пятница, 25 января 2019 г.

КОРОЛЕВА ШПИОНАЖА

Королева шпионажа

07.01.2019

Она была легендой советской разведки. Сначала кокетливо добывала сведения об оружии и технике в нацистской Германии, после – успешно дружила с женами американских чиновников. На посиделках те выдавали Елизавете Зарубиной всё – вплоть до деталей ядерной бомбы.

«Ранней весной 1931 года из порта Пирей вышел небольшой пароход под греческим флагом, совершавший регулярные рейсы между Балканами и южным берегом Франции. Единственными пассажирами на борту была супружеская чета из Чехословацкой Республики. Молодые люди продолжали свадебное путешествие по Европе». Так начинался роман советского писателя Варткеса Тевекеляна «Рекламное бюро господина Кочека». Книга рассказывала о советских разведчиках Лизе и Василии, успешно добывающих секретные сведения в фашистской Германии. Сопереживая героям романа, читатели даже не догадывались, что соприкасаются с реальной историей шпиона Василия Зарубина и его жены Елизаветы, урожденной Розенцвейг.
Лиза Розенцвейг родилась в последний день уходящего 1900 года в бессарабском селе Ржавенцы – сегодня это территория Черновицкой области на Украине. Вскоре после ее рождения семья перебралась в уездный город Хотин, а после того как Бессарабия была присоединена к Румынии – в Черновцы. Окончив там гимназию, Лиза поступила на историко-филологический факультет местного университета, но затем решила продолжить свое обучение уже в Париже и Вене. Благосостояние семьи это позволяло: до Первой мировой войны отец Лизы ловко управлял лесным хозяйством в имении богатого помещика. Увеличивая доходы работодателя, Розенцвейг не забывал и о себе – это и позволило ему дать детям прекрасное образование. Так, брат Лизы, Мордхэ, впоследствии стал крупным советский лингвистом Виктором Юльевичем Розенцвейгом. Сама Лиза, помимо идиша и русского, в совершенстве владела румынским, немецким, французским и английским языками.
Двоюродным братом Лизы был Карл Паукер – будапештский парикмахер, который в годы Первой мировой попал в плен к русским, а впоследствии стал сначала главой Оперативного отдела ОГПУ СССР, а потом – начальником личной охраны Сталина. Под его влиянием Лиза с 1919 года и принимала активное участие в коммунистическом движении. В 1923-м она вступила в компартию Австрии и начала работать переводчицей в торгпредстве СССР в Вене. С марта 1925 года она уже состояла в штате венской резидентуры иностранного отдела ОГПУ под оперативным псевдонимом Эрна. Как следует из официальных данных, работала она там три года: «За это время привлекла к сотрудничеству с внешней разведкой ряд важных источников информации. С отдельными из них поддерживала контакт в последующих командировках за рубежом. Для выполнения специальных заданий Центра из Вены выезжала в Турцию».
Считается, что именно в Турции Лиза познакомилась с разведчиком Яковом Блюмкиным, сыграв в его судьбе немалую роль. В Стамбуле в то время находился высланный из СССР Троцкий – следить за ним направили его же бывшего подчиненного Блюмкина. Разведчик надежд не оправдал: он не только снабдил бывшего шефа всей имеющейся информацией, но и привез из Стамбула послания Троцкого к сторонникам. Влюбившись в Турции в красавицу Лизу, Блюмкин честно рассказал ей о всех своих встречах с Троцким. Два дня после этого разговора она уговаривала Блюмкина самому рассказать обо всем начальнику ИНО ГПУ. Тот отказался. «Я окончательно убедилась, что Блюмкин – трус и позер и не способен на большую решительность», – писала вскоре Лиза в своем официальном рапорте. Вскоре Блюмкина арестовали и расстреляли.
Лизу же вызвали в Москву, где вскоре выдали замуж за опытного разведчика Василия Зарубина. Используемый для прикрытия брак, формально соединивший шпионов в 1929 году, оказался счастливым и продлился всю жизнь. В свадебном путешествии по Европе у пары родился сын. После же их отправили работать в Германию. Обаятельная Лиза, без затруднений менявшая образы и языки общения, легко устанавливала связи в высших кругах и вербовала все новых и новых агентов. На связи с ней были агенты из германского МИДа и руководства нацистской партии, в том числе знаменитый Вилли Леман – гауптштурмфюрер СС и сотрудник гестапо, которого называют одним из прототипов Штирлица. Под псевдонимом Брайтенбах Леман передавал ей сведения о новых типах германского оружия и техники, а также предупреждал о слежке за советскими агентами.
В конце 37-го Зарубиных отозвали в Москву в связи с предательством ряда сотрудников французской и германской резидентур НКВД СССР. Так, например, перебежчиками оказались знавшие о деятельности супругов Зарубиных Игнатий Рейсс и Вальтер Кривицкий. В предвоенной Германии Лиза еще раз побывала в конце 1940 года: восстановила многие утраченные связи, в том числе с женой одного из помощников министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа – та была влюблена в советского агента и легко шла на контакт.
Тем временем мужа Лизы – Василия Зарубина – назначили заместителем начальника внешней разведки. Осенью 1941-го он был направлен в США личным распоряжением Сталина. Нужно было достоверно узнать, когда реально будет открыт второй фронт, и удостовериться, что Штаты не ведут тайный диалог с Гитлером на случай поражения СССР. Говорят, что прощался с Зарубиным Сталин словами о его жене: «Товарищ Зарубин, я слышал, что ваша жена хорошо помогает вам. Берегите её».
Так чета Зарубиных под фамилией Забулины прибыла в США, где Василий получил должность секретаря посольства, а Лиза возглавила в резидентуре линию политической разведки. Вскоре у нее было уже больше двух десятков личных агентов, большая часть которых значились как «особо ценные». Среди таковых был и известнейший Яков Голос, оперативный псевдоним – Звук. Для прикрытия он возглавлял туристическое агентство в Нью-Йорке, на деле же снабжал всю советскую резидентуру подлинными американскими паспортами и прочими документами, имея связи в аппарате президента Франклина Рузвельта, в Белом доме и Департаменте военной промышленности.
Отдельной большой работой Лизы была дружба с женами высокопоставленных чиновников. Непринужденно общаясь, Лиза задавала им вопросы, которые те беззаботно уточняли у своих мужей, или наводила этих женщин на мысли, транслируемые ими в семье. Среди агентов Лизы, так и не осознавших свою работу на советскую разведку, была, к примеру, жена «отца американской атомной бомбы» Роберта Оппенгеймера – Кэтрин. Вот почему Зарубина одной из первых добыла важнейшую информацию о «Манхэттенском проекте» – и ее в числе немногих допустили к советской операции по разведке американских ядерных секретов, получившей кодовое название «Энормоз». Лизе также удалось привлечь к шпионской деятельности и жену проживавшего в то время в США русского скульптора Сергея Коненкова – Маргариту Воронцову, перед чарами которой не устояли многие мужчины, в том числе и Альберт Эйнштейн.
Зарубиных отозвали в Москву в конце 1944 года. В ходе чехарды репрессий их переводили в другие подразделения, награждали, увольняли и вновь восстанавливали. В итоге Василий Зарубин ушел в отставку в звании генерал-майора, а Лиза – в звании подполковника государственной безопасности. Посвященная Елизавете Зарубиной страничка на официальном сайте СВР России гласит: «По завершении командировки в США до 1946 года работала в центральном аппарате разведки. В сентябре 1946 года была уволена в запас. Скончалась 14 мая 1987 года». Маленькую и хрупкую пожилую женщину, которую судьба не раз оберегала от смертельных опасностей, сбил рейсовый автобус в центре Москвы.
jewish.ru

