НАВСТРЕЧУ СУДЬБЕ Рассказ

  Однажды Григория Канторовича спросили, почему он решил перебраться в Израиль из Москвы? Старик ответил так: 

-          Не имеет значения, где умирать. Главное, где жить. 

Вот такое настроение было у человека. Он панически боялся смерти и философствовал на эту тему, чтобы как-то скрыть этот страх. 

 Не был Канторович так уж стар. Родился в 1932 году, и в свои 68 лет не выказывал особых признаков дряхления. Ну, шею поворачивал не так быстро, как в молодости, слегка прихрамывал, припадая на левую ногу, и не  каждую красавицу провожал жадным взглядом . Но это нормально. В любом возрасте, как известно, свои радости. Беда Канторовича была в том, что радостей этих он не находил и не желал искать. 

 Прихрамывать стал Григорий в результате автомобильной аварии. Сломанное бедро срослось с некоторым укорочением ноги. Впрочем, не было у Канторовича необходимости опираться на палку. Одна знакомая дама даже сказала ему, что некоторая хромота  идет Григорию, при его снежной седине и высоком росте. 

 Теперь остановимся на одной особенности характера Канторовича.

 Старик (я все-таки, обозначу так этого человека) и до аварии терпеть не мог скоростной транспорт: ракеты, самолеты, автомобили и даже поезда железной дороги. Его раздражала быстрота перемещения. Он считал, что спешка виновата в быстротечности человеческого существования.  Раньше, по его убеждению, когда люди передвигались пешком и на лошадях, они  за сорок лет проживали больший срок, чем ныне за восемьдесят. Он был убежден, что дело не в сроках жизни, отпущенных человеку, а в качественном наполнении бытия.

 Канторович, как думал, так и жил. В гости к единственному другу Эфраиму старик ходил пешком. А квартировал этот Эфраим в семи километрах от дома Григория. 

-          Эфка, - говорил Канторович, без особого труда поднявшись на четвертый этаж дома без лифта, – Ты только подумай, куда летят эти куски железа?

-          Да, да, - улыбался друг, зная, что у Канторовича ответ готов.

-          Они летят на кладбище автомобилей, - старик поднимал к потолку указательный палец правой руки. - И сами они, все эти роскошные «форды», «мерседесы» и «хонды» - гроб для тех, кто сидит внутри.

   Друг – добрый человек – не любил и не понимал склонность к образному мышлению и философским обобщениям, но к Григорию относился хорошо, а потому всегда улыбался в ответ, чуть заметно покачивая головой. 

 Из всех слов, придуманных человечеством, он чаще всего произносил слово «да». И не жалел повторять это простое выражение в любых обстоятельствах. Этим пользовались многочисленные друзья и знакомые Эфраима. Самые сомнительные схемы и умозаключения находили у этого человека обязательную поддержку.

-          Да, да, - говорил Эфраим с улыбкой. – Да – да -да…/

 Дело в том, что долгие годы он служил под началом крайне властного человека с тяжелым, нетерпимым характером. А работу свою Эфраим любил. Вот он и изобрел метод, при котором можно устоять перед начальством, но кое-что сделать по - своему. Эфраим был убежден в глубине души, что слова ничего не значат. Главное – поступки. Он как-то прочел в популярном журнале статью о знаменитом философе Скиннере, проповеднике тех же принципов, улыбнулся, покачал головой и сказал сам себе: «Да, да, да», что он делал в свой адрес довольно редко. 

 Григорий Канторович, напротив, полагал, что сила слова абсолютна. И вообще в этом мире не существует ничего, кроме идей. Тем не менее, разный подход к действительности не мешал Григорию и Эфраиму дружить и проводить вместе долгие часы.

 У друзей были семьи: жены, дети, внуки, но так получилось, что родня стариков существовала  в каком-то ином измерении. Григория все считали легкомысленным болтуном, а Эфраим, хоть и пользовался некоторым авторитетом, но был он человеком дела только на словах: никогда не умел добывать деньги в достаточном количестве, а его семья была озабочена только этой, насущной проблемой. /

 Пора приступить к завязке этой истории. Все вы знаете, что в Европу пришла мода на самокаты. Израиль отставать не любит. И наши детки мгновенно вцепились в руль  странного, допотопного приспособления. Катаются они на доске нагло, полагая, что сей легкомысленный предмет – ровня автомобилю, и подрастающее поколение имеет полное право носится по дорогам. Забава эта смертельно опасна. Есть случаи тяжелейших травм.  Не раз наблюдал, как нахальные юнцы выпархивали из-под колес легких автомобилей, грузовиков и автобусов. Наши водители привыкли ко всему. Но мне говорил знакомый шофер, что детки на самокатах самая отвратительная напасть на улицах наших городов./

