если бы не одно маленькое обстоятельство. Вот один пример: "Лето миновало, аисты улетели за море к пирамидам, а в опустевших полях завывала метель. В эту зиму Ханс-Кристиан… ходил в школу. Когда мать привела его сюда в первый раз, он порядком струсил, потому что уже знал, что не всегда в школе бывает хорошо. Этот печальный опыт он приобрел, посещая маленькую частную школу для девочек, где старая вдова перчатника с помощью прута учила читать по складам…". И когда эта "треска в чепце" ударила и его, мать забрала мальчика из этой школы, а так как в городской школе для бедных мест тоже не было, она отвела его к господину Ф. Карстенсу. Вот это "маленькое обстоятельство" последовательно опускается, выбрасывается из текста, и именно потому, что сам Ф. Карстенс был еврей, и его школа была еврейская. 


     Да, Ханс-Кристиан Андерсен учился в еврейской школе - вот она, первая тайна, и я не сомневаюсь, что Ирине Игнатьевне она была известна. Не могу, однако, заподозрить ее в нелюбви к евреям: она сама дважды была замужем за евреями. Муравьева была скорее юдофилкой и уж никак не юдофобкой, но в 50-е годы написать, что великий датский сказочник учился в еврейской школе, что среди тех, кто помогал ему всю жизнь, было много евреев, она не могла, ее книжка, скорее всего, не увидела бы света… Поэтому о многом ей пришлось умолчать. 

     О том же, что юный Андерсен стал свидетелем еврейского погрома в Копенгагене, Ирина Муравьева могла и не знать. 
     В автобиографии Андерсена, изданной на английском языке,2 писатель вспоминает о своем приезде в Копенгаген. Это было в 1819 году. Ему четырнадцать. И он один в чужом городе. Вот его запись в дневнике: "Вечером, накануне моего приезда, произошла тут еврейская свара (Андерсен не знал слова "погром"), которая распространилась на многие европейские страны. В городе беспорядки, улицы полны народу. Шум, паника, переполох - это было много сильнее моего воображения, моего представления той поры о характере большого города". 
     
В истории Дании погромы были редки. Они пришли сюда из Германии. После разгрома Наполеона реакция подняла голову и вспыхнула ненависть к чужим. Евреи, как обычно, стали первыми козлами отпущения. Ненавистные в Германии французы дали евреям гражданские права, свободу. Кому? Этим космополитам?.. Начались факельные шествия, преследования евреев, уже тогда жгли книги, выбивали витрины. Но после ареста зачинщика этих дел Фридриха Людвига Яана прусской полицией волнения покатились дальше, достигнув и Дании. И этому был свидетелем подросток Андерсен.

Г.-Х. Андерсен позирует Веллеру из студии "Нансен, Шоу и Веллер" в 1874 г., 
за год до смерти, в своей квартире вечного холостяка на ул. Найхавн, 67, недалеко от набережной Копенгагена

     Известный биограф Моника Стирлинг3 отмечает, что странный мечтательный мальчик не умел находить себе друзей, и Ф. Карстенс, директор еврейской школы, заметив это, часто занимался с ним отдельно, беседовал с ним и брал на прогулки вместе со своими сыновьями. Андерсен очень дорожил симпатией к нему Карстенса, в которой так нуждался. И в зрелые годы Андерсен не забывал своего доброго друга. Став знаменитым, он продолжал писать ему письма, посылал свои книги и навещал, когда бывал в Оденсе - городе, где прошло детство писателя. 

     Из отдельных отрывков его сочинений видно, что Андерсен разбирался в еврейских обычаях, знал законы иудейской религии. И хотя в его автобиографии есть и портрет несимпатичного еврея, неопрятного на вид случайного попутчика, который без умолку болтает и сыплет анекдотами, или описание ужаснувшей его атмосферы в одной из римских синагог - вместо тихого религиозного экстаза он увидел там жестикулирующих и громко переговаривающихся друг с другом людей, "как на бирже", замечает он, но в целом его симпатии всегда на стороне евреев. Тот же факт, что Андерсен не употребляет для сравнения таких слов, как "улица" или "базар", а именно "биржа", говорит, что и он не лишен был устоявшихся стереотипов в отношении евреев. 
     Прибыв в Венецию, он направляется в район еврейского гетто, заходит вместе с другом в гости к еврейской семье, видит на столе ТАНАХ (еврейскую Библию), открывает книгу и, к удивлению хозяев дома, читает первые строки на иврите.

     Он уже знаменит на всю Европу, только его земляки все еще не могут простить ему его бедняцкого происхождения, его нищенского прошлого. Хуже всего ему именно в Дании. 
     В 1866 году Андерсен побывал в Амстердаме. Он приходит на симфонический концерт и записывает потом в дневнике: "Там была элегантная публика, но я с грустью отметил, что не вижу тут сыновей народа, давшего нам Мендельсона, Халеви и Мейербера, чьи блестящие музыкальные сочинения мы слушаем сегодня. Я не встретил в зале ни одного еврея. Когда же я высказал свое недоумение по этому поводу, то, к своему стыду - о, если бы мои уши обманули меня! - услыхал в ответ, что для евреев вход сюда воспрещен. У меня осталось тяжелое впечатление об унижении человека человеком, об ужасающей несправедливости, царящей в обществе, религии и искусстве". Остроту и этой реакции можно понять, помня о сердечной близости и многолетней дружбе с еврейскими семьями: он видел проблему как бы изнутри. Сначала был Ф. Карстенс. Затем появились Эдвард и Ионас Коллин, они не только помогли юному драматургу получить образование в Копенгагене, добились для него королевской стипендии для учебы в Латинской школе, но и брали на себя многочисленные хлопоты и расходы по устройству его быта. Без совета и помощи строгого, но заботливого господина Эдварда Коллина Ханс-Кристиан многие годы не принимал ни одного решения, хотя и сетовал порою на чопорную атмосферу в доме Коллинов и прохладное отношение к его творчеству. Но он всегда знал, чем обязан этой семье. 

