УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПИСЬМА ЛЬВА ТОЛСТОГО

Лев Николаевич Толстой не был и не мог быть юдофобом. Все попытки причислить его к этой, недоброкачественной категории граждан смешны и безосновательны. Мало того, я думаю, что споры на эту тему необыкновенно далеки от проблем сегодняшнего дня, а потому вести их нет никакого смысла.  

 Приведу известные строчки из письма классика: «“Я против ограничения в школах, против черты оседлости. Весь народ, живущий на земле, имеет право жить там, где хочет. Почему нам можно жить в Ясной Поляне, а другим надо в Мамадыше? Я за уничтожение всех исключительных законов, касающихся евреев. Безобразие эти законы!”

 Отношение Толстого к евреям и еврейству никак не просматривается в черно-белой гамме. Здесь все гораздо интересней.

 В переписке классика много писем от евреев- ассимилянтов, принявших толстовство за разновидность веры, в тени которой можно уйти от своих иудейских корней. Эти письма мало интересны и однообразны, как и ответы на них Льва Николаевича.

 Другое дело - переписка с Файвелем Гецем – педагогом и публицистом умным, тактичным, не склонным к лести и умеющим отстаивать свою точку зрения.

   Из письма Гецу: «“Желаю вам всего хорошего, а главное освобождения, или, скорее, превозможения сознания обиды, которую терпит ваш народ. Это сознание должно быть очень мучительно и отравляет жизнь. Я думаю, что можно превозмочь это чувство — прощением и любовью к врагам, и от всей души желаю вам этого”.

 Любовь к врагам, «палачам и каторжникам» и было христианской идеей Льва Николаевича, согласно которой он и строил свою философию и собственный духовный мир. За идеалом этой всеобщей любви он видел спасения рода людского. Все люди равны в этом мире и в равной степени достойны любви.

 Однако, как это видно из той же переписки с Гецем, даже сам Толстой при всем желании не мог отказаться  от табели предпочтений. Сначала классик, снабженный все тем же Гецем книгами по иудаике, превозносит этику еврейского народа: «“Думаю я об еврейском вопросе то, в чем еще больше подтвердило меня чтение ваших статей об еврейской этике, что нравственное учение евреев и практика их жизни стоит без сравнения выше нравственного учения и практики жизни нашего quasi–христианского общества, признающего из христианского учения только выдуманные богословами теории покаяния и искупления, освобождающие их от всяких нравственных обязанностей, и что поэтому еврейство, держащееся нравственных основ, которые оно исповедует, во всем, что составляет цели стремлений нашего общества, берет верх над quasi-христианскими людьми, не имеющими никаких нравственных основ, и что от этого происходят зависть, ненависть и гонения”.

 Крайне впечатлителен был Лев Николаевич. Мог он и не такое написать под воздействием минуты.  Сам Гец поправляет Льва Николаевича критикой своего народа, который далеко не всегда послушен Закону. Толстой правкой это безмерно доволен: «Вы вполне ответили или скорее объяснили мне мою ошибку о степени высоты требований еврейской этики, указав на различие того, что требуется от всех, и того идеала совершенства, который представляется тем, которые в силах идти к нему. Я составил мое мнение тогда преимущественно по вашей же книге об еврейской этике и очень рад был разубедиться в этом. Рад потому, что для меня равенство всех людей — аксиома, без которой я не мог бы мыслить. То, что заложено в сердце одного человека, лежит и в сознании всякого другого, и то, что лежит в сознании одного народа, то лежит и в сознании всякого другого….И потому я теоретически признавал всегда то, что вся высота христианского учения доступна всякому народу, тем более еврейскому, из которого оно вышло”.

Странное получается равенство, при котором кто-то все-таки оказывается ровнее других. Со всеобщей любовью происходит все та же метаморфоза. Читаем строки из очередного письма Гецу: «Я жалею о стеснениях, которым подвергаются евреи, считаю их не только несправедливыми и жестокими, но и безумными, но предмет этот не занимает исключительно или предпочтительно перед другими моих чувств и мыслей. Есть много предметов, более волнующих меня, чем этот, и потому я бы не мог ничего написать об этом предмете такого, что тронуло бы людей».

