ГАРРИ БАРДИН ПРОТИВ ВОЗВРАЩЕНИЯ В БОЛОТО

КУЛЬТУРА / ВЫПУСК № 50 ОТ 12 МАЯ 2014

68664

Гарри БАРДИН: «Я наделся, что здравомыслящих людей больше. Напрасно надеялся»

Известный российский аниматор — о том, какова наша сегодняшняя жизнь

10.05.2014

Гарри БАРДИН

Как правило, журналистам нужен информационный повод для интервью. Я пошла к Гарри Бардину, потому что в наше время, когда возникает четкое ощущение, что все вокруг сошли с ума, он — один из немногих, кто сохраняет трезвость рассудка и ясность мысли. Впрочем, формальный повод тоже был: Министерство культуры готовит поправки в закон о рекламе, в соответствии с которыми, в частности, можно будет прерывать мультфильмы на рекламу. Но с Гарри Яковлевичем можно говорить не только о мультфильмах, хотя он — лауреат множества международных конкурсов и фестивалей, автор мультфильмов «Летучий корабль», «Банкет», «Тяп-ляп, маляры», «Чуча-1, 2, 3», «Адажио», «Гадкий утёнок»… Просто у Гарри Яковлевича очень острый и беспощадно сформулированный взгляд на сегодняшнюю нашу жизнь.

— Прокомментируйте эту историю с прерыванием мультфильмов рекламой.

— Я не знаю, что нам принесет отказ от запрета на рекламу в мультфильмах. Мы были неинтересны телевидению, так как при показе мультфильмов в нас нельзя было делать прокладки из рекламы, и поэтому мы были им невыгодны. Они покупали у нас мультипликацию за копейки. Сейчас они, может, будут дороже у нас покупать, потому что это будет оправдано размещенной рекламой, не знаю. Что касается самого факта, что мультфильм прерывается, то мне это, конечно, досадно, потому что я не знаю ни головы, ни ручек того, кто будет прерывать, не знаю, насколько он умён и образован.

— Какова ситуация с мультипликацией в целом?

— Она разрозненна, каждый выживает в одиночку, стремится попасть в рыночный след, от этого у нас перекос. Бывают исключения из правил, я считаю, что самое удачное, — это сериал «Маша и Медведь», он наиболее профессиональный.

— Как происходит отбор того, что увидят наши дети, а что — нет?

— Этим занимается экспертный совет Министерства культуры по мультипликации. Я состоял в нем и вышел из него, сам того не ведая: случайно увидел в интернете список и узнал, что я уже не член экспертного жюри. Я понимаю, я неудобный человек, потому что я не принимал то, что другие пропускали, потому что не мог смириться с тем, что дается разнарядка по патриотизму, православию, народности, и присылаемые работы должны оцениваться по этим критериям. Я не знаю, как это можно сделать, если речь идет, допустим, о любовном романе червячка и гусеницы — как туда привнести православие или патриотизм?

Я отказываюсь судить по этому критерию. Я могу судить по разряду: талантливо — не талантливо, есть воображение — нет воображения. Конечно, режиссерам приходится лавировать. Человек, который идет в заповедные места Министерства культуры просить денег, должен быть готов к тому, что его будут оценивать по его верноподданническим чувствам: насколько он проникся идеями Мединского, идеями того, что самая охраняемая культура — российская, что в Европе — извращения, а у нас — самое оно. Если режиссера устраивает такая шовинистическая настройка — пусть идет в Министерство культуры и бодается, и доказывает, что он самый патриотичный и самый православный.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших ощущениях от того, что сегодня происходит вокруг, есть ли чувство: что-то резко поменялось?

— Да, поменялось, причем настолько резко, что я начинаю терять ориентиры своего зрителя. Народ состоит ведь в том числе и из моих зрителей, и когда 80% из них поддерживают политику нашей власти, то я не понимаю, для кого я делаю мультфильмы. Мне казалось, что у меня много собеседников, но оказалось — мало. И с каждым днем их всё меньше и меньше. Вся эта заваруха с Украиной оказалась оселком для нашего народонаселения, и оселок этот сработал так, что я просто диву даюсь. Я ползаю по «Фейсбуку»: казалось бы, там другая публика, думающая, — оказывается, нет, и там этого хватает. Старались оглупить народ — и оглупили.