     А потом в его жизнь вошли два новых семейства - Хендрикс и Мелхиор. Особенно любил он радушный дом Мелхиоров. Тут не приходилось ничего скрывать, тут с сочувствием относились к его прошлому, в котором были и горе, и холод, и голод. Эти благородные люди сумели оценить его талант и полюбили как родного. Представители этой почтенной семьи до сих пор живут в Дании. В Краткой еврейской энциклопедии на русском языке я не нашла упоминания фамилии Мелхиор, но в энциклопедии на иврите 1987 года и в английской "Judaica" читаю: "Мелхиор - еврейская семья в Дании. Глава семейства Моше Мелхиор прибыл из Гамбурга в Копенгаген в 1750 г. Добился успеха и известности торговлей кожей и табаком. Его сын Гершон и внук Мориц расширили фирму, а Мориц стал членом датского парламента. Он был другом Ханса-Кристиана Андерсена. В 1852 году был избран главой еврейской общины Дании. Скончался в 1884 году". Через девять лет после смерти Андерсена. Другой член семьи Мелхиоров, Маркус, был главным раввином Дании с 1947 по 1969 годы4). Он же переводил на датский Шолом-Алейхема. И сын его Бент стал раввином… Один из отпрысков этого семейства, Михаэль Мелхиор, живет в Израиле и принимает участие в политической и общественной жизни. Будучи министром по делам диаспоры, он побывал с визитами в России и в Украине.

Г.-Х. Андерсен на смертном ложе в "Ролигхеде", в сельском доме семьи его друзей - 
семейства Мельхиор, 1875г. Репринт с рис. неизв. художника.

     А теперь вернемся из двадцать первого века в девятнадцатый, к Андерсену и Морицу Мелхиору. Мориц и его семья окружили Ханса-Кристиана такой любовью и сердечным теплом, что он не раз и не два говорит об этом в дневниках и письмах. После смерти сначала Эдварда, потом Йонаса Коллина, чей дом был для Андерсена своим на протяжении многих лет, практически со дня приезда в Копенгаген, именно дом Мелхиоров он награждает определением "Home of homes" - лучший из домов. В этом доме он провел последние годы жизни и здесь скончался. 

     Из автобиографии Андерсена: "В день моего рождения, 2 апреля (год 1866, ему уже 61 год), моя комната украшена цветами, картинами, книгами. Звучит музыка и звучат приветствия в мою честь. Я в доме моих друзей - семьи Мелхиор. На улице светит весеннее солнце, и такое же тепло я чувствую в своем сердце. Я осмысливаю прошедшее и понимаю, как велико счастье, которого я удостоился". 
     Почти до конца жизни, даже когда Андерсен был уже болен, он писал свой дневник. А когда не смог писать, то принялся диктовать, а записывали хозяйка дома, Доротея Мелхиор, или две ее дочери. В последнюю неделю жизни, с 28 июля по 4 августа 1875 года, он уже и диктовать не мог. Осталась запись самой Доротеи Мелхиор: 

     "Среда. 4 августа. Андерсен спит с десяти вечера. А сейчас уже 10 часов утра. Он все еще дремлет, и мне кажется, что у него температура. Ночью он кашлял… У него не было сил поставить чашку с остатками каши на место, и каша вылилась на одеяло. Вчера, после ухода доктора Мейера, Ханс-Кристиан сказал мне: "Доктор собирается вернуться вечером - это дурная примета". Я ему напомнила, что доктор приходит к нему уже две недели подряд два раза в день, утром и вечером. Мои слова успокоили его. И вот свет погас. Смерть - как нежный поцелуй! В 11 часов 5 минут наш дорогой друг вздохнул в последний раз…" (А на интернетовском сайте peoples.ru читаю: "Андерсен умер в полном одиночестве на своей вилле Ролигхед"...) 

     В отрочестве Андерсен обещал матери стать знаменитым, а когда стал им, никак не мог поверить в это. Однажды ему оказали большую честь: пригласили во дворец герцога Веймарского. Из письма приятельнице Генриэтте Вульф: "Меня приняли очень тепло. А потом, в поезде, произошло следующее. И это уже не впервые. Когда люди узнают, что я - датчанин, тут же перечисляют моих знаменитых земляков - Торвальдсена-скульптора, Эленшлегера-поэта и Эрстеда-физика… А я с грустью произношу: "Но никого из них уже нет на свете". И слышу в ответ: "Но Андерсен еще жив!" И я сжимаюсь, я так мал… Может, это сон наяву? Боже мой, возможно ли, что мое имя произносят рядом с этими великими…" 

     Писатель был гоним, он не был любим так, как любил сам, как хотел и умел любить, и у него всегда, даже в годы его славы, щемило сердце, когда он распознавал такое знакомое ему ощущение - боль…

ДЕНЬ КАРТОШКИ рассказ



  Каждый год, ночью, на праздник Лаг – Баомер, семья Бориса Букши печет в золе костра картошку. Причем, он сам, его жена, и двое детей несут к костру ровно по пять картофелин. И все двадцать штук съедают, причем без соли, а потом, до утра, сидят у костра чумазые и счастливые. Это их персональный праздник – праздник картошки на Лаг-Баомер.

