СЛУЧАЙ М.М.ПРИШВИНА

    М.М. Пришвин

В юдофобии толпы нет загадок. Люди, некогда убежденные, что в Индии живут люди с песьими головами, а сегодня в том, что Солнце вертится вокруг Земли, другими быть не могут. Мещанство, пошлость и невежество ничем другим, кроме ненависти, жить не способно.  Другое дело - элита общества: творцы и таланты. Здесь случай особый, разбираться с которым интересно, на мой взгляд, и поучительно.

В замечательной статье Рахиль Гитл Зеликсон читаю: « Пожалуй, из всего человеческого племени он более всех не любил писателей (если, конечно, не считать евреев). Еще будучи учителем Елецкой гимназии и «одинаково ненавидя», по собственному признанию, «как учеников, так и учителей», он, словно предчувствуя нечто недоброе, написал донос на ученика 3-го класса Мишу Пришвина, вследствие чего Мишу из гимназии и выгнали. Василий Васильевич не ошибся в своих предчувствиях. Миша вырос, превратился в знаменитого писателя М. М. Пришвина и так отозвался о своем учителе: «Пришел в класс учитель географии, которого гимназисты называли – «Козел», весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные стороны рыжими волосами; зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной». Автор статьи пишет об известном, русском теоретике юдофобии В.В. Розанове, но надо сказать, что Пришвин с годами простил своего гонителя и даже подружился с ним. В дневнике он писал о своем Елецком учителе так: «С Розановым сближает меня страх перед кошмаром идейной пустоты (мозговое крушение) и благодарность природе, спасающей от нее».

                                      

Нужно признать, что в дневниках Пришвина советского периода «еврейская тема» чуть ли не центральная. В 1936 году он писал: «Анализ нашего русского, советского антисемитизма: надо взяться за это, наконец, и довести до конца…. Самая суть темы, что в Палестину вернуться нельзя, как вообще нельзя физически вернуться к своему прошлому. Это каждый испытывает лично, непременно теряя, утрачивая свою личную почву. Но чтобы целый народ вместе со своими святыми и подлецами мог утратить почву и рассеяться, сохраняя в то же время душевное единство, это необычайно, это, может быть, единственный раз было в истории: какое-то чудо перехода сырой, твердой обыкновенной земли, чернозема, супеси и т.п. в душевное состоянии».

Пришвин верно отмечает, что в основе всякой юдофобии лежит страх, удивление, даже ужас перед судьбой народа, сумевшего вопреки всему сохранить чудо своей национальной жизни. Сегодня он бы еще больше удивился способности потомков Иакова вернуться в Палестину и обрести свою реальную почву. Впрочем, и это, как оказалось, может стать поводом к юдофобии. Дневниковые заметы Пришвина интересны еще и тем, что они, по сути, попытка антисемита понять, оправдать и осудить сам антисемитизм. Героическая, скажем, попытка, обреченная на неудачу, но крайне любопытная.

 Антисемитизм в России никогда не был неким знаком абсолютной моральной порочности. Если и болезнь души, то  легкая, простительная болезнь, вроде диареи. Но это касалось практического, бытового антисемитизма. Со времен Достоевского элита общества империи все-таки прониклась некой толерантностью к «избранному народу» и вывела черту, за которую порядочный человек не должен был переступать. Розанов переступил. Как известно, бурную юдофобскую деятельность он развил  во время суда над Бейлисом, настолько бурную, что  был исключен из религиозно-философского общества самим Дмитрием Мережковским, высоко ценившим стилистический талант «чернозубого» литератора. В дневнике за 1915 год Пришвин писал об этом так: «… был до смешного жалкий вечер, где Ветхий Завет перепутался с делом Киева, какая-то смесь из киевской черешни и ветхозаветной смоковницы. А в это самое время Розанов и писал свои наиболее возмущающие общество статьи. Конечно, виноват во всем Розанов, с ним работать нельзя, нужно отделаться».

Пришвин 1915 года почти что юдофил. Он готов любить и понимать гонимого, униженного еврея: « Евреи – люди, лишенные земли, как растения, воспитанные в водяной культуре с обнаженными для глаза корнями: у других народов скрыты их корни под благо ухаживающим покровом земли, у евреев корни наружу, и мы возмущаемся, видя в их зеркале подобие наше, скрытое от наших глаз. Евреи, лишенные земли, несчастные люди! – Счастливые! – я полагаю так, что счастливые: у них нет царя, нет начальников; нет местожительства, евреи – счастливые люди». Мысль эта настолько нравится Пришвину, что через несколько месяцев он повторяет ее в более лапидарной форме: «Евреи – люди без земли, как растения в водяной культуре, видны всем их некрасивые корни, у других не видно, а тут все наружу». Проще говоря, евреи такой же паршивый народец, как все другие народы. Писательская мизантропия в действии. И на том спасибо.