ЛЕДИ ПЛАЩА И КИНЖАЛА

Леди плаща и кинжала

25.01.2019

Она блистала на курортах, свободно говорила на многих языках и выигрывала конкурсы красоты. Но с началом Второй мировой Кристина Скарбек стала самой бесстрашной и успешной разведчицей, любимицей Черчилля и прототипом девушки Джеймса Бонда.

Союз ее родителей – классический брак по расчету. Граф Ежи Скарбек из старинного шляхетского рода промотал состояние и решил поправить дела, женившись на дочери еврейского банкира из Лодзи Стефании Голдфедер. Это помогло аристократу расплатиться с долгами, но не улучшило репутацию: подобные браки считались в его кругу моветоном.
Кристина была типичной папиной дочкой – страсть к верховой езде, катанию на лыжах и светской жизни она унаследовала от Ежи. Граф обладал, скажем так, отрицательным обаянием – мот, игрок, распутник и прожигатель жизни, не избегавший антисемитских анекдотов даже при жене и детях. Благополучная юность, проведенная в богатом загородном поместье и на лыжных курортах в Татрах, закончилась для Кристины в 1930-м со смертью отца. Ему удалось почти разорить и финансовую империю семьи Голдфедер, поэтому овдовевшая Стефания с детьми переехала в Варшаву.
На тот момент Кристине 22 года. Она умна, говорит на нескольких языках, эрудирована и очаровательна – в 1930-м девушка приняла участие в конкурсе «Мисс Польша», где заняла шестое место. Ее первый брак – с бизнесменом Густавом Геттлихом – распался через полгода: роль домохозяйки явно не шла светской львице. Чтобы помочь матери, Кристина устроилась дилером в автосалон Fiat, но автомобильные выхлопы уложили ее на больничную койку: врачи подозревали туберкулез, из-за которого, кстати, умер ее отец.
Получив компенсацию от страховой компании, девушка воспользовалась советом врачей – как можно больше времени проводить на свежем воздухе – и отправилась в свои любимые Татры кататься на лыжах. Здесь, на горном склоне в Закопане, она однажды потеряла управление и была спасена будущим мужем – Ежи Гижицким. Это был мужчина под
стать Кристине. Уроженец Каменца-Подольского, в 14 лет он сбежал из дома, был ковбоем в Техасе, золотоискателем в Колорадо, лесорубом в Орегоне и даже личным водителем Джона Рокфеллера. По окончании Первой мировой Ежи стал секретарем польской миссии в Вашингтоне и начал литературную карьеру, выпуская эссе по мотивам своих путешествий в Африке.
Именно в Африку супруги отправились в 1939 году: Ежи получил назначение генеральным консулом в Кении. Новость о начале войны застала их в пути к месту назначения, и пара решила вернуться в Европу. Пока тихоходный пароход плелся на старый континент, Польша перестала существовать как независимое государство. Гижицкий рвался на фронт, получил отказ по состоянию здоровья и занял должность в правительстве Польши в изгнании. Кристина же предложила свои услуги создаваемому Управлению специальных операций – предшественнице МИ-6.
Ее первым заданием стала организация курьерской сети по доставке разведданных из оккупированной Варшавы в Будапешт. Операция прошла изящно и дерзко: с помощью брата, выдающегося польского лыжника и рекордсмена мира Станислава Марусажа, была проложена тропа в Словакию, а оттуда – через заснеженные Татры в Польшу. Будучи сама прекрасной лыжницей, Кристина не раз отправлялась в такие «командировки» в Варшаву. Нечего и говорить, насколько это было опасно. В феврале 1940-го к ней бросилась знакомая в варшавском кафе: «Кристина! Вот так сюрприз! Ты же уехала за границу!» Шпионка сухо ответила, что женщина обозналась, но та клялась, что говорит с Кристиной Скарбек. Дождавшись, пока сбитая с толку подруга уйдет, Кристина спокойно допила свой кофе и покинула заведение.
Девушка была одной из тех, кто сообщил в Лондон о плане «Барбаросса», хотя британцы и из других источников имели информацию о планах немцев по вторжению в СССР. В июне 1940-го она навестила мать, умоляя Стефанию покинуть оккупированную Польшу, но та твердо решила остаться в Варшаве, преподавая французский язык детям. Немцы расстреляли Стефанию в январе 1942-го в тюрьме Павяк, построенной в середине XIX века дальним родственником ее мужа, крестным отцом Шопена – Фредериком Скарбеком, преподававшим французский язык отцу будущего композитора.
В Будапеште в жизни шпионки появляется Анджей Коверски – польский офицер и британский агент, с которым Кристина познакомилась еще в детстве, когда старший Коверски привел маленького Анджея поиграть с дочкой графа Скарбека, пока мужчины обсудят деловые вопросы. Молодые люди встретились еще раз в Закопане незадолго до войны, но именно сейчас, в условиях смертельной опасности, у них завязались романтические отношения.
Эта пара стала находкой для УСО – любовники обеспечивали наблюдение за транспортными потоками на границах с Румынией и Германией, саботировали судоходство по Дунаю, передавали информацию о транспортировке нефти в Германию с румынских месторождений в Плоешти и помогали бежать интернированным в венгерских лагерях польским военнослужащим на Запад.
В январе 1941 года при очередном переходе границы Скарбек арестовали словацкие пограничники. Ей удалось бежать, но через несколько дней по разосланным фото гестапо арестовало девушку уже в Будапеште. Прокусив язык, она умело симулировала туберкулез в последней стадии, харкая кровью. Сразу после освобождения – немцы поспешили избавиться от заразной больной – Кристину с Анджеем перевезли в Румынию в багажнике машины с дипломатическими номерами.
Так исчезли польские подданные Скарбек и Коверски и появились агенты Кристин Грэнвилл и Эндрю Кеннеди. Через Балканы, Турцию, Сирию и Палестину паре удалось добраться до Каира – формально Египет был нейтральной страной, на деле же служил базой союзников. Здесь, в Каире, агенты получили удар ниже пояса – их обвинили в двойной игре: мало кто верил в историю побега из гестапо. Подозрения вызвало и получение турецкой визы – Анкара в это время сблизилась с Берлином, и пересечение Сирии, контролируемой профашистским правительством Виши. Грэнвилл и Кеннеди на три года практически отстранили от работы, изредка позволяя участвовать во второстепенных операциях.
Все изменилось в 1944-м со сменой руководства УСО и в преддверии высадки союзников в Нормандии. Управлению не хватало опытных оперативников, говорящих по-французски. К тому же требовалось заменить проваленную агентуру: работавшая во Франции британская разведчица Сесили Лефорт была схвачена гестапо и отправлена в Равенсбрюк. Кристина прошла специальную подготовку – прыжки с парашютом, рукопашный бой и обращение со взрывчаткой – на базе Рамат Давид в подмандатной Палестине, получила новый позывной «мадам Полин» и в июле 1944 года приземлилась на плато Веркор в долине Роны. Новый агент поступила в распоряжение Фрэнсиса Каммаэртса – капитана УСО, создавшего диверсионную сеть из бойцов Сопротивления.