  110 лет назад ссыльный поселенец Абрам Букша осел в небольшом поселке под Екатеринбургом. В Киев он решил не возвращаться, потому что не хотел встреч с бывшими своими друзьями по революционному подполью. За годы каторги и ссылки Букше разонравилось быть борцом с царизмом. Абрам женился на дочери местного бакалейщика Моше Бердичевского, родил четверых детей, унаследовал дело своего тестя, и благополучно скончался от разрыва сердца, как раз, накануне Октябрьского переворота.
 Ветры революции разметали детей Абрама Букши по всей стране. Один из его сынов погиб при штурме Перекопа, в рядах Красной армии, другой бежал от большевиков в Польшу, а потом осел в Париже, третий пропал без вести, только четвертый, Лазарь, по примеру отца, не искал приключений на свою голову и остался жить там, где родился. Как-то не умер от болезней и голода в годы военного коммунизма, при НЭПе вновь занялся торговлей, женился на приезжей учительнице – комсомолке – Фире Злочевской, сразу, по требованию любимой жены, бросил торговлю и устроился на местный рудник бухгалтером.
 Сделал он это во время, а потому уцелел в костоломные тридцатые годы, и трое его детей не знали особых лишений.
 Старший, Пиня, в дальнейшем – Петр, и станет отцом героя нашего рассказа – Бориса Букши. Борис, рожденный в 1952 году, унаследовал географическое постоянство своих предков, но, в результате, жениться на еврейке не смог, по причине полного отсутствия в городке невест этой национальности.
 Борис Букша зарегистрировал свой брак с русской женщиной, по имени Марта. Родители назвали ее так в честь Международного женского дня.
 Букша с отличием окончил Горный техникум по электрической части, и вплоть до своего отъезда на родину предков в 1991 году проработал на шахте, обслуживая незамысловатую сеть освещения наземного хозяйства предприятия.
 Надо сказать, что и прадед, и дед, и отец Бориса соглашались быть евреями по какой-то инерции, что ли. Ни один из них не был религиозным человеком, и кое-какие национальные обычаи Букши соблюдали только на первых порах.
 Борис и вовсе стал забывать, что он – еврей. Родители его умерли в начале семидесятых. Похоронив, сначала отца, а потом мать, Борис даже не подумал, что в шахтерском городке, где он вырос, не осталось больше евреев, кроме его самого.   
 Он вспоминал о своем еврействе только тогда, когда открывал паспорт, а делал он это чрезвычайно редко. Внешне Борис был похож на еврея, но получил в поселке  кличку Цыган, как раз за свою нездешнюю внешность.
 К родителям Букши жители городка относились с большим уважением. Честные люди – они жили также бедно, как и все остальные шахтерские семьи. И сын их, Борис, тоже ничем особенным не отличался от  жителей городка. Почти ничем, так как жена его – Марта – заведующая библиотекой при клубе была совсем не похожа на своих соседок.
 Марта всегда считала, что она заслуживает лучшей доли. Терпеть не могла свою малую родину, да и большую не жаловала.
 Характер, по этой причине, Марта имела ворчливый, въедливый, а Борис славился на всю округу, как большой весельчак и гуляка. За годы службы в армии Букша самоучкой одолел гитарные струны, голос он имел неплохой. И пел, по преимуществу цыганские романсы, при каждом, удобном случае.
 В исполнении романсов Бушка достиг такого мастерства, что его стали приглашать на разного рода концерты и смотры творчества талантов из народа.
 Борис терпеть не мог эти поездки. Он чувствовал в себе тишину и покой только тогда, когда видел за окном поросшие лесом невысокие горы родного поселка.
 В горах этих Букша охотился, собирал грибы и ягоды. В горы он уходил по выходным дням, под ворчливые жалобы Марты.
 С характером жены Букша мирился по любви, а, может быть, и потому, что ему с избранницей своей никогда не было скучно. А Марте очень нравился  голос мужа. Вот начнет жена нудить, на жизнь жаловаться, а муж возьмет гитару, коснется струн – и сразу, как по команде, успокаивалась Марта, подсаживалась к Борису, и даже начинала подпевать ему, хотя голосок имела совсем слабенький.
 Так они и жили, не торопясь, и в полном довольстве. Дети росли здоровыми, умными ребятами. Букша был счастлив своим характером: добрым и независтливым, а его жена – Марта  внешность имела занозистую, а, по сути (только Борис и знал это) была ласковым и «пушистым» человеком.
 В городе Хайфа, за тысячи километров от Урала, жил Роувен Аксельрод. Человек с трудной, трагической судьбой. Родился он в Польше, в годы фашистской оккупации, прошел все круги ада, но сразу после войны удалось Роувену репатриироваться в Израиль.
 В 1948 году исполнилось ему  23 года. Значит, история Еврейского государства и стала историей жизни Аксельрода. Дважды он был ранен, потерял  в теракте свою первую, молодую жены,  женился вторично, родил троих детей. Но дети, отслужив в армии, один за другим покидали Израиль, и пускали корни в далеких, чужих странах.
 Аксельрод был религиозным человеком, посещавшим синагогу каждый день и соблюдающим традиции. Когда-то он сказал своему сыну –атеисту и социалисту: « Моше, без Бога нет еврея, а без еврея нет Бога». Сын с уважением относился к отцу. Он не стал спорить с ним, но про себя подумал, что Бог, если он есть на небе, прекрасно обойдется и без него, а он совсем неплохо чувствует себя без Бога.
 Роувена, конечно, расстроил отъезд детей, но человеком он был жизнерадостным и активным, совсем не умел жить с хмурым лицом и омраченным сердцем. Где-то там, в Австралии и Канаде, появились, во множестве, внуки Аксельрода. И он говорил своей жене так: « Ну, что делать, Лия, подождем новую алию. Никуда наши дети и внуки не денутся. Все, рано или поздно, окажутся в Израиле». Такой он был оптимист.  
 Передвижение людей в пространстве творит чудеса. Со временем так получилось, что старик – Аксельрод стал другом и помощником Бориса Букши, но сначала я должен рассказать о том, как семье человека, давно забывшего о своем еврействе, пришлось подняться с места и двинуться в дальний путь.   
 На шахте городка люди добывали  редкий металл, но и этот рудник коснулись бури перестройки. Народ ударился в бега. К 1990 году  половина домов поселка стояла заколоченной. Кто-то нашел источник пропитание в Свердловске, кто-то и вовсе подался в Москву и Ленинград.
 Букша держался до последнего момента. Шахту закрыли в самом конце 1990 года. Борис остался без работы, а тут пришло письмо от родного, старшего брата Марты из Воронежа.
 «Мартуся и Боб! - писал брат - шофер большегрузных машин. – Наши местные евреи, как один, подались в Израиль. Все подались, кто детный, а кто и одинокий. Вам тоже мой совет драла давать, потому что в России испокон века от всех перемен одна смерть и беда. Приезжайте ко мне. Отсюда и отправитесь за кордон. В нашем городе есть ихнее, еврейское отделение, Сохнут называется. Там народ не сохнет, а получает билеты и путевой лист в страну евреев.
 Привет от жены и деток. Ждем. Иван».
 Прочитав это письмо, Борис сказал: « Охотиться буду. Грибов, да ягод вон какой запас. С голоду не пропадем».
-         Школу скоро закроют, - сказала Марта. – Моей библиотеки, считай, уже нет. Пятый месяц зарплату не дают.
-         Рыбу буду ловить в Якше, - сказал Борис. – Много в этом году рыбы. Как комбинат закрыли, так снова много стало рыбы.
-         Скоро за солью и спичками в Свердловск пешком ходить станем, - сказала Марта. – Летом – и ладно, а вот зимой как?
