Очень не хотелось говорить с Иртеньевым о политике, особенно в дни его юбилея: Игорю Моисеевичу — 70. Но куда деваться: всю жизнь он пишет от имени простого человека, обывателя, такой жанр. Одно из самых знаменитых стихотворений так и начинается: «Меня зовут Иван Иваныч…» А заговоришь об этом обывателе — и от него ниточки поневоле потянутся к проблеме 86/14, бандитским девяностым, сталинизации, патриотизму и всему тому, о чем сейчас, срывая голоса, спорят.
— Лет сорок из своих семидесяти вы иронизируете в стихах над патриотами с либеральным уклоном, либералами — с патриотическим, людьми без убеждений, над мужчинами и даже над женщинами… Короче, над всеми. Причем порой довольно зло.
— Я, кстати, и над собой постоянно иронизирую, над своим лирическим героем. Ироническим — так будет точнее. Но вы правы. Очень часто, хотя и не всегда, этот герой — представитель большинства населения.
— Не любите население?
— Люблю, но, как писал Лермонтов, странною любовью.
Иногда мне кажется, что подавляющую его массу составляют, как бы поделикатнее выразиться: … (дураки). В хорошем смысле этого нехорошего слова. На них, собственно, мир и держится.
Я последние годы живу на две страны, вторая — Израиль. И много раз убеждался, что некоторая, не очень большая, но очень шумная часть граждан, приехавших из бывшего Союза и бывших его республик, привезли туда все свои советские комплексы. Любое критическое слово воспринимают в штыки, считают, что еврей плохим быть не может уже потому, что еврей: критикуя отдельно взятого человека, ты бросаешь тень на весь Израиль… и так далее. Когда-то, забыл, к сожалению, у кого, прочитал: «Запомни, изменяя мне, ты изменяешь всей стране». Не правда ли, похоже?
— Так это и в России теперь на каждом шагу встречается.
— Я же говорю, что … (дураки) составляют большинство в любой стране независимо от ее социального устройства и места на карте. Это нормально.
— Помню заголовок конца 90-х: «Иртеньев как зеркало капиталистической революции». Вы действительно чувствовали себя таким зеркалом? Это была ваша революция, ваше время?
— Насчет зеркала не уверен, но, да, я чувствовал токи того времени и совпадал с ними. Коммунисты всех достали, даже тех, кто задним числом их сейчас полюбил. А о перестройке до сих пор вспоминаю с теплотой. Типа, как молоды мы были. Хотя не так уж и молоды, в 1987-м мне уже был сороковник.
— Так главное произошло не в 1991-м, а раньше?
— Конечно. Были некие этапные вещи: программа «Взгляд», фильм «Покаяние», отмена 6-й статьи Конституции, десакрализация Ленина. А в 1991-м все уже гуляли по буфету как могли.
— И потом наступило похмелье, разочарование.
— Оно объяснимо: на выходе получили не совсем то, что закладывали на входе. Дикое социальное расслоение, демонстрацию наглого преуспеяния…
— По-другому и быть не могло, это ж капитализм. Разочаровались в итоге и богатые, и бедные, и интеллигенция, и народ, которому по старой русской традиции полагается сочувствовать. Вы сочувствуете?
— Как вам сказать. Пожалуй, не очень. Народолюбие свое я слегка подрастратил еще в начале путинского правления, когда увидел, с какой страстью основная масса населения купилась на халявное богатство, как легко пожертвовала свободой. Тут в порядке самопиара приведу свой стишок:
- Я верю — поздно или рано
Наступит он, желанный час,
Когда повергнув власть тирана,
Воспрянет креативный класс.
Когда у гробового входа
С табличкой «Enter» на стене,
Нас примет радостно свобода
И удивится: «Вы ко мне?»
Вспомните, с каким олимпийским спокойствием, а то и плохо скрываемым злорадством реагировали люди на разграбление ЮКОСа и разгром НТВ. А какая поразительная вещь со Сталиным! Пятнадцать лет горбачевских, а потом и ельцинских, шла централизованная планомерная десталинизация. Все, что можно было сказать о зверствах того времени, было сказано.
И вдруг в рекордно короткие сроки машина дала обратный ход. Французов вы так быстро не переориентируете. Немцев тоже, американцев — тем более. А с нами это удалось сделать необычайно легко.
— Плохой народ достался России, неправильный?
— Несколько специфический. Во всяком случае, триста лет так называемого монгольского ига, хотя многие современные историки скептически относятся к этому определению, и тот любопытный факт, что крепостное право в России отменили в том же году, когда в Лондоне пустили метро, наложили, вероятно, отпечаток на национальный характер. В общем, заезженная формула «народ заслуживает то правительство, которое имеет» — видимо, справедлива, как и большинство банальностей, впрочем.
— С таким же успехом можно было бы сказать, что шесть миллионов евреев заслужили свою смерть во время Холокоста. Вам не кажется, что это людоедская логика?