 Григорий Канторович сразу возненавидел новый вид транспорта на доске. Он говорил своему другу Эфраиму так: /

-          Прежде, чем завозить в Израиль эту пакость, или начинать их производство, нужно было принять во внимание несносный характер наших детишек. Их своеволие, крайнюю невоспитанность и ненависть к порядку. Одно дело Германия или там Англия. Родители в этих странах могут быть спокойны. Их дети станут ездить там, где разрешено, по специальным, безопасным трассам. Но ты посмотри, что творится у нас. Прямо бедствие какое-то! Безобразие, честное слово! И куда смотрит полиция? /

-          Да, да, - кивал Эфраим. – Да, да…./

  Однажды прогуливались старики в парке. Григорий любил этот парк за величину. На некоторые аллеи не долетали даже звуки автомобильного движения. Густая зелень хранила гуляющих с одной стороны, а с другой парк выходил к гигантскому пустырю – пустыне. И пустыня эта тянулась километра на два до самой трассы под номером четыре, соединяющей центр с югом страны. 

 Парк украсили каналом, водопадом, фонтанами и просторной сценой у травного амфитеатра. Вот у этой сцены, за столиками кафе, и любили посиживать старики, заказав по чашке кофе или бутылку минеральной воды./

 В тот день накрапывал дождик. Народу в парке было немного. Они сидели под тентом и разговаривали . Канторович затеял беседу на грустную тему кладбищ в Израиле. Он считал, что всех людей, независимо от их происхождения, нужно хоронить на одной территории. /

 Эфраим кивал, соглашаясь, хотя в глубине души проблемы в этом не видел. И считал, что если люди живут врозь и хоронить их нужно отдельно. В этом не будет лжи. Вот когда наступит всеобщий мир, и лев обнимет ягненка – вот тогда…. Но он молчал, не желая спорить. И даже переставал, временами, слышать Григория, хотя при этом не уставал улыбаться и повторять: да, да, да…/

 Но тут на плитах сценической площадки появились подростки на самокатах. Их было двое: оба, как ростки, внезапно поучившие силу роста. Тонкие, гибкие, полные скрытой энергии . /

 Эти двое, мальчик и девочка, были настоящими мастерами езды на самокате. Казалось бы, что проще. Стой на одной ноге, другой толкайся – и вперед. Но любовь к движению заставляет совершенствовать любое мастерство, и в совершенстве этом нет границ. /

 Эта парочка устроила настоящий танец на сцене под открытым небом, на фоне зеленого, травного амфитеатра. На самокате они умели делать все: кататься на одной колесе, подпрыгивать, вертеться на месте, внезапно менять направление движения… /

 Наверняка, они нашли другу друга не случайно. Оба были талантливы в одном деле и находили радость от соединения своих талантов в одно целое. /

 Хмурясь, следил за подростками Григорий Канторович, но постепенно черты его лица смягчались, будто за минуту душа его продела путь от злости к печали. /

 Он вспомнил себя, сразу после войны. В тот год  его единственная пара ботинок в конец порвалась. Мать кое - как приладила подошву проволокой. В те времена подобная обувь не была чем-то исключительным, но Канторович счел «развал» ботинок достаточным поводом, чтобы не ходить в школу. /

 Он честно увязывал отцовским ремешком учебники, но шел к старому порту и там слонялся часами в компании таких же, как он, лоботрясов ./

 Он помнил, что в тот день тоже накрапывал дождь. В порту не было никого. Только безногий инвалид Генис, так его все звали, сидел у складов на своей тележке под драным навесом из парашютной ткани,  и, не отрываясь, смотрел на затихшее под дождем осеннее море.  /

 Все считали, что Генис с придурью. Мальчишки дразнили его, но без особый злости, потому что инвалид не отвечал на шутки и только улыбался в ответ ./

 Тяжелые капли падали на редкие, всклокоченные волосы Гениса и стекали по небритым щекам. /

 Канторович знал, что все родные инвалида утонули вместе с пароходом «Калинин», неподалеку от Керчи. Одни говорили, что пароход этот подорвался на мине, но другие утверждали, что разбит он был в ходе самолетной атаки. /

 Ноги Генис потерял  в сорок четвертом году. Он горел в танке. Чудом выбрался на броню, но тут попал под очередь из пулемета, а стрелял немец разрывными патронами. /

-          Вот здесь сухо, - сказал Григорий инвалиду, устроившись у стены на своих собственных учебниках. – Давай сюда, здесь не капает. /

 Опираясь на «толкалки», Генис подкатил к нему, остановился рядом. /

-     Опять школу прогуливаешь? – спросил он. 

-    А тебе-то чего? – грубо отозвался Канторович. 