-         Там война, - сказал Букша. – Ирак ракеты пускает.
-         Началась и кончится, - вздохнула Марта. -  А здесь - никогда
 На это Борис ничего не возразил, только взял гитару, но и романс цыганский ему не помог. Через две недели семья Букши стояла на пороге воронежского Сохнута. Через месяц сошла с трапа самолета в аэропорту имени первого премьер-министра Государства Израиль  Бен – Гуриона.
 Первые несколько месяцев жили они в огромном лагере репатриантов под Хайфой, а потом семье Бориса повезло, даже очень повезло. Его выбрал своим квартирантом  Роувен Аксельрод.
 Аксельрод за долгие годы труда на Элеваторе в порту скопил кое-какие деньжата и построил себе домик под Цфатом, в небольшим поселке на холме, поросшем сосновым лесом. Там он мог дышать полной грудью и любоваться красотой природы. В домик этот Роувен решил переселиться, как только вышел на пенсию.
 Предстояло сдать трехкомнатную квартиру в Хайфе. Желающие в тот год стояли в длинной очереди. Аксельрод мог найти жильцов за считанные минуты, но он решил усложнить свою задачу и сам поехал в лагерь поселенцев выбирать подходящую семью репатриантов.
 Он решил сделать это, потому что не хотел брать за свою квартиру обычные деньги. Он считал подобную практику чистым и безобразным грабежом. Аксельрод счел подлостью наживаться на бездомности новоприбывших, а потому  и назначил цену за свою квартиру минимальную.
 Роувен оставил свою машину на обширной, «дикой» стоянке перед лагерем и двинулся на поиски жильцов. Аксельрод бродил у караванов не меньше часа. Вокруг старика бурлила тесная, горячая, бедная, шумная жизнь переселенцев. Он слышал почти одну русскую речь. Роувен хорошо помнил польский язык, и что-то улавливал  в потоке этой речи.
 Люди нервничали, ругались, говорили о неудобствах и деньгах. Женщинам не нравились мужчины, а мужчинам –женщины. Дети, как показалось Аксельроду, были слишком запуганы, злы и молчаливы.
 И тут он услышал цыганский романс в исполнении Бориса Букши и его жены Марты. А потом он увидел эту супружескую чету. Парочка сидели, обнявшись, на ступенях каравана. Букша перебирал струны гитары и вел сольную партию. Марта вторила ему тактично и аккуратно, сознавая все несовершенство своего музыкального дара.
 Роувен Аксельрод сразу понял, что именно этих людей он искал. Он дождался паузы и обратился к ним на польском языке. Борис Аксельрод ответил на иврите, что плохо понимает гостя.
 Надо сказать, что с Букшей случилось настоящее чудо: иврит у него «пошел», да с таким успехом, будто в какой-то другой жизни он прекрасно знал язык Торы, а теперь Борису пришлось только вспомнить его.
 За три месяца учебы в ульпане он опередил в знании иврита даже своих детей. Учителя демонстрировали Букшу всем проверяющим комиссиям, и мало кто из проверяющих поверил, что еще совсем недавно Борис не знал о наличии языка своих предков.
 Аксельрод очень обрадовался знаниям Бориса. Он выяснил, что у Букши двое детей, и предложил новоприбывшему покинуть караван и переселиться в его благоустроенную и полностью меблированную квартиру.
-         Дорогая, небось? – спросила Марта.
-         Только двести долларов, - сказал Асельрод, поняв русскую речь женщины.
-         Такого не бывает, - сказала Марта. – Небось, помойка рядом или тюрьма?
-         Когда перебираться? – спросил на иврите Букша.
-         Хоть сегодня, - сказал старик.
Так семья Бориса попала под добрую опеку Роувена Аксельрода. В те, «давние» времена еще случалось такое.
 Настоящим потрясением для старика стало полное незнание семьей Букши еврейских традиций. Борис охотно слушал лекции Аксельрода, но никогда не скрывал своего удивления и неосведомленности.
 Поселились они в квартире старика, как раз, накануне праздника Лаг-Баомер. Борис увидел из окна детишек, волокущих куда-то тележки с досками и прочим деревянным хламом, и решил, что наблюдает за каким-то «пионерским» мероприятием по сбору деревянного утильсырья.
 В тот же день прикатил к своим жильцам Аксельрод, привез какую-то ерунду, необходимую в домашнем  хозяйстве. Борис и поинтересовался, куда это ребятня волочет деревяшки.
 Тут Роувен Аксельрод не выдержал, разозлился и пошутил над своим постояльцем, разыграл его по всем правилам.
-         Завтра праздник картошки, - сказал он. – Каждый еврей обязан испечь по пять картофелин, и, за ночь, у костра съесть их, причем без соли.
-         Марте, значит, не положено, - огорчившись, спросил Букша.
-         Не совсем, - осторожно ответил старик. –  В общем-то разрешено по желанию.
-         Она желает, - сказал Борис.
Надо сказать, что Букша очень трепетно и серьезно относился к своему возвращению в еврейство. Он всегда, любое задание, любой урок в жизни исполнял честно и прилежно: не на отлично, так на пятерку с минусом.
 Вот и к словам  Аксельрода Борис отнесся серьезно.
 Правда, собрав с детьми деревянный мусор, не решился, как другие, оставить его на пустыре, а приволок домой, но в ночь праздника все семейство Букши расположилось вокруг костра, и каждый положил в потускневшие угли свои пять картофелин.
 Аксельрод не мог отказать себе в таком удовольствии. Он прибыл к пустырю на своем «фиате», но картошку не принес, чем немало удивил Букшу.
-         Ничего, - утешил Бориса старик. – Мои картошки положит в костер Лия. Ей поручено.
Аксельрод до утра просидел рядом с Букшами. Хватило у него на это сил. Весь пустырь был покрыт пылающими цветами костров. Вокруг огней роились подростки. Это был их день, день полной свободы, и старику очень нравилось сидеть у костра рядом с детьми Бориса.
 Устав, он вздремнул, лежа прямо на теплой земле, а проснулся от звуков гитары, и от голоса Букши. Они сидели у костра, ели положенные пять картофелин без соли и пели цыганские романсы.    
  Утром старик разоблачил свой розыгрыш. Он попытался объяснить, что такое праздник Лаг-Баомер, но к своему собственному изумлению понял, что сам не знает это толком.
 Он говорил что-то о кострах в честь победы Бар-Кохбы и о конце эпидемии среди учеников раби Акивы. В, конце концов, старик совсем запутался, и Борису даже стало его жалко.
-         Ладно, - сказал он. – Праздник получается свободный. Пусть будет праздником картошки, как ты сказал.
-         Ерунда! – рассердился старик. – В древности евреи картошку не ели. Не выращивали ее – и все. Это теперь они все едят, даже поросятину… Тьфу, пропади она пропадом.
-         Свинину мы есть не будем, а картошку почему бы и нет, - подумав, сказал Букша.
 С тех пор прошло 11 лет. Многое  изменилось в жизни  семьи Бориса. Сам он работает электриком на элеваторе, где долгие годы трудился Аксельрод. Марта утроилась продавщицей в магазин русской книги. Дети получили багрут. Старший заканчивает службу в армии, а младший готовится к призыву.
 Букши решились на приобретение квартиры, влезли по уши в долги. Работать приходиться много и тяжело, но духом Борис и Марта не падают. Да и старик Аксельрод не дает им отчаяться и поднять руки вверх.
 Вот и на праздник Лаг-Баомер он привозит к полю у дома Букшей свои пять картофелин. Подростки в эту ночь удивленно посматривают на немолодых людей  у костра, и на их нехитрую трапезу.
 Младший наследник Букши всегда у огня вместе с родителями. Старшего сына  иногда отпускают из армии в этот день. В общем, получается настоящий  семейный праздник.

