СИЯТЕЛЬНЫЕ НОЧИ

Сиятельные ночи

Юрий Магаршак

Тетрадь Первая

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ

Ух, до чего хороша дорога из одной столицы в другую!

Ямщик говорит, другой такой нет в Божьем Свете. Ни у французов, ни у турок. Разве у англичан – да разве ж у них территория. Смех! Даже по сравнению с нашей завалящей Казанской Губерней. Ежли б МЫ, РосСияне, на таком островке ютились, Мы б из него не то что Англию – Райский Эдем сделали – б.

                Говорят еще справные дороги были у римлян древних. Но ведь когда это было. И было ли вовсе. Дорог тех уж тыщу лет как нет, а за такое агромадное время вполне свободно летописцы могли приврать. Не то, что с три гороба, а даже и с тридцать три. Ибо нет пределам фантазиям человеческим. Изменяющим правды до полного неузнавания в прототипе. А дорога из Москвы в Петербург суть реалия. Которая видна очами и ощутима под задницей. Прямая, как березка, и широкая до того, что карета может свободно разъехаться с возом сена, не сцепившись осями. А ухожена до того, что за день мы застревали не более пяти раз. От силы восемь. И это по весне!

И застревания эти не те, которые на остальных суверенных дорогах. Из этих застреваний я один, из кибитки вылезши и упершись в матушку-грязь, помогал лошадке из застревания выбраться. Вместе с ямщиком-кучером, который со своего облучка не слезал.

Ямщик же Герасим божась сказывает, что мол дескать когда лет двадцать тому назад по дороге сией государыня Елизавета Петровна ехать высочайше изволила, её (то есть дорогу, а не Лизавету Петровну до того справили, что картеж весь путь он Петербурга-батюшки до  Москвы-матушки катился без задержки единой. Из чего поучительно следует, на какие дива дивные МЫ способны, ежели вдруг рукава засучим.

Кругом виды, радующие глаза и сознание. Кусты произрастают, мужики пашут, избы дымятся, собаки виляют хвостом. Куда ни глянь, видны соборности и согласия. Птички ловят мух, мухи кусают лошадок, а лошадки везут нас в Столицу не отвлекаясь по сторонам пейзажами. В чём им особо способствуют шоры, глазет лишнее не позволяющие.

Компания у нас один к одному. Ямщик красавец, я красавец, кобылы красавицы. Таких умных кобыл свет не видывал. В любой буран в чистом поле сами дорогу находят. Так говорит ямщик Герасим. Я с ним не спорил.

Покуда у Тверских ворот постояли, устройство кибитки оглядел с изумлением. Над колёсами доски устроены, рессорами именуемые, кои при езде прогибаются искусно, так что ухабы до того заботливо в рёбра ударяют, что (ежели глаза закроешь) мнится, что по Волге в ладье плывешь. Уж на что Селифан ничему не удивляется, а и он в темени почесал.

- Даааа – говорит.

Позади же кибитки обнаружил гвозди остриями наружу торчащие, назначение коих никак в толк взять не мог. А Селифан смекнул.     

- Это – говорит – чтобы детишки крестьянские сзади не причеплялись.

                Смышленый он мужик, Селифан. Даром что камердинер. Правда ответы его подчас несуразицами глаза колят и застилают, зато ни один вопрос без ответа не оставляет. На усё в мире у него свое особое мнение есть. Не даром матушка сказывала: “за одного несмышленого трех смышленых дают, потому как от несмышленого мужика толку больше”. И то правда: ежели б матушка Селифана чаще и сильнее драла, образцовый холоп бы из него вышел!

                Впрочем, на дорожку матушка воспитателя моего отметила собственноручно. Чтоб впред стерег меня строго-настрого. А от чего берег не сказала. Хотя Селифан и допытывался.

- Матушка – орёт – не сгубите. Да рази ж человека убережешь? А такого бедокурина, как наш с Вами Феденька, особливо.

- А вот затем тебя и луплю, чтоб сберег – назидала матушка Степанида Прокофьевна, не переставая лупить. А рука у матушки весомая: коня на скаку остановит, и оплеухой не раз мужичков свергала с ног оземь. До сих пор Селифан за посяницы десницей держится и бурчит: “Да рази ж смертного человека убережешь?”…

Всегда он такой, сколько себя помню: отсебятину думает, но дело делает. Семнадцатьо лет меня уберегал от самого рождения моего из чрева матушки моей благоверной Степаниды Прокофьевны, от черта и сглаза, авось и в Столице всех народов на белом Свете Санкт-Петербурге не проворонит.

                За заставой ямщик отвязал поддужный колокольчик, коий в Первопрестольной был за язык сыромятный к дуге привязан – чтоб лишнего не звенел и население не будоражил. В городе – как объяснил мне Герасим, не останавливая лошадей – для покоя господ и холопов должны звучать одни бубенчики, а на Большой Дороге колокольчик отпугивает волков. Дескать, посторонись, серый, Человек едет!

- А татей привлекает – добавил ямщик – вот и вертись, как хошь.

                Еще положил ямщик рядом с собой водопойное ведро и полукруг колбасы. И наказал Селифану, ежели тати напудут, пугать их полукругом колбасы, а если волки – стуком по ведру.

- Маши – говорит – колбасиной и вопи: “РОБЯ, НЕ БАЛУЙ, ВРАЗ УЛОЖУ!”

                Вот те и раз: дорога из одной столицы в другую – и вдруг тати. С волков что взять, твари животные а уж с татями пора бы, казалось и совладать. Уж ежели на Царской Дорое нету порядка наведенного, то где ж его, суверенный, искать то?

-          Откуда на царской дорое тати? – спрашиваю престрого.

-          Известно откуда – ответил ямщик, сплюнув чего то в бок – мужички пошаливают. На казенные тройки не нападают, фельдегерей боятся. А на нашего брата-ямщика будьте-нате.

Вижу стращает мужчина.

- Неча – говорю басом – как нибудь отмахаемся