— Несопоставимые вещи. Те шесть миллионов погибли за колючей проволокой под дулами автоматчиков. А в России после смерти Сталина репрессивная машина была если не демонтирована, то существенно ослаблена. Стали выпускать лагерников, смертельного риска уже не было, а сопротивлялись режиму все равно единицы, диссидентов можно пересчитать по пальцам. Основная масса приспособилась: воровали помаленьку, рассказывали анекдоты про генсека, жили себе и жили. И если бы не свободы, которые нам дали сверху в 1986-м, еще неизвестно, чем бы все кончилось. Да и в 1991-м, я хорошо помню, как на станции «Краснопресненская» из вагона выходило человек пять-шесть идти защищать Белый дом, а остальные ехали дальше, уткнувшись в газеты, в лучшем случае бросали взгляд: типа, ребята, мы с вами, если чё. Так что эта пропорция — 86 к 14 — не нова для России, процент свободных и несвободных людей всегда более или менее одинаков. И в 15-миллионной Москве, и в сибирской деревне, и где угодно. Как, кстати, и процент уже упоминавшихся … (дураков).
Игорь Иртеньев. Новые стихи
- * * *
- За окном сгустился сумрак сизый,
Опустился на луга туман,
Растопи-ка, бабка, телевизор
Да протри бархоткою экран. - Раньше, помнишь, был он черно-белый,
А теперь, гляди-кось, весь цветной,
Мир внутри его запрятан целый,
Но какой-то, скажем так, иной. - Что еще нам в жизни этой надо,
Чтобы старость встретить по-людски?
Он утеха наша и отрада,
Лучшее лекарство от тоски, - Перхоти, поносов и запоров,
Что б гореть им, всем троим в аду,
По нему поет Филипп Киркоров
И балет танцуется на льду. - Он у нас заместо Спаса в доме,
Господи, помилуй и прости,
Ничего не нажили мы, кроме
Как его, на жизненном пути. - Но горды мы славными делами
И своей великою судьбой.
Не красна изба у нас углами,
Да и хер бы с этою избой. - * * *
- Меж президентом и народом
Проходит линия одна,
Причем буквально с каждым годом
Прямей становится она. - О, эта линия прямая,
О, долгожданный мастер-класс,
Когда страна глухонемая
Вдруг обретает слух и глас. - И взором лидера ласкает,
И слово ловит на лету,
И ощущенье возникает
Приятной свежести во рту. - Эффект инъекции подкожной
Недолговечен, но пока
И невозможное возможно,
И жизнь становится легка. - Она прекрасна без извилин,
Так просто, по себе сама.
…Народ мой вовсе не дебилен,
Но слишком линия пряма. - * * *
- Ты говоришь, американцы идиоты,
Ну хорошо, пусть даже это так,
Но кто, скажи мне, на меху придумал боты?
Кто научил нас кушать бешбармак, - Спать стоя и во сне ругаться матом?
Кто Терешкову в космос запустил?
А кто был первым русским дипломатом?
А кто Христа по-твоему крестил? - Кого не мучит по утрам икота?
Молчишь? Ну то-то. - * * *
- Хочу я написать стишок
Такой, чтобы страну
Вдруг поразил культурный шок
Во всю ее длину. - Чтобы от Бреста до Курил,
Хоть Брест пока не наш,
Все населенье покорил
Мой дерзкий эпатаж. - Чтоб юный друг степей калмык
И враг полей хомяк —
Один с катушек разом брык,
Другой, как куль обмяк. - Чтоб каждый мыслящий бамбук
Его бы смог прочесть,
Чтоб мне протыриться в фейсбук,
Какой он там ни есть. - Чтоб наяву, а не во сне
Меня признал любой,
Чтоб те, кто не давали мне,
Покончили с собой. - * * *
- Шел как-то от Крестовского моста
Я в направленье Рижского вокзала,
Земля была безвидна и пуста,
И долго жить, похоже, приказала. - Срывал с меня немодное пальто,
Свистя в два пальца, криминальный ветер,
Стояла ночь, как я не знаю что,
Как мало что стоит на этом свете. - И в страшном мире, выжженном дотла,
Где не наступит солнечное завтра,
Внезапно мысль мне в голову пришла,
Но впрочем, так же и ушла внезапно. - Ее я сформулировать не мог,
И некому помочь мне было в этом.
«А как же Бог?» — вы спросите, а Бог,
Возможно, мог, но не спешил с ответом. - * * *
- Луч пресловутый надежды слегка почадил и зачах,
Не повезло нам, друзья, откровенно сказать, с временами.
Что-то такое кончается прямо на наших глазах,
Что началось не при нас, но закончится, чувствую, нами. - Как-то все стало вокруг непривычно темно,
А ведь отчетливо двигалось к счастью, свободе и свету,
Я до конца не хотел бы досматривать это кино,
Я и попал-то сюда по чужому билету. - Мне его продал у входа какой-то чувак,
То ли обкуренный, то ли прилично поддатый,
Даже не продал, а отдал буквально за так.
Я, говорит, уже все это видел когда-то - Темным ноябрьским вечером, глядя в окно,
Будучи в стадии, полу-, так скажем, распада.
— Да? Ну и как?
— Если честно, конечно, говно,
Но временами вставляло, а что еще надо?
Комментариев нет:
Отправить комментарий