 Букши и Роувен съедают по пять картофелин без соли каждый, а потом Борис берется за гитару, и начинает петь цыганские романсы. И Марта, и старик - Аксельрод не оставляют солиста в одиночестве. Иногда присоединяются к ним подростки, бросая свои скучные костры. Получается целый цыганский хор из одних евреев, если не считать Марту, которая, впрочем, уже забыла о своей исходной национальности точно также, как в далекой России некогда забыл о ней Борис Букша. 

                                                                                         2001 г.          

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН В США




Давно известно, не болезнь убивает настоящего поэта, а ложь и пошлость жизни. Не умеет он жить во лжи и пошлости, а приходится. Вот от этой муки и смерти преждевременные: от чужой пули или своей, в петле веревочной, в удавке голода, от удара бритвы по венам. /
 Поэт большого таланта не может жить в компромиссе с действительностью, если действительность эта олицетворяет зло. Тоже и с народами происходит, если путь их отмечен печатью Гения. Но об этом потом./
 Сталин велел чтить Влад. Маяковского, занес это имя в хрестоматии пролетарского государства. Есенина Сергея Александровича он чтить не велел, как поэта нетрезвого, певца отсталого крестьянского быта. В лучшем случае, «попутчика», как определяли в те времена литературные начетчики от пролеткульта. /
 Однако, Есенин всегда стремился быть своим и не ссориться с властями. Он и монарха российского жаловал и большевиков, по мере сил, старался не обижать. Даже угодить пробовал. Еще в 1918 году написал с друзьями киносценарий «Зовущие зори», в котором всячески прославлял дух революционный и подвиги Красной армии, только - только родившейся. /
 Но доктрину марксизма принять поэт никак  не мог. Слишком глубоки были у Есенина крестьянские корни. И все-таки нашел он почву для компромисса. Им, как ни странно, стал манок «цивилизации, просвещения, прогресса». /
 Таланты, вопреки всему не покинувшие Совдепию, сочли для себя возможным поверить, что иного пути скорого и успешного развития развалившейся Империи нет и быть не может./
 Пример благополучной Европы и особенно США, при положенной критике, вдохновлял их на апологическое творчество. /
 Новый, неведомый путь в Коммунизм с помощью рывка социального поворота был обречен, потому как на поверку он стал древним, как мир, способом стать на рельсы чужого развития. Дурацкий лозунг Хрущева: « Догнать и перегнать Америку» - по сути дела был заурядной и бездарной страстью уподобиться Соединенным Штатам. /
 « Мы наш, мы новый мир построен» – было ложью, иллюзией. На самом деле Россия, решительно отказавшись от давних традиций и веры, стала на путь подражательства, путь нетерпеливой страсти стать такой, как все «цивилизованные» страны. Подражательство, как и прямой плагиат, - удел бездарности. Утратив свое, подчеркнем – любое по качеству - ни один народ мира не способен жить чужим. Страна, выбравшая бездарный путь, обречена на крушение./
 Обречены были на гибель и самые талантливые певцы поворота к, так называемой, «новой жизни». Ну, с Маяковским все понятно, а вот фигуру Есинина принято считать его антиподом, а это далеко не так. /
 Оставим поэзию в стороне. Есенин был автором блестящего очерка о США. Ничего не поделаешь, талантливый человек талантлив во всем. Очерк этот мало известен. Когда-то не поленился переписать  его из газеты «Известия» за 1924 год, сидя под зеленой лампой, юношеского зала Публичной библиотеки в Ленинграде. За год до публикации этого очерка Айседора Дункан (балерина влюбленное за одно и во всех строителей светлого будущего в России)  увезла Есенина в круиз по Европе и Америке. Спасти хотела поэта от пьянства, смятения духа, угреть в своих объятиях, цивилизовать белокурого ангела из Рязанской деревни, вогнать его в норму западно - европейского бытия. История достаточно типичная. Точно также повела себя и Марина Влади, пробуя вытащить Высоцкого из гибельной ямы московской артистической тусовки. /
  Тогда же сделал пометку в школьной тетради с переписанным текстом: « Путь подобия гибелен». /
 В очерке этом спел Есенин восторженную песню величию Американских Штатов. О родной и любимой деревне он писал просто: « Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про «дым отечества», про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских  шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь», как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию. Милостивые государи! С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах, - я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может,  близок и в своем творчестве». /
 Как тут не вспомнить и замечательные, стихотворные строчки поэта: « Теперь со многим  я мирюсь / Без принужденья и утраты. / Иною кажется мне Русь. ,/ Иными кладбища и хаты.»/
 Написано это до путешествия по Америке и Европе. В США Есенин нашел подтверждение своим стихам. /