Она быстро стала ближайшей соратницей Фрэнсиса, координируя операции итальянских и французских партизан против немецких войск в Альпах. В начале августа мадам Полин вступила в переговоры с принудительно мобилизованными в вермахт польскими юношами, стоявшими гарнизоном на высокогорном альпийском перевале. Усиленное мегафоном красноречие Кристины не прошло даром – 2000 солдат сложили оружие.
13 августа 1944 года Фрэнсис Каммаэртс, агент УСО майор Филдинг и их французский соратник были задержаны гестапо на КПП в городке Динь-ле-Бен. Задержанные отрицали, что знакомы друг с другом, но у троицы обнаружили банкноты со следующими друг за другом серийными номерами. Немцы не поняли, кто именно попался им в руки, но по законам военного времени подозрительные лица подлежали казни в течение 48 часов. Пока же их препроводили в камеру.
Узнав об аресте, Кристина попыталась было уговорить членов Сопротивления провести операцию по освобождению узников, но партизаны сочли это самоубийством. Тогда она решила все сделать сама. Явившись в местную штаб-квартиру гестапо, мадам Полин представилась женой Каммаэртса и племянницей генерала Монтгомери –
главнокомандующего сухопутными войсками союзников в Европе. Проинформировав капитана Альберта Шенка о скором вторжении союзников в южную Францию, женщина подчеркнула, что его судьба предрешена – Шенка просто выдадут партизанам для мучительной казни. Если, конечно, он не освободит трех заключенных, ожидающих приговора. На Шенка это произвело впечатление, и он свел Кристину с другим гестаповцем – Максом Вэмом.
Три часа Кристина торговалась с Вэмом, уверяя, что находится на постоянной связи с британцами, даже продемонстрировав детали передатчика. В конце концов тот стукнул револьвером по столу и спросил: «Если я действительно вытащу их из тюрьмы, ты меня защитишь?» Так беспримерная наглость и личное обаяние, подкрепленные взяткой, спасли жизни трех человек. За пару часов до казни узников вывели из камеры, посадили в тюремную машину и вывезли в безопасное место.
Жизнь каждого агента окружена легендами, но в биографии Кристины Скарбек их особенно много, и все претендуют на правдоподобность. Известно, что однажды ее задержали и приказали поднять руки. Она подчинилась, продемонстрировав по гранате в каждой руке и пригрозив, что сейчас разожмет пальцы. Преследователей и след простыл. Говорят, шпионка не любила стрелять, предпочитая кинжал и взрывчатку. Когда в качестве связной она курсировала между партизанскими отрядами в Альпах, немцы пустили по следу Скарбек собаку. Та быстро настигла Кристину, но женщина обняла овчарку и начала ее гладить – в результате псина оказалась в партизанском лагере.
С началом освобождения Польши Кристина неоднократно просила руководство отправить ее туда, где решается судьба родины. Вместо этого ее вернули в Каир, откуда графине оставалось лишь следить за конференцией в Ялте. Вскоре стало ясно, что Польша останется по другую сторону «железного занавеса» и бывшему агенту УСО в ней нет места.
Управление уволило одну из лучших своих сотрудниц в апреле 1945-го. Кристина получила выходное пособие в 100 фунтов стерлингов – при средней заработной плате 3000 фунтов стерлингов в год. Даже прошение о получении британского гражданства было удовлетворено лишь после долгой борьбы и вмешательства бывших командиров. С Ежи Гижицким женщина развелась в 1946-м – это была лишь формальность. Ее звал замуж Фрэнсис Каммаэртс – она отказывалась под разными предлогами, а по-настоящему близкого Анджея Коверски не было рядом.
Ни семьи, ни работы, остались лишь награды: медаль Георга, орден Британской империи, французский Военный крест. Говорят, после войны у нее был короткий роман с «отцом» Джеймса Бонда – Яном Флемингом, который вывел Кристину в образе Веспер Линд в своем первом романе «Казино “Рояль”». Возможно, Скарбек стала прототипом и
Татьяны Романовой в пятой книге об агенте 007 – «Из России с любовью».
От шпионской романтики не осталось и следа: дочь графини работала горничной, телефонисткой, продавщицей в универмаге Harrods в Лондоне, пока не устроилась стюардессой на пассажирское судно, курсирующее между Британией и Южной Африкой. Капитан поощрял персонал надевать свои военные награды, но когда коллеги увидели Кристину с орденами, ее просто высмеяли: никто не верил, что эта иностранка – герой войны. Десять лет назад она путешествовала в каютах первого класса, сейчас же мыла туалеты в этих каютах, но такая жизнь оставляла хотя бы привкус адреналина, которого ей так не хватало.
Здесь, на корабле Rauhine, она встретила стюарда Денниса Малдауни, который стал буквально одержим Кристиной, преследуя ее и настаивая на взаимности. В отчаянии женщина написала письмо Анджею Коверски в Германию – тот согласился ее принять, и Кристина даже заказала билеты на 16 июня 1952 года. Накануне к ней – в отель Shelbourne в Лондоне – явился Малдауни, которому она в очередной раз дала от ворот поворот. Закончилось все ударом ножа в сердце. Бежать преступник и не думал, спокойно дождался полиции и попросил казнить его как можно скорее. Малдауни повесили три месяца спустя.
Кристина упокоилась на небольшом кладбище на севере Лондона – сюда же через 36 лет привезли из Мюнхена пепел Анджея Коверски, захоронив влюбленных в одной могиле. Нельзя сказать, что агента Грэнвилл вычеркнули из истории разведки: актриса Сара Черчилль, дочь премьер-министра Великобритании, вспоминала, что отец любил рассказывать о подвигах Кристины, считая ее лучшей шпионкой Второй мировой. Сара даже хотела сыграть ее в кино, но художественный фильм об этой истории так и не появился. Во многом потому, что бывшие агенты – коллеги и возлюбленные Кристины – пресекали любые попытки сделать ее биографию достоянием общественности, объединившись для этого в «Товарищество защиты доброго имени Кристин Грэнвилл».
Большинству британцев ее имя стало известно лишь в нулевые – буквально одна за другой вышли четыре биографии шпионки, в Польском клубе Лондона был открыт бронзовый бюст, появились публикации в The Guardian и сюжет на BBC. В 2013-м Польское историческое общество реставрировало надгробие разведчицы и возложило на него венки с воинскими почестями.
jewish.ru