 Февральскую революцию Пришвин встречает сочувственно. Меньшевики ему нравились гораздо больше меньшевиков: «Хороший еврей Либер, вообще все эти евреи, участвующие в деле, грозящем неминуемой петлей, люди чудесные, куда лучше русских, цвет подлинной Иудеи».

Здесь проглядывает латентный антисемитизм: привычка от частного идти к общему. Хорош Либер – хороши евреи. Пройдет 16 лет и Пришвин запишет в дневнике: «Русский по одежке принимает, по уму провожает, еврей по уму встречает, а по одежке провожает (Левин читал меня и восхищался, но когда побывал у меня в крысиной комнате в доме Герцена, раззнакомился). Левин плох – и все евреи плохи. Кстати, тот же Борис Левин вовсе не «раззнакомился» с Пришвиным. Он продолжал печатать Михаила Михайловича в издательстве «Советский писатель», но Пришвин от типизации отказываться не желал: «Ципин, Иванте, Кронгауз – Левин – евреи, как матрешки один в другого вкладываются и сколько их!... Это только у евреев бывает, что по существу глуп, а по хитрости умен и может чем угодно заведовать. Трудно сказать, насколько они нам сейчас помогают и насколько вредят…Мне тяжело с ними, потому что явно с твоей маркой дело имеют». Люди «без корней» стали своего рода хозяевами жизни. Русскому писателю это совсем не нравится. Как бы не складывались контакты с жестоковыйным племенем Пришвин гнет свое: «Ход моей болезни. 23-го на машине приехал Соловейчик, лысый, щупленький, еврейчик – всезнайка, болтун. Однако, его сила в том, что в курсе времени, он знает, что прострел лечат синей лампой, он посылает меня в Красный крест. 24-го я еду в Красный крест и через полчаса болезнь проходит». Соловейчик вылечил Пришвина. И все равно он не еврей, а «еврейчик, всезнайка и болтун».

Характерно в этом смысле еще одно признание писателя:  «Выдающемуся, даровитому человеку от еврея плохо никогда не бывает, страдает от него человек в очереди: тут еврей нахален и невыносим: тут база еврейских погромов». Выходит, общее место, доказано: ВСЕ евреи в очереди ведут себя непотребно, отсюда и законная, погромная реакция коренного народа, который в той же очереди смиренен и законопослушен.

 Нужно признаться, что дневники Пришвина – удивительный, выдающийся памятник своему времени. Точность его характеристик (характеристик писателя, лишенного многосторонней информации) поражает. 1927 год, Михаил Михайлович пишет о Троцком: «Троцкий погиб, потому что был недостаточно прост для власти нашего времени: власть, как «сила греха» является нам олицетворением палача и жертвы. В мирное время палач маскируется». «Николай 1-ый, Аракчеевщина, военизация страны. Русский фашизм – черносотенство».

Он не склонен приписывать еврею (писателю или поэту) некие порочные дефекты творчества, как это делал тот же Розанов, а в наше время, например, А. Солженицын. Читаю в дневнике М.М.: «Для меня интернационал рождается в творчестве: не все ли равно, Фет русский или еврей.. Если я вижу еврея на улице или немца, я вспоминаю себя как русского, но, если я читаю стихи Фета мне и в голову не приходит, что будто бы Фет был евреем». Честно признается писатель, что в быту он полон национальной спеси, но в творчестве готов простить за талант еврею его происхождение.  Но и здесь все опять не так уж просто: Самуил Маршак позволил себя слегка задеть Пришвина, упрекнув в недостаточном знании детской психологии. Реакция последовала мгновенно. Пришвин намекнул, что Маршак-еврей не так хорошо знает русский язык, чтобы иметь право критиковать его - исконно и посконно русского писателя, Из письма М. Горькому: «Вдруг что-то поняв, я стал читать Маршака, и мне стало ясно, что этот писатель думает по-иностранному, а пишет по-русски». И в дневнике: « В Маршаке сидит «жид» - существо, которое должно превратится в советского честного еврея и никак не превращается… Я подверг очень резкой критике деятельность т. Маршака с точки зрения русской народности…. Маршак превратился в маленького неопасного жулика, добить которого есть моя обязанность.... Мне доставляет наслаждение мысль о том, что я отомстил Маршаку. Я возвращаюсь к этой мысли с чувством черкеса, уколотившего наконец-то убийцу своего брата».  Надо сказать, что время этой атаки была крайне людоедским и подобная критика носила характер доноса. К счастью любовь детей, популярность, вписанная в каноны соцреализма, спасли Самуила Яковлевича.