 Сергей Александрович и Владимир Владимирович толкались на Парнасе локтями. Тесно им было рядом. Считалось, что Пегас поэзии не вывезет двоих. Маяковский гвоздил при всяком удобном случае Есенина. Есенин не упускал ни одного удобного момента, чтобы не «вставить перо» Маяковскому. И в том же очерке читаем: « На шестой день, около полудня, показалась земля. Через час глазам моим предстал Нью- Йорк./  Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно. Милые, глупые российские доморощенные урбанисты и электрофикаторы в поэзии! Ваши «кузнецы» и ваши «лефы» – как Тула перед Берлином или Парижем. /
 Принял, полюбил США  Есенин. Взял за образец. Ради образца этого был готов отказаться даже от Всевышнего: « Америка внутри себя не верит в Бога. Там некогда заниматься этой чепухой. там свет для человека …»/
 И дальше следует узловой, смысловой центр очерка. Вот он страшен по-настоящему: /
 « Обиженным на жестокость русской революции культурникам не мешало бы взглянуть на историю страны, которая так высоко взметнула знамя индустриальной культуры». /
 О чем это Есенин? О миллионах погибших в ходе Гражданской войны, умерших от голода, замученных в застенках ЧК. Не беда. Главное, вслед за Маяковским утверждает Есенин, взметнуть над могильником страны «знамя индустриальной культуры» ,/
 Он старательно ищет аналогии. И находит их без труда. Ну, провели бандиты в России геноцид интеллектуальной элиты, аристократов, помещиков, буржуазии. Не беда. Америка тоже прошла через геноцид индейцев: « Красный народ стал сопротивляться, начались жестокие войны, и в результате от многомиллионного народа краснокожих осталась горсточка ( около 500 тысяч)… Но все же, если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, …. не будет жаль, что дикий Гайавата, уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой. Индеец никогда бы не сделал на своем материке то, что сделал «белый дьявол»». /
  Вот вам и добрый, мягкий, лирический поэт «деревенских ситцев» , кленов и березок. Чума революции поразила Есенина точно так же, как и его антипода – Маяковского. /
 Есенин погиб в петле за три года до большевистского геноцида «индейцев» из своего, собственного народа. Не дожил до истребления русской деревни во имя «индустриальной культуры». /
 Поэт писал об индейцах: « Дикий народ пропал от виски. Политика хищников разложила его окончательно. Гайавату заразили сифилисом, споили и загнали догнивать на болота Флориды, частью в снега Канады».  Это он о чужом народе, не понимая, что тоже неизбежно случится и с его, любимым, русским народом. /
 Дело не в праведности американского пути по расчистке территории для строительства своего государства. Эмигранты построили  с в о е, ни  чем не похожее на другие образцы, отечество. Революционная Россия, повторим это, искала оправдания своей людоедской сущности в примитивном желании «догнать и перегнать» уже существующие образцы. Социальная демагогия, вроде бы отличная от принципов развития капиталистического общества, была чем-то, вроде маски, прикрывающей заурядный лик завистливого подражателя. /
 Есенин, добрая душа, не мог представить размаха геноцида, предпринятого Сталиным и его командой в начале тридцатых годов. Но и он, в угаре преданности идеям нового мира, не пожалел своего земляка, своих родных, братьев и сестер, отца и мать: /
 « Перед глазами море электрических афиш… Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой, и уповают на его милость. Бедный  русский Гайавата!»/
 Он обречен этот «дед  с бородой». Он сопьется или погибнет в снегах Сибири. А на землях одного, погибшего  народа возникнет сверкающий электрическими афишами мир нового, счастливого народа./
 Бред, кровавый и глупый бред  жертвы советской  пропаганды. Есенин в припадке малодушия идет за красивым мифом в ложь иллюзий. По сути дела, он задолго до смерти становится на путь самоубийства, ибо понимает то, что хорошо бы не понимать, забыть, не видеть:/
 « Та громадная культура машин, которая сделал славу Америке, есть только результат работы индустриальных  творцов и ничуть не похожа на органическое выявление гения народа. Народ Америки – только честный исполнитель заданных ему чертежей и их последователь…. Сила железобетона, громада зданий стеснила мозг американца и сузила его зрение.». И заканчивает Есенин свой очерк весьма странно: « Европа курит и бросает. Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное»./
 Вот оно четкое понимание вторичности воспеваемой Есениным «индустриальной культуры» . Окурок – он и есть окурок. И ничего путного, кроме отравного дыма, дать не способен. И вопреки всему этому, индивидуальность большого таланта лихорадочно искала компромисс, оправдывая грязную волну самоубийственной ереси и насилия, захлестнувшую России. /
 Затмение нашло на поэта? Бес, в лице престарелой танцовщицы, попутал? (Кстати, и она сама отдала дань революционной романтике). Не знаю. Только другие строчки Есенина никак не могу забыть: « Что-то всеми навек утрачено./ Май мой синий! Июнь голубой! / Не с того ли чадит мертвячиной / Над пропащею этой гульбой». Написана «Москва кабацкая» в год путешествия по США. /