Российский эксперт: Израиль снова может стать противником Москвы

Российский эксперт: Израиль снова может стать противником Москвы

 9TV КУРСОР
Нынешнее возвращение России на Ближний Восток все больше похоже на повторение советского опыта 30–40-летней давности, когда главной задачей Москвы было «обуздание сионистских агрессоров», считает Павел Фельгенгауэр, ведущий российский эксперт по военно-политическим проблемам.
Уже в заглавии статьи, которая была опубликована «Новой газетой» 25 января — «Над арабской мирной хатой» — автор напоминает об антисемитской истерии в советских СМИ, которая в последнее время реанимирована и усилена кремлевскими пропагандистами.
«17 сентября сирийская ПВО сбила над Средиземным морем российской ракетой большой дальности 5В28 ЗРК С-200В разведывательный самолет Ил-20 ВКС РФ, который заходил на посадку в Хмеймим после проведения разведки позиций боевиков в соседней провинции Идлиб. Все 15 человек на борту — летный экипаж и расчет радиоэлектронного комплекса — погибли. В ответ Москва безвозмездно поставила сирийцам три дивизиона С-300 и до 200 ракет, а также системы РЭБ (радиоэлектронной борьбы) и контроля воздушного пространства», — напоминает Фельгенгауэр и разоблачает антисемитский подтекст беспочвенных обвинений против Израиля:
«В Минобороны обосновали это странное решение, обвинив в катастрофе ЦАХАЛ и представив в качестве доказательства фантастическую 3D-мультипликацию, на которой, как потом выяснилось, радарные отметки гражданских самолетов, летевших вблизи воздушного пространства Кипра, были представлены как израильские истребители, которых там не было».
Далее автор делает мрачный прогноз:
«Теперь, похоже, лишь вопрос времени, когда произойдет следующий инцидент с российскими военными, советниками или специалистами в Сирии, в котором вину за возможные потери можно будет приписать еврейской злой воле».
Однако шансы современной России на успех, в этом противостоянии невелики:
«Конечно, прямая конфронтация с Израилем может выйти боком. ЦАХАЛ уже доказал, что в состоянии выводить из строя ударами с воздуха и без потерь новейшие отечественные зенитные комплексы, в том числе «Панцирь-С1», который сейчас — основа устойчивости и самозащиты всей национальной системы ПВО/ПРО, на создание которой были истрачены триллионы.
Теперь выясняется, что, возможно, потрачены во многом зря. Такое уже случалось на Ближнем Востоке. В 1982-м в долине Бекаа в Ливане ЦАХАЛ без потерь разгромил созданную российскими специалистами мощную сирийскую систему ПВО».
Итог современных кремлевских авантюр на Ближнем Востоке ведущий российский военный эксперт видит таким:
«Нынешнее возвращение на Ближний Восток все больше похоже на повторение советского опыта 30–40-летней давности. Противостояние с Америкой, которую уже вполне официально переименовали из «партнера» в «вероятного противника». Нарастающие расходы и безвозмездные поставки вооружений, техники и оборудования в Сирию, Египет, Ливию и Ливан.
Капиталовложения в обустройство бесполезных заморских баз. Гибель людей и потери в технике. И самое неприятное — местные союзники, которые, как и в прошлом, все глубже втягивают нашу страну в бесконечные, бессмысленные и кровопролитные свары».
Как информировал «Курсор», Москва призывает исключить нанесение Израилем ударов по территории Сирии, а также предупреждает о «последствиях нагнетания атмосферы вражды в регионе». Об этом 23 января заявила официальный представитель МИД РФ Мария Захарова на очередном брифинге для журналистов.

