четверг, 28 ноября 2013 г.

ПЕРЕМЕНА МЕСТА Дорожный дневник



 Двигаться необходимо. Неважно куда и зачем – просто двигаться: погрузить себя в новую среду, оказаться среди незнакомых людей. В любой дороге есть шанс и самому стать другим, понять то, что не понимал раньше. Помню, говорил когда-то о цыганах с одним артистом из театра «Ромен». Спросил:/
-         Почему вы так любите путешествовать? /
-         Все просто, - улыбнулся артист. – Нам, цыганам, почему-то кажется, что в дороге нельзя умереть. Мы бежим от смерти. /

 В ЛИФТЕ
 Бормочу с утра, переделав стих Маяковского на свой лад: « Мама, и испорченный Арафатом отпуск…. Война объявлена…». Нам, вдали от Израиля, и в самом деле кажется, что это так – дома воюют. А мы отрезаны. По телеку только одна информация от СиэНэН – гнусная и лживая. Будто дела в этой телевизионной компании вершат призраки совковой прессы Брежневского разлива. /
 Показывают нам не ту страну, откуда мы только что прилетели, а нечто невообразимое, чужое. Первая мысль: нужно возвращаться. Звоним домой. Нас успокаивают, нас уговаривают не спешить. Даже юмор проскальзывает в ответах: 
-         Наконец-то поймем, где решили поселиться. Все уляжется. Не волнуйтесь. 
 Мы пробуем «не волноваться», но окружающее воспринимаем оголенными нервами./
 В странном месте мы отдыхаем: курорт словацкий, но пациенты образуют горючую смесь: евреи, немцы, арабы. Флаги висят в входа в отели – все в одном ряду полощатся на ветру : Германия, США, Израиль, Кувейт, Ливия…  Звуковой фон: немецкий язык, иврит, арабский. Невозможное – возможно.
 Каждое утро немцы, аккуратные и ухоженные, входят в лифт и вежливо, с улыбкой, кивают: /
-         Гутен морген! /
Ненавижу эту приторную вежливость. Ненавижу этот язык. Я знаю, что этим людям порядка повелели свыше улыбаться мне и приветствовать, но завтра им снова могут отдать приказ убивать еврея. Везде, где только можно его встретить. И в лифте в том числе. /
 Это бред. Хромые чистенькие старички не способны на убийство. Этих тебе нечего опасаться. Возможно, когда-то они маршировали в гитлерюгенде, но и ты был в комсомоле. Прости их. /
-         Гутен морген! – улыбаются немцы. /
И я, совершенно неожиданно для себя самого, тоже улыбаюсь и послушно повторяю за ними: «Гутен морген!». /
 Мне стыдно, мне невыразимо стыдно. Я чувствую себя предателем. Я улыбнулся этим людям и ответил им на языке убийц. Будто я сам стал убийцей, предателем. И проиграл свою маленькую войну. Будто предал я память о моих стариках, убитых наци./
 Дед мой и бабка понимали команды палачей, могли разговаривать с ними вполне свободно. Им немецкий язык казался почти родным. Евреям так хотелось полюбить немца. Не английский, французский или итальянский взяли они за основу жаргона, а немецкий, будто знали, откуда придет опасность и заклинали судьбу: /
 « И вы полюбите нас. Мы почти такие же, как вы. Вот и говорим почти на таком же языке». /
 «Почти»! Это проклятое словечко вечно тянется за нами, как приговор. Так стараемся, так трудимся, чтобы переродиться, стать такими, как все. И желаемое всей душой  п о ч т и  получается. Всегда  п о ч т и.  Выше наших сил – избавиться от этих пяти букв в нехитром слове. /
 Мне так необходимо покаяние, искупление греха отступничества. Я не хочу быть «почти», особенно сейчас, когда гитлерюгенд Арафата швыряет камни в Стену плача. /
 На следующее утро знакомые немцы входят в лифт. /
-         Гутен морген! /
-         Шалом! – киваю сдержанно. – Бокер тов! /
И немцы смотрят на меня с немым изумлением. /