— Как так вышло, что люди, которые в 1991 году массово шли защищать Белый дом, — сейчас не менее массово приветствуют сегодняшние перемены? Это другие люди — или те же, которые за прошедшие 23 года сильно разочаровались?

— Кто-то хотел мгновенных, за 500 дней, преобразований, а они не случились, и произошло разочарование в самой сути реформ, в понимании их необходимости: раз не произошло так быстро, то и не надо, никогда хорошо не жили, нечего и начинать. И получилось так, что те, кто выходил когда-то на улицы Москвы с требованием отмены 6-й статьи Конституции (о ведущей роли КПСС. — Ред.), сейчас прут в «Единую Россию», в «Народный фронт». Всё это для меня неприемлемо, начиная с этой военной лексики, которая построена на поиске врага: «наши», «фронт», «молодая гвардия»… Ведь что такое для нас «Молодая гвардия»? Это борьба с оккупационным режимом. Что за оккупационный режим? Теперь мы знаем: это пятая колонна, национал-предатели. От этой пятой колонны, от национал-предателей — один шаг до врагов народа. Собственно, это то же самое. Сейчас 80% народа вместе с властью. Враг народа — это враг власти. Ну и как мне быть в этой ситуации? Мне быть пятым не привыкать: при советской власти был пятый пункт в паспорте, который для меня был довольно значимым, но я его пережил, а теперь я — пятая колонна. Отличник, одним словом.

— Что вы испытываете: разочарование, тревогу, страх?

— Нет, страха нет. Но мы возвращаемся в то же болото, из которого, казалось бы, выбрались, потому что сделали историческую ошибку — не заклеймили то, что должны были заклеймить, не отказались от черных страниц истории, за которые нам должно быть стыдно. И этот позор никого не жжет.

— Я запомнила цитату из Эфроимсона по поводу процесса над Вавиловым, когда он говорит, что палачи, которые правили нашей страной, не наказаны, и до тех пор, пока за собачью смерть Вавилова и миллионов других людей не ответил ни один палач, — никто не застрахован от повторения пройденного.

— Замечательная цитата. Это было сказано в 1985 году. Всё так и есть. Ты упомянула Николая Ивановича Вавилова — такое явление может быть только у нас: когда человек, который хотел накормить новыми сортами пшеницы свою страну, умирает в тюрьме от голода. И при этом они хотят написать блистательную историю этой страны, чтобы мы ею гордились. Мы сейчас всё это глотаем оттого, что не распрощались с прошлым умно и честно. Надо было, чтобы КГБ покаялся, а не выдвинул наверх своего гордого сына Путина. Как так: чтобы выходец из КГБ стал руководить страной, которая была смята тем же НКВД, пролившим море крови?! Он гордится этой историей, а я — нет. У нас разное детство, мы читали разные книги, у нас разное воспитание, поэтому нам с ним никогда не сойтись. И сейчас что ни сериал, герой — кагэбэшник. Лизоблюды-режиссеры стали вовсю славить эту профессию.

— На такое кино высокий спрос, или это, наоборот, заказ власти?

— Это заказ, который выполняют режиссеры-официанты. Это проявление рабской психологии, которая до сих пор не повержена. Андрон Кончаловский говорил, что народ не дорос до свободы и что этому народу с его рабской психологией она не нужна, и я всегда относился к его словам с некоторой иронией, думал, что в нем говорит пренебрежение, высокомерие по отношению к народу, а теперь понимаю, что он абсолютно прав, и это жестокая правда.

— У вас были надежды, которые рухнули?

— Я наделся, что здравомыслящих людей больше. Оказалось, что я напрасно надеялся. Но самое страшное, что мне казалось: я там сказал, тут написал, тут подписал — и придаю, таким образом, смысл собственной жизни, чем-то участвую в процессе, но оказалось, что это всё бессмысленно: ничего не меняется.

— На вашей открытой лекции вы сказали, что главная национальная идея — это чувство собственного достоинства, которого у нас нет и…

— …никогда не было.