СНЕГ быль

СНЕГ быль





Коган Евсей Борисович — человек тихий и непримет­ный. Он бы никогда в жизни не покинул родной го­род Архангельск, если бы не серьезная болезнь жены. Жене Когана врачи в поликлинике сказали, что вылечить ее смо­гут только в Израиле и нужно быть полной идиоткой, что­бы помереть здесь, вместо того чтобы благополучно и сыто жить в другом, вполне доступном по национальности мужа, месте. Сам Коган не хотел ехать. Он по характеру человек был малоподвижный и страшился всяческого перемеще­ния в пространстве. Он даже в самом Союзе нигде не был, кроме Средней Азии во время армейской службы. Там Евсею Борисовичу очень не понравилось: жарко, грязно, на­секомые разные. Он не был в Москве и Петербурге. Он даже Архангельскую область не баловал своимвниманием. Коган работал механиком портальных кранов, никакой другой профессии не знал, да и не хотел знать. Он был счастлив только в мире привычном и по этой причине, так ему казалось, надежном. Когана совершенно не волновало качество этого мира: квартирные условия, например, или питание. Еврейство свое он расценивал, как случайную не­приятность, вроде тяжелого рюкзака за плечами. Снять по­клажу невозможно, а идти вперед необходимо.
А тут болезнь жены, Валентины, и необходимость куда-то ехать. Онстал говорить разную невнятицу о столичных врачах, но Коганубыстро объяснили, что получить помощь в Москве и дороже, и более проблематично, чем в Израиле.   Перед отъездом он устроил отвальную в родном порту и впервые в жизни напился так, что домой его доставили в полубессознательном состоянии.
Когана уложили на кровать. Он открыл глаза, увидел свою единственную дочь — Ольгу и сказал:
 — Оль, это я — папа твой, узнаешь?
 — Узнаю, — сказала девочка. Ольге тогда исполнилось всего десять лет, но она умна была не по возрасту. Отлично училась, сама занималась французским языком и ходила во всевозможные кружки.
Теперь я должен рассказать о сборах. Ничего не было и здесь необычного. Только дочь Коганов попросила взять с собой ее любимые санки: очень красивые санки — не простую железную штамповку с планками, а санки из одного  дерева, с удобным сиденьем и загнутыми полозьями.
Девочке долго пришлось растолковывать, что в Израиле не бывает снега, и санки там не понадобятся. Ребенку объяснить такое трудно, но, в конце концов, Олю убедили и в этом. Она была девочкой доброй и склонной к компромиссу. В глубине души Оля не поверила в бесснежный мир, но очень уж ей не хотелось огорчать родителей своим упрямством.
Был конец сентября. Уже полетели первые, «белые мухи»,  близкий Ледовитый океан дышал в лицо города привычным холодом, а Израиль встретил их парной баней своего неизбывного лета.
Коган ничего не сказал, а только вздохнул тяжко. Они еще в самолете решили, что жизнь свою начнут в центре  страны из-за болезни Валентины. Коганы сняли дешевую квартирку у Центральной автобусной станции Тель-Авива — и стали жить по правилам, уготованным для всех новоприбывших.
Жену Когана сразу начали лечить, и лечить довольно интенсивно, а сам Коган, помучившись месяца два в ульпане, нашел работу в жестяной мастерской и стал там помогать хозяину — чудовищно волосатому еврею из Марокко. Хозяин, Эзра, был не просто волосат, но при этом неправдоподобно огромен. Жил он рядом с Коганами, а потому, приглядевшись, и сманил к себе на работу маленького, неприметного человека из России. Эзра, как это часто бывает, был страшен только снаружи. На самом деле он страдал деятельной добротой и мягкостью характера. Бизнес Эзры шел ни шатко ни валко: он не был жаден и довольствовался тем, что давал Бог и удача.
На работе у Когана быстро пошел иврит, а дочь его, Оля, уже через два месяца школьных занятий неплохо овладела древним языком. Все, казалось бы, налаживалось лучшим образом: Валентина лечилась, и лечилась не без успеха, Евсей Борисович работал, а Оля успешно, как и в России, училась.
Но тут произошло неожиданное — дочь Когана заболела. Ну, в полной мере ее состояние нельзя было назвать болезнью, но девочка сильно изменилась. Она и раньше не отличалась шумным характером, а теперь и вовсе притихла. Молчит — и все, ходит — тенью
— Валь, — сказал как-то Коган жене. — Что-то мне Олюшка не нравится: кушает совсем плохо и ночью покрикивает. Никогда не было такого.
— Глупости, — отмахнулась жена. — Растет ребенок, не обращай внимания.
Жена Когана была очень занята своей болезнью. Ее всецело поглощали разнообразные процедуры. Она внимательно следила за процессом своего собственного излечения и даже не могла подумать, что в мире, ее окружающем, может быть что-либо не так.
Однажды Оля пропала. Ушла в близкую школу к началу занятий, но домой во время не вернулась. Обычно девочка после школы заходила к отцу в мастерскую, они вместе шли домой — и обедали, но тут этого не случилось. Коган стал нервничать, поглядывать ежеминутно на часы, и Эзра посоветовал ему сбегать домой, а потом, в случае чего, в школу. Коган так и поступил. Дома никого не было. У школы он встретил ребят из класса дочери, и они ему сказали, что Оля на занятия вообще не приходила.
Коган не знал, куда бежать и что делать. С женой он не мог посоветоваться, потому что Валентина как раз в этот день отъехала в Иерусалим для какого-то особого исследования почек. И тут Коган вспомнил, что совсем недавно дочь спрашивала у Эзры, как проехать к морю. Хозяин мастерской назвал номер автобуса и сказал при этом, что зимой в Израиле купаются только ненормальные и новоприбывшие из России.
Сам Коган за четыре месяца жизни в Тель-Авиве никогда у моря не был, но он сел на указанный автобус и через тридцать минут оказался в виду пляжа.
Он быстро шел по твердому, влажному песку вдоль тихого зимнего моря. Он шел, пока не увидел свою дочь. Оля сидела на песке и смотрела на воду. Рядом с девочкой валялся ее ранец, а рядом с ранцем лежала большая пляжная собака.
Коган не умел кричать, да и сердиться тоже не умел. Он опустился на песок рядом с девочкой.
— Красиво как, — сказал он, невесело улыбнувшись, дочери. — Даже не знал, что здесь так красиво... Ты смотри, январь уже, а купаются люди…
 Коган смотрел на осунувшееся лицо дочери и совсем не знал, что нужно говорить и как следует вести себя.
— Я тебе бутерброд принес, — сказал он. — С брынзой. Ты же любишь с брынзой, и «колы» бутылочку. Давай закусим?
— Не хочу, папа, — отказалась Оля, — Спасибо.