 Два в одном. Два непримиримых начала. Невозможность дикого, взаимоисключающего замеса в душе. Все это взорвало, убило Маяковского. Как мы видим, и Есенин сам, задолго до рокового дня в «Англетере» приговорил себя к смерти. /

МУХИ МЕЖДУ СТЕКЛАМИ рассказ

              
                      

 В Израиле не увидишь никогда, ни при каких обстоятельствах, дохлых мух на потемневшей от времени  вате между двумя грязными стеклами…Что еще? Не знаю. Можно, наверно, вспомнить еще о чем - то, но для этого рассказа достаточно тех засохших мух на старой вате между оконными рамами…
 Благословенны детали, часто, даже сплошь и рядом, ничего не значащие. Непонятно, почему именно они застревают в памяти. Что-то важное, существенное исчезает, а ерунда остается с нами надолго.
 Иногда я понимаю, почему так происходит. Видимо, вслед за мелочами цепляется то, что забывать никак нельзя. За пустяком, как за паровозом, по рельсам памяти тянутся «вагоны» сущности человеческой, напоминая о тех моментах, когда и происходит формирование твоего «я».
 Те дохлые мухи на почерневшей вате – именно такой случай.
 В шестом классе или седьмом, не помню уж точно, подступила телесная маята: петушиное время, когда человеку очень уж хочется понравиться, причем всему миру, а не только девицам, тоже испытывающим душевное томление в предчувствии всех радостей любви и деторождения.
 Помню точно, что заболел тогда словесным поносом в достаточно острой форме, когда подростку начинает казаться, что звуками своей речи он способен заворожить весь мир.
 Особенно хотелось выступать перед теми, кто мне нравился. Рыжий Юра нравился и даже очень. Он был гораздо старше меня, одевался стильно, так мне, по крайней мере, казалось, умел играть на гитаре, и учился в университете им. Жданова.
 Мы тогда шли рядом по Литейному проспекту, и я все говорил, говорил, говорил. Как мне казалось, умно говорил и красиво. А рыжий Юра шел рядом молча.
 У магазина “Спорттовары” ( это точно было там) Юра остановился и сказал грубо: “Ты много говоришь. Умный любит слушать. Дурак - говорить”.
 Опешил тогда от такого хамства. Хотел ответить грубостью, но вовремя остановил сам себя, догадавшись, что не все уроки жизни нужно встречать в штыки.
 Расстаться с Юрой  тогда не мог. Мы шли к нему домой по какому-то важному делу. Просто замолчал обиженно, пока не увидел почерневшую от времени вату в его коморке на мансарде.
 На этой вате, между двумя грязными стеклами, лежали, кверху лапками те самые дохлые мухи.
- Мухи дохлые, - сказал я.
- Спящие? - нехотя возразил Юра – Летом отогреются, проснуться и улетят.
- Как это? - опешил я.
 - Форточку открою - они и улетят.
 -  Врешь ты все, - сказал я. - Нет у тебя форточки.
- Да ну? –  удивился Юра, повернувшись к окну. - И на самом деле нет.
Потом он взял со стула гитару, коснулся струн, будто поздоровался с инструментом. Двумя аккордами дело и ограничилось.
 Теперь я понимаю, что он тоже хотел мне понравиться, и с этой целью поднял гитару, а потом стал возиться с большим приемником “Рига”. Собственно, он не с самим приемником стал возиться, а с проводом антенны. Он этим проводом чуть ли не всю комнату опутал. В стенах полно было скоб. Он цеплял проволоку за эти скобы и ходил из угла в угол.
 На одной из скоб висел фото – портрет красивой девицы в легком купальнике. Рыжий Юра повернул красавицу могучей грудью к стене, и этим тоже меня обидел. Обидел пошлым напоминанием, что не на все можно смотреть детям до шестнадцати лет.
 Злость моя нашла глупый выход, как это обычно и случается. Некоторое время  молча наблюдал за возней Юры с антенной, потом не выдержал и задал игривым, пошлым шепотом вопрос: “Юра, ты шпион?”
- Вроде того? - буркнул он, завешивая двери толстым одеялом. - Помоги.
Помог, и кажется мне теперь, что помню острый запах пыли от того тяжелого, шерстяного одеяла.
 Ту же операцию Юра проделал с окном, содрав для этого дырявый плед с узкого топчана.
-         Зачем это? – спросил я.
-         Светомаскировка, - буркнул Юра. – На случай бомбежки.
-         Кончай шутить, - сказал я. – Война давно кончилась.
-         Господи! – сказал рыжий Юра. – Наша война никогда не кончается.
-         Это какая война? – удивился я.
-     Бесконечная, - буркнул рыжий Юра. 
    Потом он сел перед приемником на стул с высокой, резной спинкой. Я бы тоже устроился рядом с ним, но никаких сидений, кроме этого странного стула, похожего на трон, в коморке Юры не было.
 У окна стоял топчан, накрытый скомканный простыней. Сесть на него я не решился.
 А Юра будто забыл обо мне. Он сидел у зеленого глаза приемника, осторожно вращая ручку настройки.
-         Ночной эфир струит зефир, - сказал я, демонстрируя знание классики.
-         Что? – не поворачиваясь ко мне, сердито спросил Юра.
  Он не хотел слушать меня. Он был занят другим, шуршащим, воркующим, бормочущим, взвизгивающим, звучащим на все лады, надо думать, совсем не болтливым собеседником.