 В ОЧЕРЕДИ ( продолжение темы). Здесь, у дверей процедурного кабинета, полный порядок. Каждого вызывают в назначенное время, но люди зачем-то приходят раньше и сидят, ожидая, в удобных креслах. /
 Я тоже сижу, читаю. Рядом занимают места две хромые старушенции. Немки, судя по разговору. Дело обычное, но мне на этот раз почему-то не по себе. Одна из немок так похожа на мою маму. И голос ее похож, и хромает она точно также. И, слова! Господи, я улавливаю в ее речи слова моей мамы: « Горништ», - говорит немка. Я помню, что значит это слово: «Достаточно». «Ву ду гейст?» – это, кажется, «куда ты идешь?»… «Шейн подем», - говорит старушка. И это я понимаю. Когда-то, давным – давно, мальчишкой, я старался догадаться, о чем шепчутся мои родители./
 «Вас херцех бабир? – спрашивает старушка, так похожая на мою маму./
 Идиш  - жаргон – отчаянная попытка от веры в силу и могущество немецкой культуры. Веры в возможность вечно жить рядом с немцем. Глубочайший компромисс на уровне культуры.  Лихорадочная попытка ассимиляция, а следом грубая и жестокая насмешка Бога над нами, только за то, что попытались говорить не на своем языке. На чужом. П о ч т и  на чужом…
 Зачем? Чтобы потом понимать команды палачей на пути к газовым камерам./
 Фрау рядом со мной так похожа на мою маму. Она жива. Она лечит свою хромоту. Мамы давно нет на свете. В глубине души я даже благодарен этой немке за невольную память о маме, и за слова знакомой, из моего детства, речи. И нет во мне в  то утро ненависти к немецкому языку. Я готов полюбить этих стариков из Берлина и Дрездена, и особенно вот эту старушку, так похожую на мою маму.  

 ОКНО. Мы едем в близкий, средневековый городок на поезде. Мы тоскуем по поездам. Мы к ним привыкли. Россия вся стоит на рельсах и шпалах. В Израиле немного железных дорог. В основном, мы передвигаемся по асфальту. /
 День солнечный, теплый. И палестинцы, если верить телевидению, как будто присмирели. /
 Мы  весело отправляемся в дорогу. Мы уверены, что дома все будет хорошо. Будто мы были когда-то, на этой железнодорожной станции провинциального городка. И запахи здесь так знакомы. Точно в срок подходит состав из нескольких, допотопных вагонов. Мы торопимся занять места в пустом купе… Потом был замок другого городка, улочки « пряничных» домиков под красной черепичной крышей, обед в кабачке, уставленном пивными бочками и тележными колесами. Все было, как  обычно. Мы просто раскрыли толстую, зачитанную книгу и оказались в томе сказок братьев Грим. Поразило не это путешествие, а заурядное, пыльное окно в коридоре вагона, на обратном пути. /
 Было душно. Мы опускали его, а окно медленно, но упрямо поднималось. Мы снова дергали ручку к низу, и окно вновь ползло наверх. Мы привыкли жить в мире порядка, а тут такой вопиющий, ужасающий беспорядок. Окно было обязано слушаться пассажиров, честно заплативших за билет, но оно не своевольничало, будто получило тайный приказ уберечь нас от сквозняка и простуды. /
 И я позорно дергаться начал – к окну и обратно. Пассажиры, в глубине души, посмеивались надо мной. Их не волновала духота в купе. Я же всегда и люто ненавидел спертый воздух. И потому затеял войну с окном, и, наконец, придумал, как заставить его подчиниться: втиснул между рамой и стеклом скомканный носовой платок. Окно застыло. Свежий, прохладный воздух проник из коридора в купе. /
 Я торжествовал, чувствую себя победителем. Пели фанфары, и легионы победителей шли через триумфальную арку моего имени…. Это было так глупо. Нашел, чем гордится. И все-таки… /
 Окно, впрочем, не подчинилось. Окно из милости и уважении к гостю пожалело меня, и ползло наверх еле заметно. Так медленно, что закрылось только на тормозном пути к нашей станции. /
   Вот прошло время. Помню городок тот, по имени Тренчин. Чудный городишко. И угрюмый замок над ним помню. Но в этой памяти моей нет ничего интересного, необычного, необходимого …. Так, еще один день доброго отдыха. /
 А вот память о том строптивом окне – нечто другое. Окно то не забуду, надо думать, никогда. И тот пустяшный поединок со стеклом в раме буду помнить. И гордость победителя. И милость ко мне того окна, не терпящего свою открытость, не забуду. /
 Как причудлива память человеческая, и как, порой, важны для нас сущие пустяки, мелочи, когда многое значительное, важное проходит и уходит незаметно. /