 Но умен М.М.Пришвин, если не мудр. Очнувшись от очередного, злокачественного приступа юдофобии, связанного с Маршаком, он пишет: «Мало-помалу ущельная душа моя превращает еврея в причину всей моей беды, я начинаю его ненавидеть, и чем мне хуже, тем больше я ненавижу. Тогда все скверно-еврейское начинает потоком стекаться ко мне, и возникает навязчивая идея на фоне мании преследования. Я не совсем больной, но бываю близок к этому».

Удивительно, как в Пришвине легко сочеталось презрение, ненависть к еврею с восторгом перед его исторической ролью: «Нас нет, но роль наша больше, чем, если бы мы были. А Германия есть, сама есть, удивительный, самый сильный в мире народ. Но, по-видимому, роли у нее нет, и все кончится вспышкой. Думал о Фейхтвангере («еврейское сердце»), и вот это уже роль. Да, вот народ – ничего нет, ни земли, ни языка, а какая роль!»

Многотомное собрание дневников Пришвина читаю последние годы, но, увы, «умножая знания, умножаешь скорбь». Лучше бы я ограничился одним томом его дневниковых помет, изданным в 1993 г. Был прежде уверен, что писателя этого, несмотря на дружбу с В. Розановым, в юдофобии не упрекнешь. Оказалось, что и он был поражен СПИДом ненависти к еврею. Не такой силы, конечно, как Достоевский или упомянутый Солженицын, но и он страдал старым российским недугом. Даже каялся Пришвин в этом недуге, подобно его учителю – Розанову, но «рукописи не горят».

В  «Дневнике» за 1936-1937 гг. читаю: « Я стал уже бояться в себе чувства неприязни к евреям, по временам овладевающего мной до отвращения. Но при окончательном разборе вспомнил, что немногие евреи, работающие в области высшего творчества, или даже просто люди из них, разрывающие связь со своим еврейским бытом (напр. Шпет, православный священник), не только не возбуждают неприязни, но, напротив, как бы возвышаются над тобой и тебе становится от них хорошо».

«Хорошо» от евреев, переставших быть евреями, евреев – выкрестов, согласных стать свидетелями распятия. От остальных – одно отвращение. Здесь мы имеем дело с «мягкой» русской юдофобией, впервые развитой идеями юдофила В. Соловьева.

Впрочем, как уже отмечалось, и положено настоящему русскому интеллигенту, Пришвин стыдился своей тайной болезни: «Эти люди – святые отцы всякой культуры. Таким подлинно чистым святым подвижником русской культуры был М.О. Гершензон. Помимо Столпнера, теперь к этому типу близок Шкловский. Всех этих евреев я считаю более русскими – и очень, очень более! – чем сами великороссы по крови».

 Надо думать, что еврей, увлеченный своей, национальной культурой «святым отцом» быть никак не может. Скучно все это, тоскливо от удушливой вони «культурного и религиозного расизма».

 Метания Пришвина показательны: «Временами чувствую сильнейшую ненависть к евреям, повседневно губящим русскую народность и я зык. И каждый раз вслед за приступом ненависти я мысленно перемещаюсь в общество русского фашизма и не нахожу себе там места».

Тем не менее, сталинский фашизм писатель решительно отделял от гитлеровского: «Революция подвела к двурушничеству как бы всюдному. Но особенно яркие типы в этом отношении, конечно, евреи (как и показал этот троцк. – зинов., – в сущности еврейский процесс) Но единственное средство борьбы с «жидом» - это пассивное сопротивление, выжидание и доказательство беды фактами (напр. порча языка). Народность должна выжить, победить и все расставить на свои места».

 Выходит, не выжила, не победила. Самуил Маршак остался на своем месте, Михаил Пришвин на своем, а кремлевский «еврейский процесс» был вполне в русле общего нацистского процесса первой половины прошлого века.

