понедельник, 4 октября 2021 г.

Он видел, как убили сына

 

                    Фото из Википедии

Он видел, как убили сына

После мрачноватой, растекающейся по идеально отутюженному асфальту немецких улиц, капельной измороси, Израиль встретил меня солнцем, ветром, стремительно набегающим на песок, морем. Остановился у родственников в преимущественно русскоязычном городке Кирьят-Ям, недалеко от Хайфы. Утром выходил на пляж и ликующее сочетание солнца, ветра и моря, создавало ощущение праздника. Я ходил вдоль моря, вглядывался в сверкающую водную гладь, радовался кипучей утренней жизни (израильтяне бегали трусцой, занимались на тренажёрах, некоторые купались) маленького городка в крошечном еврейском государстве и ощущение праздника прочно закреплялось где-то внутри на целый день.

Прогуливаясь среди всей этой бесконечной, праздничной суеты, я неожиданно натолкнулся на островок неподвижности и сосредоточенности. Чуть в стороне от пляжа, на расположенных по кругу скамейках, собрались шахматисты. Немолодые, в основном, русскоязычные. Одни играли, другие наблюдали за игрой, и, конечно же, разговаривали о политике. Подошёл ближе и пристроился среди наблюдателей. За одной из досок сидели крепкий старик, с загорелым, изрезанным глубокими морщинами, лицом, и единственная в этой компании женщина, в спортивном костюме.

- Ты слышал в новостях,- сказал, не отрывая глаз от шахматной доски, высокий, худой мужчина в тёплой куртке,- Сегодня опять кинули возле Ашдода два "касама". У меня там сестра живёт. – Сообщение об обстреле Ашдода не вызвало у другого наблюдателя, маленького, упитанного, легко одетого (прямо Пат и Паташон) никакой реакции. Зато после очередного хода на доске он неожиданно взорвался, размахивая руками и убедительно демонстрируя местечковый акцент:

- Куда ты пошёл! Посмотрите, как он играет! Разве так ходят? Ты что не видишь, что у него там ладья?

Он оторвался от доски, неодобрительно взглянул на маленького, (советы и комментарии играющим шахматистам нигде не приветствуются, даже в Израиле), но ответил не ему, а высокому:

- Ничего, они докидаются. Вот придёт время, и мы рассчитаемся разом за всё. И за Ашдод, и за Сдерот, и за всё другое. Ни разу политики не дали военным довести дело до конца. - Эта фраза в Земле Обетованной после бесчисленных войн стала почти крылатой.

Женщина сделал ход и стало ясно, что партия стариком проиграна. Он встал, жестом приглашая садиться следующего, попрощался, вскинул за плечи рюкзак и ушёл бодрым, спортивным шагом.

- Знаете сколько ему лет? - спросил высокий, занимая место старика. - Не поверите, 86.

- Вообще, необыкновенный старикан, - добавил маленький. - Живёт здесь с 46 года. Прошёл четыре войны.

- А как попал в Палестину? - спросил я.

- Точно не знаю, - Кажется, выжил в концлагере и приехал с первыми репатриантами из Германии.

На другой день пришёл к шахматистам специально, чтобы встретиться с необыкновенным стариком, но его не было. Не было и на следующий день. Я стал подходить к шахматистам ежедневно. Иногда сам играл. Честно говоря, не совсем представлял, о чём я стал бы говорить с этим участником четырёх войн, достигшим преклонных лет. В Израиле таких немало. Да и дело было совсем не в каком-то журналистском интересе. Просто хотелось побыть с ним рядом. Для меня, живущего в другой стране и переживающего за судьбу еврейского государства, старик казался личностью, окружённой героическим ореолом. Давидом, сражающимся с Голиафом. Человеком-эпохой. На пятый день (завтра я должен был улетать в Германию) обнаружил, наконец, "человека-эпоху" среди наблюдавших за игрой. Несмотря на ветреную погоду, старик был одет легко, стоял прямо, внимательно следил за партией и, кажется, не испытывал желания присесть. Я прихватил с собой шахматы и пригласил его сыграть. Мы устроились на одной из соседних скамеек. Представился: Лев. Рукопожатие было крепким. Старика звали, как и моего отца, Рувим. После партии (мы сыграли вничью) Рувим засобирался: "Надо идти. Надо идти".

Я сказал, что мне тоже пора, и мы пошли вдоль моря. Тёзка отца шёл быстро, легко, посматривал по сторонам, здоровался с проходящими навстречу знакомыми и, казалось, не был расположен к разговору. Мы молчали, лишь изредка обмениваясь малозначащими репликами о погоде, о чём-то ещё. Разговор не клеился.

- Правда, что Вы в Израиле с 46 года? - наконец, спросил я.

- Да, правда.

- Как это получилось?

- Длинная история. Попал в плен ещё в 1942 году, под Севастополем. Всю войну был в лагере для военнопленных.

- Не в концлагере? - удивился я.

- Да, повезло. Удалось обменять свои документы на документы убитого друга, Рашида Идьдарова. Узбека. Тем более что и сам я из Ташкента. Так что даже обрезание вопросов не вызывало.

- А фотография?

- Тут опять повезло. Мы с Рашидом были похожи.

- И никто не выдал?