-     Ничего … Моему Карлу было бы восемь лет, - сказал инвалид. – Он бы пошел во второй класс. Он бы не стал прогуливаться школу. Это точно. 

-   Имя фашистское, - сказал Канторович. – Карл. 

-    Немецкое, - спокойно поправил его инвалид. – Так звали Маркса. Я не вступил в партии, но мама моего Карла была коммунисткой. Ей очень нравился этот Маркс…. Твой отец, когда погиб? 

-          Зимой, сорок первого, - сказал Григорий. – Под городом Вязьма, смертью храбрых. 

-          Там были тяжелые бои, - вздохнул Генис. – Много народу положили.

-          Они сражались за народ, Советскую власть и Сталина, - сказал Григорий.

-          Это конечно, - отозвался Генис. – Слушай, хочешь, я тебе самокат сделаю. Есть у мен пара подшипников. Сохранились, когда тележку эту мастерил. А пару досок ты мне сам найдешь, ладно.

-          Идет, - согласился Канторович./

Он нашел дерево для самоката. Хорошая, просмоленная доска пошла на подставку, крепкая, дубовая палка на стояк для руля. Задний подшипник укрепили толстой, стальной проволокой, а передний, разворотный, приспособил Генис на  литой основе от какого-то механизма. 

 Канторович получил самокат из рук инвалида там же, в порту, он и теперь помнил восторг быстрого движения при первом толчке ногой. 

 Генис тогда сказал с улыбкой: « Вот теперь мы оба на доске покатим!» /

 Он даже попробовал угнаться за Григорием, но сразу же перестал толкаться своими деревяшками и махнул рукой. /

-          Ну, кати! Кати! – крикнул он вслед Канторовичу. /

-          Куда катить? – в восторге заорал Григорий./

-          Навстречу судьбе! – крикнул инвалид. – Навстречу, мать их ...! /

Канторович никогда не слышал, чтобы инвалид ругался. От удивления он даже остановился. /

 По лицу инвалида текли слезы. /

-          Навстречу судьбе, – хрипло повторил Генис. – Навстречу, мать их…/

 Вот о чем вспомнил старик-Канторович, наблюдая за танцующими на самокатах подростками. Далеко, за морями, был старый порт города Херсона, и давно успокоился на еврейском кладбище этого города инвалид Генис. Далеко и давно, но воспоминания о своем самокате были настолько живыми и ясными, что старик будто треск услышал  подшипников, под просмоленной, черной доской. /

-          Навстречу судьбе, -  сказал он другу Эфраиму./

Слова эти были настолько необычны для Канторовича, что Эфраим отреагировал на реплику Григория не в обычном стиле. /

-          Чего? – нахмурился он. - Ты чего сказал?/

-          Дети мчатся навстречу судьбе, - повторил Канторович. – Им любопытно. Они жить торопятся. Что там впереди? Это так здорово мчаться навстречу судьбе.  Навстречу судьбе, это точно. /

-          Да, да, да, - радостно заторопился с согласием Эфраим, наблюдая за танцем подростков на плитах сцены. – Это точно. /

 Весь обратный путь домой старики проделали молча. И молча расстались, пожав друг другу руку. /

 На следующий день Канторович поступил самым неожиданным образом. Он отправился в магазин и купил себе сверкающий никелем самокат. /

-          Внуку подарок? – добродушно поинтересовался хозяин магазина. /

-          Обойдутся, - невежливо отозвался старик. /

Ему было плевать на прохожих. Он не желал замечать их удивленные взгляды. Весь путь до дома друга он проделал на самокате. Он стоял на доске увечной ногой, а толкался здоровой. Канторович не ездил на этом виде транспорта больше пятидесяти лет, но он вспомнил эту технику передвижения легко, будто только вчера слез с доски на подшипниках. /

 За пару километров от дома Эфраима, он переместился с тротуара на мостовую. И дальше катил вместе с машинами. Водителям, как ни странно, очень понравился старик на самокате. Над ним смеялись добродушно. Ему кричали на ходу слова одобрения и уступали дорогу…. Канторович легко поднял свой транспорт на последний этаж. /

-          Знаешь, - сказал он другу, отдышавшись. – Я понял! Я все понял! Мы все мчимся на встречу  судьбе вместе с земным шаром: и люди, и муравьи, и деревья, и дома, и автомобили…. В этом суть движения и скорости! Ты понимаешь, в этом! И безразлично, какая нас всех ждет судьба. Главное, что н а  в с т р е ч у, и остановиться мы уже не можем и не хотим. И даже смерть, слышь Эфка, не остановка, не конец, потому что мы все остаемся в земном шарике и помчимся дальше со всеми./

-          Да, да, - соглашался, сияя, Эфраим, вцепившись в руль самоката. –  Конечно! Да-да-да-да!!! /