— Ты же не обедала, — пробовал настаивать Евсей Борисович. — Оль, ну нельзя же так. Ты растешь. Тебе обязательно кушать надо.
Девочка взяла бутерброд, но так и не смогла поднести его ко рту, уронила на песок и вдруг заплакала.
Коган обнял дочь, прижал к себе.
— Ну, что ты, Оленька, что? — забормотал он. — Не надо, что ты?
Девочка не ответила, вытерла слезы кулаком и поднялась. Собака тоже подняла свое легкое и голодное тело над бутербродом. Она подняла тяжелую голову и с немым вопросом посмотрела на девочку.
— Можно, — сказала Оля. — Ешь. Знаешь, папа, у нее скоро будут щенки. Смотри — какой живот. Правда?
— Угу, — буркнул Коган. — Ну, поехали, скоро мама вернется.
В автобусе они молчали. Только у самого дома Оля сказала:
— У нас уже снег, и дети катаются с горки. Правильно, что мы не взяли санки, здесь не бывает снега, никогда не бывает.
Коган кивнул, но в тот момент он не разобрался до конца в причинах плохого состояния дочери.
Шли дни, а Оле становилось все хуже и хуже. Она просто таяла на глазах, да и учиться стала спустя рукава. Пошли к врачу, сделали все необходимые анализы. Никаких отклонений доктор в организме девочки не нашел, прописали ей витамины какие-то, микстуру — и все.
И у самого Когана все стало из рук валиться. Эзра сразу заметил это, начал расспрашивать своего работника: что да почему? Коган и брякнул так, от отчаяния, только лишь чтобы сказать что-нибудь:
— Ей бы санки да горку со снегом — и порядок.
Он никак не мог найти в своем иврите слово «санки», так что пришлось нарисовать этот спортивный снаряд на мятом клочке газеты.
Эзра не сразу понял, о чем речь, а когда понял, тяжко вздохнул и пожал огромными волосатыми плечами. У самого Эзры было пятеро детей, но такой проблемы у  деток «марокканца» никогда не возникало.
А потом Оля и вовсе отказалась ходить в школу. Она часами лежала на своем топчане за шкафом, отвернувшись к стенке. И Коган вдруг понял, что весь смысл его нехитрой жизни заключен в этом маленьком, страдающем существе. Он вдруг стал энергичен и деятелен. Он соорудил в холле что-то вроде горки. Он пристроил к опорам из стульев толстый лист фанеры. Он приспособил под санки детскую ванну из пластика.
— Не нужно, пап, — сказала девочка. — Зачем ты?
Ей нужен снег, подумал тогда Коган, ей нужен только снег. Вечером он сказал Валентине:
— Мы должны съездить в Россию: я и Оля.
— Ты с ума сошел, — с ужасом посмотрела на мужа Валентина. - Это еще зачем?
— За снегом, — сказал Коган. — Ей нужен снег, горка и санки. Ты помнишь, как она любила кататься на санках? Всегда любила. И всегда сама санки наверх тащила. Радостная такая, румянец на всю щеку... И всегда говорила: «Папа, еще!» Она могла кататься целыми днями. Неужели ты не помнишь?
— Глупости, — сказала Валентина. — Все наладится. Знаешь, я ей сейчас приготовлю гоголь-моголь.
Но дни шли за днями, ничего не налаживалось, и Коган ясно понял, что он теряет дочь.
Эзра терпел плохую работу напарника и тяжко вздыхал. Он не был особенно умным и догадливым человеком и во всем полагался на живой и энергичный разум жены.
Он ей и пожаловался однажды, что дочь русского мучительно тоскует по снегу.
— ОЙ, — сказала жена Эзры. — Этим сумасшедшим нужен снег — пусть едут на Хермон. Там этого ужаса сколько угодно.
Коган не поверил этой новости. Был январь, на улице 25 градусов тепла. Какой снег? Но Эзра убедил его рассказом о своей армейской службе на ливанской границе. Он назвал себя полным идиотом, потому что раньше  должен был вспомнить о снеге на Хермоне. Он сказал, что искупит свою вину делом. Простым делом — они прямо сейчас сделают санки для Оли.
Коган ожил на глазах. Он заорал, что нет необходимости сооружать сложную конструкцию, а можно обойтись чем-то вроде тарелки из алюминия, чем мастера и занялись без промедления.
В тот же день Коган  в туристском бюро  купил две путевки в нужном направлении. Он пришел домой и сказал дочери, что завтра они едут кататься на санках. Вот уже и санки готовы.
Оля подумала, что отец шутит, и тогда Коган рассказал ей о горе Хермон и показал две путевки к самой высокой точке Израиля. Он объяснил девочке, что высоко в горах даже в Африке и на экваторе может быть холодно зимой, как у них в Архангельске, неподалеку от Северного полюса и холодного Ледовитого океана. Они долго беседовали о холоде вообще, о Космосе и даже о материке Антарктида, где рождаются ледники, а потом они плавают огромными белыми островами по океану и постепенно тают, умирая.
 В туристском автобусе, задолго до конечного пункта, девочка вдруг сказала:
— Папа, снегом пахнет, ты слышишь?
За окном были пальмы и светило горячее солнце.
На горе Хермон все было к услугам экскурсантов. Напрокат давали пластиковые санки и лыжи. И снега было сколько угодно: свежего и чистого снега. Снег скрипел под ногами. Он был живой и веселый, потому что сиял на ярком солнце. Им, кроме снега, ничего не было нужно. У них была своя тарелка из легкого металла алюминия. Первый раз Коган помог Оле подняться на положенные два десятка метров. Сверху он смотрел, как дочь заскользила вниз, легко управляя «тарелкой». Он побежал за ней следом, поскользнулся на крутом склоне, упал, но совсем не ушибся. Потом Оля поднялась наверх сама, а Коган ждал ее внизу. Он ждал дочь, и бесцветное, бледное и «незначительное» его лицо совершенно преобразилось радостью. И лицо девочки порозовело, и огромные ее глаза на курносой физиономии ожили восторгом сбывшегося чуда.
Всю эту историю рассказал мне сам Коган. Мы с ним в автобусе оказались соседями. Он ехал в Кирьят-Шмону, чтобы завершить переговоры о покупке квартиры. Он решил, что жить они должны неподалеку от снежной горы. Снаряды «катюш» его не пугали. Жена Евсея Борисовича была против. Она кричала, что всю свою жизнь промучилась у черта на куличках, а тут ее тоже хотят загнать в еврейскую «Сибирь» под бомбы бандитов. Она сопротивлялась энергично. Здоровья на яростное сопротивление хватило, потому что жену Когана наконец-то вылечили от ее сложной болезни. Но сам отец семейства проявил несвойственную своему мягкому характеру твердость. Он даже сказал мне, случайному попутчику, что тот, кто всю жизнь прожил рядом с Валентиной, не станет бояться «катюш». Он сам рассмеялся своей шутке. Мне рассказ Когана очень понравился, и я обещал, что обязательно запишу его историю. Коган не возражал. Он даже подарил мне фотографию свою и дочери. Это они поднимаются на Хермон, к снегу.
А. Красильщиков
Из книги "Рассказы в дорогу"