- Нас от взвода осталось четыре человека. Из них только один знал правду, но, как видите, не выдал. Иначе, - рассмеялся Рувим,- мы бы тут вряд ли с Вами бы разговаривали.

Солнце поднялось выше и начало припекать. Я с трудом выдерживал быстрый, спортивный темп ходьбы 86-летнего старика.

- А Вы откуда? - поинтересовался мой новый знакомый. - Что-то я вас раньше здесь не встречал. Я сказал.

- Понимаю. Германия сейчас другая страна. И люди другие. Но, признаюсь честно, меня туда, после того что произошло, ни за какие коврижки не заманишь. - Рувим осторожно тронул меня за плечо, как бы извиняясь. - Не подумайте. Я Вас не осуждаю. Вы другое поколение и не видели ту страну, которую видели мы.

Пляж подходил к концу, упираясь в запретную зону, отгороженную проволокой. Сейчас Рувим свернёт в город, и поговорить вряд ли удастся.

- Мне сказали, что Вы участник четырёх войн. Догадываюсь каких. Пишу на еврейские темы и было бы интересно с Вами поговорить. Не могли бы мы присесть? - я указал на скамейку. - Дело в том, что завтра уезжаю.

Старик остановился, взглянул на часы:

- Длинный разговор вряд ли получится. Внучка уходит на работу и просила посидеть с правнучкой. Но минут десять-пятнадцать у нас есть. Только предупреждаю: о войнах вспоминать не люблю. - Мы присели.

- Мне приходилось убивать, - продолжил он. - В том числе, в ближнем бою.   Это страшно. Для такого мирного человека, как я, невыносимо страшно. Намного более страшно, чем скинуть бомбу с самолёта или выстрелить из орудия. Мне до сих пор войны снятся в кошмарных снах. Тем более что кроме четырёх израильских, прихватил ещё пятую - Отечественную.

- Но Вы, же сами говорили на днях, что военным не дают победить.

- Да, говорил. Так и есть. Но не потому, что люблю войны, а потому что у нас нет другого пути, чтобы выжить. Израиль обречён воевать. Вы понимаете, об-ре-чён.- Рувим скривился, как будто от боли, прикрыл глаза,- Поймите, Лев. Даже самый тихий и мирный человек будет воевать и, значит, убивать, если речь идёт о жизни его близких. О жизни его страны. О собственной жизни, наконец. Будет и должен, - повторил он. – Другого пути, попросту, нет. – Рувим снова взглянул на часы. Я понял, что времени у меня осталось немного:

- Вы участник пяти войн. Есть ли что-то такое, эпизод, случай, встреча, которые более всего запомнилось? - задал я не самый удачный вопрос.

Старик помолчал, уставившись в одну точку, нервно потёр рука об руку.

- Есть такой, как Вы выразились, "эпизод". Который преследует много лет. Днём и ночью. Страшнее которого, вряд ли что может с человеком случиться. У меня на глазах убили сына. 19-летнего сына, Евгения. Во время войны 1973 года. Моей последней. Самой страшной и кровавой. Когда жизнь всех нас (Поверьте, я не преувеличиваю) висела на волоске…

Рувим замолчал.

- Извините, что спросил. Может, лучше не стоит вспоминать.

- Ничего. Я расскажу. Тем более что всё равно помню об этом всегда. И буду помнить до самой смерти. Такое, сами понимаете, нельзя забыть. Старик снова помолчал. Заговорил голосом глухим и хрипловатым. Короткими, отрывистыми фразами. По-прежнему, глядя куда-то в сторону:

- 17 октября. Самый страшный день в моей жизни. Случайно в той войне мы оказались рядом. В дивизии Авраама Адана. На Синае. Помните знаменитый бросок Шарона через Суэц. Он переломил войну. Мы с Женей наводили понтонный мост. Потом по нему переходили. Одни из первых. На мосту его и ранило. Убило. Я бежал сзади и видел, как Женя упал. До сих пор вижу. Чуть ли не каждую ночь. Бежим и сын падает. Снова бежим и снова падает. И так много раз. Прожил он потом недолго. Когда перенёс на другой берег, он был уже мёртвый. Вот так

Я не знал, что сказать. Все слова казались фальшивыми. Мы долго сидели молча. Потом как-то неожиданно старик заторопился. Одел рюкзак: "Надо идти. Всего хорошего. Шолом-шолом".

Я остался сидеть на скамейке. Кругом, как и раньше, было солнечно и ярко. Бегали, ходили, смеялись. Играли дети. Недалеко от берега ловко скользила на доске под парусом высокая, с точёной фигуркой, девушка. Жизнь продолжалась. Но что-то изменилось. Неожиданно я почувствовал в воздухе напряжение, которого не испытывал до разговора со стариком. Словно вторым зрением увидел то, на что не обращал внимания раньше. Боевой торпедный катер, курсирующий вдоль берега. Высокое проволочное ограждение, с предупреждением, что пересечение его опасно для жизни. Как мне говорили, за проволокой, был военный завод. Всплыла в памяти реплика шахматиста об обстреле "касамами" Ащдода. Вспомнились парни и девушки в военной форме, которых много на улицах израильских городов. Охранники в магазинах. Психологи, разговаривающие с пассажирами, в аэропорту…И вспомнилась мысль Цицерона: "Иногда если хочешь пользоваться миром приходится сражаться".

Источник: "МАСТЕРСКАЯ"

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..