Юдофобские выверты Пришвина особенно усилились, в связи с репрессиями 1936 – 1938 годов. Истребление  старой, «ленинской гвардией» он отожествлял с атакой на еврейскую власть в России. Отсюда, в сцепке с потомками Иакова, и появившиеся комплименты в адрес Сталина: «Самое противное у евреев (и главное, у евреек) – это быстрый переход после первого знакомства к положению давнишнего знакомого…. Как дорого обходятся русскому народу те немногие замечательные люди среди евреев, из-за которых приходится выносить столько накладных расходов. Но у Сталина как будто нет к ним особого пристрастия, да и нет экономических основ, где они могли быть в корне вредными. Между тем проявляемая нами расовая терпимость стоит того, чтобы подавить свою личную неприязнь».

( Интересно, что через год тем же качеством амикошонства Пришвин наградил и русский народ: «Хорошее в русском народе – это что вот ты встретил неизвестного человека, и через минуту ты с ним говоришь, будто всю жизнь знал его. Хорошее чувство «вместе несем». С евреем «нести вместе» Пришвин категорически отказывался).

 Надо думать, под расовой терпимостью автор дневника подразумевал отмену черты оседлости и прочих драконовских мер против «еврейского засилья». У Гитлера в те годы уже нашлись упомянутые «экономические причины». Евреи, по Пришвину, вечные, природные враги социализма, особенно сталинского социализма: « Думаю о словах В., что евреи (пэпманы) спасли Россию, и начинаю понимать, что каждый еврей в глубине души капиталист и троцкист и что в дальнейшем есть опасность еврейского погрома».

Пришвин был внимательным и умным современником тех бурных событий. Он знал, что идея перехода к НЭПу от военного коммунизма, действительно спасшая Россию от гибели, уготованной ей большевиками, была идеей Троцкого, но как ловко он видит за ней происки жестоковыйного народа, некую корысть, чуть не истребившую, если бы не Сталин, мечту коренного народа о справедливом обществе: «И вот как понятно теперь, что они должны быть недовольны до крайности нынешней национальной (Пушкин) политикой Сталина. Троцкизм – их дело и состоит в том, чтобы напугать, поселить страх, препятствовать творчеству…. С другой стороны, восхваление Сталина, превращение его в бога есть тоже разрушительное дело». В общем, и на том и на другом пути стараются евреи. Куда не кинь – везде клин. И противники Сталина, и пособники культа личности – все негодяи, разрушители, враги рода людского. Поневоле начинаешь думать, что мода на фашизм была в те годы событием интернациональным, захватившем всю Европу, а не только нацистский рейх. Отсюда и  предчувствие большого погрома у Пришвина.

Впрочем, он гуманист, либерал и  видит выход для евреев СССР: «Наш советский коммунизм дает справедливое решение еврейскому вопросу: кто не работает, тот не ест: работай наравне с другими и будешь равным гражданином». Выходит, евреи той поры работать не хотели, ведомые своей, зловредной натурой и получали в ответ справедливый антисемитизм. Причем все евреи, поголовно: «Мало-помалу жизнь разделилась надвое: для одних, для масс: кто не работает, тот не ест: для других, хитрецов, наоборот: дураков работа любит. Каждый еврей так думает, каждый из них есть спекулянт духовными ценностями».  Все верно, как там было написано на воротах Аушвица? «Через труд на свободу».

Без зависти Пришвина к литераторам, избежавшим к тому времени гнева «отца народов», дело не обошлось: «Эренбург, Кольцов и другие, рожденные в гостиницах, странствующие хозяева и представители международные советской жизни».  Сам Пришвин о «странствиях» дальше Кавказа даже не мечтал, не выслужил у власти заграничный паспорт.

Удивительно, как ловко притягивал Пришвин любое злодеяние Сталина и его полачей к «еврейскому вопросу». Арестован врач, профессор Плетнев по абсурдному обвинению в убийстве Менжинского, Куйбышева, Горького. Что же пишет об этом М.М.: «Особенно плохо, что Плетнев наверно антисемит, дикий русский, и с ним расправились евреи. Плохо тем, что рано или поздно и русские с евреями тоже расправятся. Не в Плетневе дело, а в гнусном посеве национальных семян». Вот интересно! А чем другим занимался  писатель в своем дневнике, чуть ли не на каждой странице.