АВЕЛЬ рассказ

АВЕЛЬ рассказ



Он родился легко — красивый и гладкий. Мама сразу дала ему имя — Авель и полюбила этого сына больше, чем старших его братьев и сестер. Он рос в любви и ласке. На  зов младенца сразу являлась мама, готовая защитить Ави от страшного мира, в котором ему довелось родиться.
 Малыш рос не злым, здоровым и веселым ребенком. Хорошо учился и даже проявил несомненный музыкальный дар. Сосед научил Ави играть на трубе, и в игре этой он со временем достиг совершенства.
В молодости Ави много говорил, и делал это вдохновенно. Ему было все равно, что говорить. Он любил, когда его слушали. Особенно ценил внимание девушек... И девушки любили Ави, потому что он был красив, неглуп и красноречив. Но однажды он сказал лишнее, а время было злое. Ави арестовали и стали бить, как троцкиста. Он должен был назвать своих соратников по заговору, которого не было, а была одна болтовня. Но люди ГПУ получали свой паек за работу, а к работе этой язык без костей не пришьешь. Им нужны были жертвы.
Авеля били сильно. Он кричал: «Мамочка!» Но мама ничем не могла помочь своему любимому сыну. Впрочем, она старалась: искала пути к начальству, но действовала осторожно и умно, понимая, что излишний шум может только навредить Авелю. Наконец он назвал имена и подписал какую-то бумажку, не читая. Его перестали бить, а через несколько дней позвали на допрос к главному чекисту. Время, надо признаться, было еще не таким кровожадным. Главный чекист за большую взятку решил отпустить Авеля, но только при одном условии: подследственный должен  покинуть этот уездный город и уехать, как можно быстрей и дальше.
Авель вышел из тюрьмы совсем другим человеком. Мама обнимала его, но не почувствовала привычного, отзывчивого тепла. Его спрашивали о пережитом. Он молчал. Ему собрали большой фанерный чемодан — и Авель покинул родной город и свою семью. Как оказалось, покинул навсегда.
 Он испугался тогда. Он смертельно испугался, решив, что вся сила этого мира жестока и несправедлива. И единственный путь избежать насилия — спрятаться, затаиться.
 С детства, как уже отмечалось, Авель отличался прилежанием и аккуратностью. Эти его качества оказались востребованы. В большом столичном городе ему почти сразу удалось устроиться на машиностроительный завод чертежником. Сначала он жил в общежитии для рабочих, а потом был размещен на казенной площади заводоуправления. Авелю предоставили маленькую комнатку в пять квадратных метров, но в ней он жил один и был совершенно счастлив, потому что после общей камеры в тюрьме Авель желал только одного: как можно больше времени проводить в одиночестве. Он брал в библиотеке книги. Он много читал и играл на трубе. Все эти занятия ему нравились, так как не требовали участия посторонних.
С родными Авель не поддерживал связь, даже маме он не писал, как и было договорено. Он должен был затеряться в людском муравейнике. И он затерялся.
 Природа брала свое. Авель женился на тихой машинистке из бюро по трудоустройству. В 1935 году у молодоженов родилась дочь — Анна. Но жить семейно Авель не мог. Его раздражало все в жене и ребенке. Впрочем, Авеля злил мир людей вообще. Злил и пугал даже тогда, когда люди просто находились рядом с ним в транспорте, на работе или демонстрации по «красным» дням, куда Авель ходил по необходимости. Вскоре он вновь оказался один, так и не сумев привыкнуть к своей семье. Впрочем, он исправно платил алименты и один раз в две недели гулял с дочерью Анной в парке культуры и отдыха.
Потом началась война, Авеля призвали в специальные части. Все четыре года он воевал в обслуге гвардейских минометов «катюша». Воевал честно и был награжден одним орденом и тремя медалями.
 После войны страхов стало меньше, и Авель сделал попытку разыскать родных, но узнал, что все они погибли от рук фашистов. Тогда впервые он испугался сам себя, потому что не почувствовал боли, а даже ощутил некоторое облегчение от этого известия.
Узнав о мученической смерти своей семьи, Авель ушел в близкий лес и там долго играл на трубе. Так он оплакал их и забыл, потому что не испытывал благодарности к материнскому чреву и любовному пылу отца. Впрочем, отца он совсем не помнил. Отец умер совсем нестарым человеком от чахотки.
Надо сказать, что война только укрепила взгляды Авеля на мир. Этот тихий и спокойный человек на самом деле метался в ужасе от природы людской и склонен был доверять живой природе, но не человеку. Природу, особенно лес и горы, он даже полюбил.
 Авель продолжал работать все там же и там же жить, в комнатушке при заводоуправлении. Барак, где находилась его жилплощадь, стоял на окраине города, а дальше был лес - главная радость Авеля. Он использовал каждую свободную минуту, чтобы оказаться в одиночестве, в лесу. Он не стремился к знаниям о природе и относился к лесу без корысти. Он никогда не собирал грибы или ягоды. Авель наслаждался одиночеством. В лесу ему казалось, что он один на всем белом свете. И больше никто и никогда не коснется грубо его души и тела.
 Женщины были в жизни Авеля, но подбирал он их очень осторожно, расставался с ними быстро и без сожалений. С женщинами он ходил в кино, парк, редко в рестораны, но никогда не брал их на свои прогулки в лес.
 С дочерью Авель встречался по-прежнему регулярно, хотя Анна уже выросла и не нуждалась в его деньгах и заботе. Он только обрадовался этому, а ходил в дом своей первой жены больше по привычке, чем по зову сердца. Друзей у Авеля не было, а с коллегами он пытался не вступать даже в приятельские отношения. Он жил настолько одиноко, что в год борьбы с космополитизмом его заподозрили в недобром, успели уволить, но тут умер Сталин, и Авель вновь стал к своему кульману. Надо сказать, что о еврействе своем Авель постарался забыть, но и советским патриотом себя не выказывал.  Он вообще пытался жить вне конъюнктуры момента. В партию и не думал вступать, помалкивал на собраниях. Короче, старался свести к минимуму свои контакты с миром людей: личным и общественным.
Он выбрал одиночество. И доля эта вовсе не казалась ему страшной. Он никому не навязывал себя и не терпел, когда кто-то решал, что он нужен Авелю.
 Тишина и одиночество - больше он ни в чем не испытывал нужды. Он брал отпуск весной и со временем стал уезжать в горы на своей машине. Затрат особых у Авеля не было, да и тратить деньги он не любил, потому что любая покупка требовала контакта с продавцом, с человеком. А любые контакты с людьми, кроме привычных, упорядоченных, плановых, — были для Авеля мучительны. В 1962 году он накопил достаточно денег, чтобы купить машину «Москвич». Теперь он мог уезжать от людей еще дальше.
Одиночество требовало здоровья, Авель был здоров и силен, так как с юности укреплял свой организм интенсивной зарядкой по утрам.
 Он не испытывал ненависти к человеческому роду. Он вообще не был способен на сильное чувство. В своем дневнике Авель записал как-то: «Я, наверно, — человек правильный, «причинный». Человеческие страсти абсурдны. Любят они без  причины,  да и ненавидят тоже непонятно почему. Я к этому миру людей равнодушен. Впрочем, это неправда - я его боюсь».
Из книг ему больше всего нравился роман Дефо «Робинзон Крузо». Он перечитывал книгу эту неоднократно, но до определенного места, до появления Пятницы. Дальше читать не хотел, ему были скучны плотно заселенные страницы.
«Господи, — думал Авель. — У Робинзона был такой счастливый шанс прожить в одиночестве, а он так и не воспользовался этим!»
 На шестом десятке Авель сделал попытку поверить в Бога. Ему казалось, что с Богом не страшно, что Бог — самая реальная поддержка человеку в одиночестве. Но за Богом стоял Закон — правила общения с людьми, а этого общения Авель не желал всем сердцем.