 В моей семье не было в то время лампового приемника. Был громкоговоритель на кухне. Небольшой этот ящик из фанеры всегда громко говорил одним и тем же голосом, и мыслил он плоско, однообразно, скучно, и музыку передавал одну и ту же: марши, веселые песни или классику.
 Радио в коморке Юры завораживало многозвучьем, разноголосьем, свободой выбора. Все звуки были невнятны, хаотичны, приблизительны. Возникая из ниоткуда, они вдруг уходили в никуда, уплывали, таяли …. 
 Слушать всю эту какофонию звуков было невыразимо приятно. Приемник в тесной, пыльной и грязной коморке Юры с засохшими мухами на почерневшей вате между стеклами рам, будто уносил за границы стен, поднимал над крышами города в свободном полете, к небу. 
 Темная вертикальная планка скользила по светящемуся полю панели, щелкал тумблер, переключающий волны…. И вдруг – планка замерла, поймав внятный, необыкновенно глубокий и выразительный голос.
 Голос пел на английском языке. Понял на каком, так как освоил к тому времени азы этого языка. И не только понял, но и смог перевести некоторые фразы.
-         Let is  my people  go, - пел бас, надежно пойманный  радиоприемником рыжего Юры.
 Он больше не трогал ручку настройки. Он слушал. Помню, что впервые, наверно, в моей короткой жизни не стало силы в ногах. Я должен был сесть. И сел на топчан, машинально отвернув простыню.
 В той моей жизни было много музыки, музыки замечательной, великой. Неподалеку от нашего дома находилась Филармония. Стоячие места за боковыми креслами у колонн стоили всего 10 копеек. Часто ходил на концерты и слушал, стоя, музыку Бетховена, Грига, Баха, Моцарта….
 А тут не было сил оставаться на ногах. Голос оглушил, подмял, лег какой-то радостной тяжестью на плечи, проник в легкие, в гортань, в мозг, заполнил меня всего, подчинил своей, зовущей куда-то, воле.
 Рыжий Юра, сгорбившись, одно плечо выше другого, сидел на стуле с высокой спинкой. Он не шевелился.
 Мы слушали голос…. Он ушел, как-то сразу, будто сорвался в пропасть с самой низкой, невозможной по глубине, ноты.
-         Что это было? – спросил я, переведя дыхание.
 Рыжий молчал.
-         Что  это было? – крикнул я.
-         Армстронг, - Юра повернулся вместе со стулом, и по лицу рыжего я понял, что ему понравился мой крик. – Пел Армстронг – негр из США, американец. Любишь джаз?
-         Еще бы? Очень люблю…. А  кто такой Мозес? - быстро спросил я, вспоминая слова песни и затем, чтобы сменить скользкую тему, так как прежде и слово «джаз» слышал не часто.
    -  Моисей, - вздохнув, ответил Юра. - Слышал о Моисее?
 В тот год я думал, что обязан знать все на свете. Мало того,  был  у в е р е н, что все знаю.
-  А как же, - сказал я. - Он еще Иисуса Христа крестил.
-         Убью, - сказал рыжий Юра. - Засушу и положу на вату кверху лапками вместе с мухами. Уйди от меня, сгинь! – он снова повернулся к своему волшебному аппарату. Вновь темная полоска поползла по светлому полю и волшебная разноголосица заполнила  комнатенку с низкими потолками.
 Поднялся. Теперь я мог стоять. И был способен доказать, что я не такой уж безнадежный идиот.
-         Могу перевести, - сказал я ломающимся голосом. – Он пел: « Давай, мой народ, пойдем!» Это слова Мозеса?
-         Моисея, - буркнул Юра. – Он говорит – Моисей: «Отпусти народ мой».
-         Кого отпустить, негров? – спросил я. – И куда?
-         Господи! – выдохнул Юра, поднялся и уставился на меня. – Ты дикий, совсем дикий, ты – чудовище. Слушай ….
 Он говорил долго. Хорошо помню ту лекцию рыжего Юры. Я слушал его, потрясенный открытием мира, прежде мне неведомого. Открытием своего народа и самого себя. То, о чем рассказывал хозяин коморки в большом, доходном доме на Литейном проспекте, стало продолжением  голоса чернокожего певца.
 Бас Армстронга, казалось, зазвучал вновь и сделал слова рыжего Юры особо убедительными. Это теперь я понимаю, что думал Армстронг о своем, униженном и бесправном народе, некогда перемещенном насильно из одной точки географического пространства в другую.
 Но тогда я думал, что поет этот мощный бас обо мне, и слова псалма Армстронга написаны о моем народе, и призыв двинуться в путь обращен прямо ко мне.
 Минут через пять рыжий Юра устал просвещать дикаря и вернулся к приемнику, и снова забыл обо мне, увлеченный охотой за неведомыми звуками.
 Я остался. Я ждал долго, пока он выключит приемник, поднимется, дернет острыми локтями за спину, с кряхтеньем расправляя лопатки, потом подойдет к окну и сдернет плед.      

 Дневной свет зальет его коморку, и тогда я будто впервые увижу почерневшую от давней гари из труб вату, а на ней высохших мух. Мух, которые по уверению рыжего Юры летом оживут и улетят на свободу через несуществующую в окне форточку. 
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..