— Есть ли шанс, что оно появится?

— Нет, при нынешней политике — нет. Мы все сталинские «винтики» большого механизма под названием «Держава». Великодержавность нас захлестнула. А мне не нужна великая держава — мне нужна удобная для жизни страна, и пусть она будет размером с Лихтенштейн, мне не надо всех этих лесов, полей и рек.

— Вам, наверное, часто задают этот вопрос: у вас никогда не было желания уехать отсюда?

— Нет, такого желания не было и нет. В 1992 году я был с мастер-классом на студии Уолта Диснея, и ее президент предложил мне остаться. Предложил мне одному, а у меня уже была студия, которая шла за мной год и верила в меня, предать ее было невозможно. Я не жалею, потому что я — ценой больших усилий, но всегда — делал то, что я хотел. И при советской власти, и сейчас.

— Что сейчас происходит с деятелями культуры?

— Я боюсь впасть в юношеский максимализм и говорить: этот — нерукопожатный, этот — такой-сякой. Власть подкормила каких-то деятелей культуры, и я не могу бросить в них камень, потому что они отвечают за свой коллектив — театральный, например, и, когда им предлагают подписать, наверное, они мучаются, вступают в борьбу с собственной совестью, но подписывают, потому что понимают: за ними идет коллектив. Бросить в них камень, как бросали в Чулпан Хаматову? Да не могу я, потому что Чулпан делает святое, благородное дело: подбирает за государством то, что государство сделать не в силах, — не доходят у него руки до больных детей. А она взяла на свои хрупкие женские плечи и несёт. И какое право я имею бросить в нее камень? Она компенсирует своей деятельностью всё остальное.

— Что-то можно сделать? Вы говорите: ходить на митинги бесполезно, подписывать петиции бесполезно. А что тогда? Есть какие-то пути выхода из кризиса, кроме трех — «Шереметьево», «Внуково», «Домодедово»?

— Я для себя выбрал работу. Для меня работа — этот тот оазис, куда я могу закрыть дверь, плюнуть через окно на происходящее… и заняться своим делом.

— Есть ли у вас родные в Украине? Что они говорят?

— Я сам из Киева, моя родная сестра в Киеве, там все мои родные могилы — мамы, папы, бабушек, дедушек, и я не могу оставаться равнодушным к тому, что сейчас происходит. Я звоню сестре каждый день, им тревожно. У них в Киеве всё тихо, но, когда в твоем доме пожар, хоть и в другой стороне, — все равно невозможно сохранять спокойствие. Она мне сказала: «Наверное, мы будем отсюда уезжать». Я спросил: «Куда?» А она сказала: «Ну не в Россию же!» Всё это ужасно… Я был в январе в Киеве. Я не могу называть боевиками тех, кого видел на Майдане. Там были студенты, интеллигенция, они требовали добровольного ухода вора и бандита Януковича. Другое дело, что потом это вылилось в конфликт. В конфликте всегда превалирует наиболее активная часть — те, кто связан с криминалом, «Правый сектор». Но мазать всех их одной краской и называть всех боевиками — нельзя.

— Многие люди, которых я бы назвала думающими и интеллигентными, на вопрос о Крыме отвечают так: конечно, это неправильно и нехорошо, Украину жалко, но, с другой стороны, говорят они, от того, что Крым наш, я испытываю приятное ощущение.

— Вот я этого не могу понять. У меня такого нет. Я понимаю других: трудно быть белой вороной, очень хочется поддаться этому общему ликованию, быть в большинстве, но у меня нет желания быть в большинстве, и я не тороплюсь ликовать по поводу Крыма и всего остального. Мы всё время говорили о братской любви, а когда брат заболел, мы пришли его навестить и заодно вытащили телевизор. Мы должны были принести что-нибудь ему, когда ему плохо, мы же кричали о братской помощи. Но вообще, когда мы оказываем братскую помощь, всегда становится страшно. Это или братская помощь Венгрии, или Чехословакии, или Афганистану. Я бы на месте Украины сказал: нет братьев у меня, как в «Волке и ягнёнке».

Ксения ДМИТРИЕВА