 Кто упрекнет классика, что проблемы родного крестьянства ему ближе и понятней, чем «еврейский вопрос»? Но, если уж такая «глыба, такой матерый человечище», как Лев Николаевич не был способен полюбить обитателя местечка так, как известных ему мужиков, о какой всеобщей любви можно мечтать и стремиться к ней.

 Гец, кстати, пробовал убедить Льва Николаевича о том, что его «очищенное христианство» очень похоже на иудаизм. Толстой не обиделся, но ответил корреспонденту так: “Пусть это будет новое еврейство, очищенный истолкованный Талмуд, а церковное христианство будет называться новым язычеством, каким я и считаю его, но для того, чтобы назвать это жизнепонимание, которое мне дорого и которым я живу, новым еврейством или Талмудом, мне нужно, чтобы я нашел это жизнепонимание ясно и стройно выраженным в еврейской книге”.

 Толстой серьезно, с присущей ему гениальностью, занимался ивритом и читал Тору, точнее одно лишь Пятикнижие и Талмуд, но не нашел там, или не захотел найти, корней своей веры в любовь и единение всего человечества.

 Был пункт, который крайне мешал Льву Николаевичу признать очевидное сходство его понимания Бога с началами иудаизма. Пункт этот - «избранность» народа еврейского, его лидерство в монотеизме. Избранный, лидер не может быть равным. Еврейская обособленность необыкновенно мешала Льву Николаевичу, как, кстати, и такому бесспорному юдофилу, как Владимир Соловьев. Это «неравенство» следовало преодолеть. Естественно, слившись с внецерковным, но христианским миром. Тогда и возможность равной любви к народу еврейскому станет реальной….Другое дело, что и любить в таком случае будет некого. Народ еврейский без своего, личного Бога перестанет существовать.

 Нужно это природе и Творцу – не думаю. Мир мыслящей материи держится на великом разнообразии видов и любая попытка привести это разнообразие к общему знаменателю чревата, сначала интеллектуальным, а затем и физическим геноцидом, как показал это ХХ век.

 Парадокс, что такой антисемит, как Достоевский, не был в этом смысле либералом и считал, что еврей и есть подтверждения бытия Божьего.

 Наше время продолжило диалог Льва Толстого с Файвелом Гецем, тем, повторю это, он, диалог этот, и интересен.

 Известно, что когда-то все люди были равны, а потому необыкновенно могучи, сильны настолько, что задумали построить башню-лестницу до самого Бога, чтобы постичь дела его и намерения.

 Чем это кончилось – известно, но мечта о едином человечестве не покидает потомков Адама. Нынешний глобализм, отмена границ между странами, единая денежная система – все это те же попытки соорудить лестницу в небо.

 Очевидные экономические выгоды такого единения идут фоном старой мечты гуманистов и либералов о равенстве всех народов и рас.

 Собственно, все процессы в, так называемом, цивилизованном мире, пропитанном политкорректностью, идут под  знаком идеального переустройства человеческой цивилизации. В неравенстве рас и народов нынешние строители Вавилонской башни видят причину всех бед и несчастий рода людского.

 Все замечательно, если бы не извечная опаснейшая порочность всякого стремления к идеалу. Если бы не старая истина, что «благими намерениями прокладывается дорога в ад». Если бы не упрямое желание большей части  человеческого рода хранить свою исключительность, как спасительную особенность бытия.

 Дело видимо в том, что в основе стремления к недостижимому – лежит, в лучшем случае, неосознанная ложь, в худшем – лицемерие. В любом случае нечто, далекое от сути естественных процессов, происходящих в мире.

 Бог наказал строителей Вавилонской башни не потому, что побоялся равенства с человеком. Он знал, что равенство это недостижимо. Он наказал их за гордыню и бессмысленную трату трудовых ресурсов.

  Нет сомнений, что Лев Николаевич Толстой читал главу о Вавилонской башне. Вполне возможно, он отнесся к ней, как к очередной глупости, построенной на чуде. И зря.