 Надо признать, что автор «Женьшеня» и «Корабельной рощи» решительно отделял бытовой, практический, так сказать, антисемитизм от идейного, теоретического: «Приезжал по делам картофеля загадочный человек Прокопий Захарыч Шпекторов. Мои говорят, будто он жулик, а, по-моему, тронутый. Впрочем, идея его помешательства очень распространена  между определенной группой людей, читателей Нилуса, антисемитов. Он научают себя, что власть в католической церкви давным-давно захватили евреи и тайно руководят всем миром. С этой точки зрения большевики являются лишь их слепым орудием. Идейка так себе, довольно вульгарная и, скорее всего, является невольным выходом полуобразованного человека из скотинного состояния, требующего причины и виновника».

Но не сам ли Пришвин, считающий себя далеким от антисемитизма, в дневнике  двумя годами позже стал подозревать евреев в стремлении к мировому господству: ««Два величайших народа разделили власть над миром, хотя оба эти народа утратили свою территорию. Один из этих великих народов евреи, предназначенные расшатывать современные народы и сбивать их с основ, другой из великих народов цыгане, ни с кем не сходятся, ни в чем не уступая, несут счастье свое прямо в будущее».

Насчет будущего «счастья» евреев и цыган очень даже прозорливо.  «Созидатель» Адольф Гитлер тоже «вычислил» эти два народа, решив, что их величию нет места на земле. И оба эти народа легли в могилы по всей Европе, доказав, что в величии есть ужасающая беззащитность, о которой Пришвин, отравленный евреями Октября, и не помышлял.

  Вот она фатальная странность русской «интеллигентной» юдофобии. Нынешние, подобные антисемиты, вроде М.Шевченко, А. Проханова и И. Шафаревича идейку Нилуса вульгарной не считают. Выходит, по герою этих заметок, что полуобразованность стала всеобщей на пространстве от Курил до Калининграда, да и сам  М.М., «образовавшись» со временем, в «мировую закулису» уверовал. Есть этой вере и глубинное, по Фрейду, идейное объяснение на религиозной основе.

Любимым занятием М.М. Пришвина была охота. Возможно, он догадывался, что для иудея табу - кровь и мучительство. Впрочем, не догадывался, а знал точно: « Роман Фейхтвангера «Семья Оппенгейм». Читая о бедствиях евреев у фашистов, думаешь о наших «кулаках» и чувствуешь разницу: те хоть вовремя могли постоять за себя (вот этот роман), а те мученики (сколько вовсе невинных, ни за что, ни про что) просто быльем зарастут. В романе есть и еврейская мудрость, направленная против героизма и мученичества как такового». Как покажет время, защита евреев Фехтвангером оказалась слабой, но я не о том, о табу крови и охоте. Сам же Пришвин  смаковал последствия своих выстрелов чуть ли не каждой странице дневника: «Ездили в Териброво. Убили беляка, второго догнал Трубач и съел. Его радость хватки живого теплого мяса и крови. Кровь текла в лужу, и лужа стала красной. Наелся и выпил всю красную кровь».

В «крови» же Пришвина была подозрительная смесь марксизма (увлечение юности) с православием. «Красным» М.М. никогда не был, но «розовым» - пожалуй. Еще одно доказательство близости социализма с любой приставкой к юдофобии. Нынешние «правозащитники» по всему миру почти сплошь социалисты и ярые враги Израиля и евреев.

Счеты же свои с юдофобом Розановым Михаил Михайлович подвел тоже к 1937-му году: «И еще одно удивительное единство во мне – Розанов. Он своей личностью объединяет всю мою жизнь, начиная со школьной скамьи: тогда в гимназии был он мне «козел», теперь, в старости, герой, излюбленнейший, самый близкий человек».

Вот она основа, корни, современного, русского антисемитизма: Достоевский – Розанов – Пришвин. Все эти Распутины, Беловы, Бондаревы пришли потом. Им было, кого слушать и на кого опереться. Любопытно, как юдофобская традиция в России стремится очернить классика, далекого от погромной агитации. Вот и у Пришвина читаю: «Сочетание анархизма со смирением, верней, анархист в одежде буддиста или, еще вернее, волк в овечьей шкуре, - вот что есть Лев Толстой».

Волками в овечьей шкуре были для талантливого писателя и евреи. Таковыми они остаются в современной России, живущей по-прежнему в рабстве и мифе юдофобии и мечтой о фальшивом блеске империи.

Моисей вывел из Египта толпу, а не народ. Толпе еще предстояло стать народом, поверив в Бога, приняв Закон и обретя свою землю. Своя земля у земляков Пришвина есть...