Поиск Моисея в надписи на камне: границы гипотезы и соблазн археологического подтверждения
Образы Моисея, несущего скрижали, столь глубоко укоренены в коллективной памяти западной цивилизации, что вопрос о его историческом существовании выходит за пределы академической библеистики. Моисей не только центральная фигура Пятикнижия, но и культурный архетип, соединяющий в себе пророка, законодателя и освободителя. В иудео‑христианской традиции его имя — синоним абсолютного авторитета, а его биография — образец Б‑жественного вмешательства в историю.
Тем более удивительно, что на всем протяжении истории археологических изысканий в Египте и на Синае не было найдено ни одного бесспорного упоминания Моисея за пределами библейского текста.
На этом фоне появление в августовском National Geographic статьи Кандиды Мосс, посвящённой новой интерпретации протосинайских надписей, приобретает особое значение. В ней рассматривается гипотеза исследователя Михаэля Бар‑Рона, утверждающего, что две из надписей, найденных в Серабит эль‑Хадим, содержат имя «Моше» и, возможно, были написаны самим Моисеем. Эта идея вызвала резонанс не только в популярных СМИ, но и в академической среде.
Что стоит за этой гипотезой — научная революция или просто очередная волна «библейского археологизма»?
Гипотеза Бар‑Рона основана на переосмыслении двух надписей (обозначенных цифрами 357 и 361), выполненных протосинайским письмом, которое считается ранней формой алфавитной системы, возникшей на рубеже XIX–XVIII веков до н. э. Надписи, по его прочтению, содержат фразы: «זֹאת מִמֹשֶׁה» («это от Моше») и «נְאֻם מֹשֶׁה» («изречение Моше»), характерные и для позднейшего библейского языка. Если принять эту реконструкцию, она бы не только указывала на историческую личность, стоящую за фигурой Моисея, но и, возможно, представляла собой единственный сохранившийся автограф библейского пророка. Это предположение, как подчёркивает Мосс, наделяет находку исключительной значимостью.
Однако критическое рассмотрение гипотезы вскрывает множество проблем. Ведущие египтологи и специалисты по древним письменностям, включая Томаса Шнайдера, скептически отнеслись к реконструкции: буквенное чтение протосинайских надписей остаётся предметом споров уже более столетия, а попытки их интерпретации в контексте тех или иных библейских имён нередко страдают методологической предвзятостью. Более того, даже если допустить правильность прочтения, остаётся неясным: каким образом предполагаемый «царь‑принц» Моисей оказался среди (полу)рабского рабочего персонала в египетской медной шахте.
Другая уязвимая точка гипотезы — вопрос об имени. Как подчёркивает Лиан Фельдман из Принстонского университета, имя «Моше» может быть египетского происхождения (от корня msi, «родить»), и оно встречается в текстах Нового царства, включая документы по имущественным спорам. Таким образом, даже наличие этого имени в эпиграфике само по себе не свидетельствует об идентификации его библейского носителя. Имя не уникально, и его появление в контексте рабочего пространства шахты может объясняться вполне земными причинами.
Наконец проблема хронологии. Надписи относятся к периоду правления Аменемхета III (ок. 1800 г. до н. э.), в то время как большинство библейских хронологий, включая традиционную, относят Исход к XIII или XV векам до н. э. Разрыв в несколько столетий между предполагаемым автором и временем надписи требует радикального пересмотра всех принятых датировок, что выглядит, по меньшей мере, спекулятивно.
Тем не менее, материал Мосс ценен не столько верификацией конкретной гипотезы, сколько формулировкой важнейшего вопроса библейской археологии: возможна ли такая находка, которая будет признана достоверным следом библейского Моисея? Ответ, который даёт статья, по сути отрицательный. Но одновременно она указывает на существенный результат: даже без прямых подтверждений эпиграфические и культурные следы, найденные в Серабит эль‑Хадим, рисуют сложную картину взаимодействия семитских рабочих, египетских культов, ранней религиозной письменности и духовных поисков, предшествовавших появлению Моисея как литературной и религиозной фигуры.
Итак, гипотеза Бар‑Рона, несмотря на методологическую слабость, поднимает фундаментальный вопрос: возможно ли восстановление следа «реального Моисея» вне канонического текста?
И если даже имя «Моше» на скале не имеет отношения к пророку, само его присутствие в пространстве, связанном с ранними семитами и культами «Эля», подсказывает: память об Исходе возникала не в вакууме, а в контексте, насыщенном религиозными, языковыми и социальными брожениями. Возможно, в этом и есть историческая реальность Исхода: не в документе, а в контексте, который ждал своего рассказчика.
словокорень «моше» מֹשֶׁה на шумеро-акадском и арамейском языках изначально не имя собственное, а функция: доминирующий, управляющий, приказывающий. И, соответственно, Моисей — собирательный образ. Персонификация лидеров миграции из некоего то ли социума, то ли пространства, именуемого в аутентичном Пятикнижии Моисеевом: מִצְרָיִם «Мицраим» Mizraim.
ОтветитьУдалить