Его единственным Богом стала природа. Он уезжал в горы так высоко, как только мог забраться. Он выбирал маршруты подальше от туристских троп. Он оставлял машину на краю альпийских лугов и уходил к вершинам, с рюкзаком за плечами и альпенштоком. Ему не раз говорили, что ходить в одиночку в горы очень опасно. Авель сознавал это, но смерти он не боялся совершенно. Он боялся жизни.
Потом Авель состарился и вышел на пенсию. Почувствовав слабость, он перестал ездить в горы, но в лес продолжал ходить теперь уже каждый день, и каждый день он играл в лесу на трубе свои нехитрые мелодии. Ему никогда не мешала погода. В дождь и слякоть он одевал долгополый, армейский плащ-палатку с капюшоном, а зимой — тулуп и валенки.
Авель бросил работать ровно в день своего шестидесятилетия. Он будто всю свою жизнь ждал этого дня, как полной свободы от людей. Ему вручили стандартный адрес, альбом и подарок. Он все это принял с благодарностью, но тут же забыл о годах своего вынужденного трудового участия в жизни людей, как о жутком сне. Труд не стал его привычкой, потому что был неизбежно замешан на контактах с людьми же, а это всегда доставляло Авелю неприятные, даже болезненные ощущения.
Нет, были, конечно, в его жизни разные происшествия, связанные с себе подобными. Однажды он играл в лесу на трубе, и тут на поляну вышла немолодая женщина с лукошком, полным грибов. Она стояла, слушала Авеля и улыбалась. Потом он перестал играть, и женщина радостно захлопала.
— Какой же вы молодец! — сказала она. — Вы здесь всегда играете?
Авель кивнул.
— Меня Катей зовут, — сказала женщина. — А вас как?
— Ави... Авель, — нехотя ответил он.
— Какое странное имя, — удивилась женщина. - Вы, наверно, не русский?
— Я — еврей, — сказал Авель.
— Как интересно, — сказала женщина. — Еврей Авель в лесу играет на дудке. У вас нет брата Каина?
— Нет, — улыбнулся Авель, потому что ему понравилась эта простая и умная женщина.
Потом она сказала, что завтра обязательно придет на это место послушать его музыку. Она сказала, что птицы замолкают, когда он начинает играть. Авель проводил женщину до города. И они расстались.
Он пришел в лес на следующий день. Он вышел точно на ту поляну, где встретил женщину Катю. Он ждал ее долго, но она не пришла. Она не пришла и назавтра. Тогда Авель перестал играть на привычной поляне, а нашел для своих концертов другую, подальше от того места, где он встретил Катю.
— Предательство, — сам себе сказал Авель. — Они живут только одним — предательством. Они говорят, а слова их ничего не стоят. Они лгут и жить не могут без лжи. Весь их мир построен на лжи и предательстве.
Думая об этом, он становился над муравейником и долго наблюдал за праведной и ясной жизнью муравьев.
 В начале семидесятых годов Авель стал дедом. Ему понравилась внучка. Он чаще стал ходить в дом дочери (первая жена Авеля к тому времени умерла), но, к несчастью, ребенок родился с диким диатезом, интоксикацией, а потому много плакал, капризничал, шумел. Авель все реже стал навещать внучку, а потом и вовсе свел свои визиты к минимуму.
 Так он и жил по касательной к миру людей. Никому, с тех давних пор своей юности, не делал он зла, но и не позволял зло это причинять себе.
Было бы неверно думать, что жизнь его была бедной, свободной от радости общения с миром. Нет, иной раз в лесу, музицируя, Авель испытывал настоящее счастье и душевный подъем. Он видел, ощущал всю красоту мира и часто даже плакал при виде движения божьей коровки или работы дятла.
  В лесу он любил ложиться на землю, причем делал это при любой погоде, и смотреть в небо. Небо, особенно живое, облачное, закатное или на рассвете, вбирало в себя без остатка всю его сущность. Космос втягивал в себя Авеля, и там, в безвоздушном пространстве, он мог по-настоящему испытать восторг одиночества и отрыва от всего того, что было связано с несчастьем его рождения на бренной земле.
 Однажды дочь Авеля оставила отца в своем домике на садово-огородном участке. Стоял тихий и теплый сентябрь, дачники разъехались. Старик был счастлив в своем одиночестве, как никогда в жизни. Целую неделю он не слышал человеческого голоса. Никто ни о чем не спрашивал Авеля и не требовал от него ответа. Старик просыпался с удивительным ощущением счастья и здоровья. Он растапливал печь, готовил нехитрый завтрак и думал, что завтра проснется с тем же удивительным чувством свободы и покоя.
 Потом дочь Авеля решила уехать в Израиль на постоянное жительство и предложила отцу последовать за собой. Она сделала это из приличия, но Авель совершенно внезапно дал свое согласия и в восьмидесятилетнем возрасте покинул Россию, свою комнату и лес.
 Ему вдруг показалось, что на родине предков он обретет что-то безнадежно утраченное; и в своем одиночестве легко примирится с миром людей, если люди эти будут похожи на него хотя бы внешне. Авель вдруг вспомнил свою семью, а главное — маму. Он вдруг подумал: там, в Израиле, он услышит ее голос и ощутит тепло рук. Он понимал, что это безумие, что радость детства не может вернуться к человеку ни при каких обстоятельствах, но все-таки надеялся на чудо. И с этой надеждой вышел в жаркую зиму аэропорта в Лоде.
Сначала он жил вместе с семьей дочери, а потом вновь предпочел одиночество. Леса не было. Но он бродил по большой пустоши между двумя городами. Жара не пугала Авеля. Он брал с собой воду, прятал седые волосы под соломенную шляпу — и странствовал до изнеможения по барханам пустоши.
Пришел он к этому не сразу. Первое время Авель любил бывать на людях. Ему и вправду казалось, что вот-вот он увидит лицо своей матери и услышит ее голос. Но со временем он перестал надеяться на чудо. И вновь стал ощущать к людям устойчивое и брезгливое равнодушие.
 Пустошь спасла Авеля. Она в любое время года не была мертва. Насекомые, птицы, ящерицы, шакалы... Этого мира было достаточно старику. А еще радовали его развалины. К одному такому дому он приходил постоянно. Ему нравились узоры на разрушенном кафеле  пола. Узор был ясен и красив. Так красив, что было непонятно, почему этот дом покинули люди. А еще вокруг развалин росли деревья. Авель любил отдыхать в зыбкой тени гигантской акации. Они садился на ржавый стул, доставал трубу из рюкзака и начинал играть.  Над ним с ревом проносились самолеты, совсем близко гудела безумным потоком автомобильная трасса, а он играл, слушая только себя и вглядываясь в бесконечность своего одиночества.
 Там, у этих развалин, и умер Авель, когда пришел его час. Умер без страха и боли, понимая, что умирает. Он играл перед самой смертью и не успел спрятать трубу в рюкзак.
 По барханам гоняли мальчишки на мотоциклах. Они нашли Авеля и сообщили в полицию.
Похороны прошли тихо. Дочь никак не могла набрать необходимое для кадиша число провожатых. Раввин помог ей, собрав у могилы чужих людей. Десять человек спокойно выслушали молитву и разошлись, положив на могилу по камешку. Дочь и взрослая внучка Авеля попробовали выжать из себя слезу, но из этого ничего не вышло. Впрочем, Авель и при жизни не нуждался в слезах и сочувствии близких. Он ничего не оставил после себя, кроме помятой трубы. Но дочь решила, что следует похоронить инструмент вместе с отцом. Так и сделали.
Больше я ничего не знаю об этом человеке, сумевшем прожить свои дни на необитаемом острове, рядом с людьми и вдали от них. Думаю, что все в жизни Авеля могло сложиться иначе, но в молодости его будто приговорили к одиночеству, и не хватило в сердце Авеля мужества простить людей и поверить в возможность добра рядом с ними.
А. Красильщиков

 Из книги "Рассказы о русском Израиле"
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..