 БРЕЙГЕЛЬ. Вена, Художественно-исторический музей. Он не так богат, как Эрмитаж, но в нем целый зал картин великого голландца! /
 Как же шел он за правдой, своей правдой, с помощью неукротимой фантазии. Не нравились художнику равнинные пейзажи родины. Он украсил их фантастическими горами. Только в этом мире горного пейзажа он смог существовать в радости./
 Брейгель всегда подпускал меня к себе. Не гнал прочь отторжением непонимания. Века прошли, а он все еще рядом с нами. Я хочу быть его учеником, придумывая людей, с которыми жить не страшно. Тот  мир «человеков», где можно существовать без страха и отчаяния. /
  Охотники, уставшие собаки,  жены у очага. Все обычно. Но обычное погружено в пейзаж невозможный, немыслимый. И кажется, что в огромном этом мире такое незначительное событие, как заурядная охота, становится явлением космическим./
 Ложь? Пусть. Бывает, что и правда становится нашим палачом. Я не хочу жить в реальном мире, если дана мне Богом способность преображать его хоть в какой-то степени. /
 Помню, еще в школе никак не мог понять, что такое «критический реализм». Мало того, что реализм, да еще и критический. Зачем? Столько плескалось реальной дряни вокруг этого грязного, подлого реализма. Еще и он был рядом, и мучил своей неотвратимостью. Только гений силой своего дара был способен осветить мрак сущего. Не было никакого «критического реализма». Был Рабле, Свифт, Бальзак, Пушкин, Толстой…. Имена были, «измов» не было. /
 «Измы» эти, как мне всегда казалось, изобрели бездари моды, только затем, чтобы как-то примазаться, примкнуть к великим именам. «Мы с Гогеном постимпрессионисты». /
 Брейгель, как и Рембрант, Босх, Пикассо или Дали, остался в одиночестве гордым, одиноким мудрецом, вспомнившим, как выглядела Вавилонская башня, рухнул с неба Икар и сотворившим новый, несуществующий пейзаж своей родины. /
 Мне кажется, что в мире существуют всего лишь два художественных течения в искусстве: фантастический и апокалипсисический реализм. Все остальные «измы» от лукавого. /
 Евреи – народ фантастического реализма. Можно сколько угодно ругать наших «миротворцев», но за всеми этими «процессами» после Осло и Кемп Дэвида стоит не только глупость и корысть, но и наша несокрушимая вера в гармонию и доброту окружающего мира. Мы сами себе рисуем пейзаж, где нет ничего, кроме покоя, благоденствия и любви. Мы так хотим забыть, что живем в пустыне и под беспощадным солнцем испепеляющей ненависти.
 БУКВА «Щ». В шесть утра смотрим новости. Маршируют арабы, потрясая оружием. Стреляют в воздух. Вглядываюсь, кто дал им эти автоматы? Россия, Израиль? У воинства Арафата налажено только производство пращей и рогаток. Все остальное получено со стороны. Большая часть палестинцев потрясает автоматом М-16, взятым на вооружение Армией Обороны Израиля. Но вот у этого парня, в глубине колоны, «калашников» - боевой оружие партизан и террористов всего мира. /
 «Щ». Похоже, ни в одном языке, кроме русского, нет этой буквы. Дежурная медсестра никак не может произнести мою фамилию: «Красинников, Красичиков, Краснильчиков…» И, наконец, ее озаряет: « Мистер Калашников!». /
 Это знакомо и понятно. Я и не думаю обижаться.  Весело уверяю девушку, что не ношу эту страшную фамилию. Она мне охотно верит . /
 За этой оговоркой целая эпоха. Эпоха « Калашникова» . Эпоха Советской империи, куда входила и эта маленькая страна. /
 Думаю, та девушка мало что знала о России. Прошло десять лет свободы, и в школах Словакии не преподают русский язык, и не учат историю своего славянского соседа. Вряд ли этой милой медсестре знакомы фамилии Менделеева, Чехова или Мусоргского…. Сила отторжения  очень велика. Словакия стремится забыть как можно быстрее все, что было с ней на протяжении 45 лет./
 Но память о «Калашникове» осталась. Страшная память. Вот и я высматриваю в толпе  фанатиков из Газы знакомые очертания автоматической винтовки, сконструированной добродушным карликом из города Ижевска. /
 Каждое время оставляет потомкам свои знаки. И этот недобрый знак тоже застрянет в памяти поколений надолго. /
 Вот и я превратился в Калашникова. И буква Щ» приковывает меня к России невидимыми цепями. Повторюсь, ни в одном языке, кроме русского, нет в алфавите этой странной буквы.
 Вечером СиэНэН показывает все ту же толпу бандитов в черных масках. Газа грозит Израилю его же оружием. Словаки не включают этот канал. Словаки живут спокойно в центре благополучной Европы. Впрочем, есть и у них и свои военные анекдоты. 

 Шофер такси рассказывает, что министр обороны из Братиславы предложил правительству купить истребители Сухого. У министра спросили, с кем он собирается воевать? Не знаю, честно ответил генерал.

                                                               2001 г.

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..