Александр Левковский: Хорошо, что наш Гагарин — не еврей и не татарин…
Ни мама, ни папа мне в ту ночь не приснились. А взамен их, в мутной полудрёме, мне пригрезился наш двор на Ярославской улице в Киеве. Я стою посреди двора, окружённый оравой хулиганистых мальчишек. Они скачут вокруг меня, тычут в меня пальцами, хохочут и орут что есть мочи…
С самого раннего детства Зойка мечтала стать русской.
— Русские, — говорила Зойка, — самые главные. Они всех победили: и немцев, и японцев, и ещё кого-то — не помню кого…
— … и турок, и финнов, и поляков, и шведов, — подсказал я. Зойка очень толковая, и у неё, как говорит мама, «большие артистические способности», но хотя мне только девять лет, я знаю историю и географию лучше её.
— Вот видишь, даже шведов. И потом русские — самые сильные.
— Татары сильнее, — возразил я. — они командовали твоими русскими целых триста лет. Спроси папу — он тебе будет два часа рассказывать, какие татары молодцы.
(Наш папа — татарин, но не казанский, а крымский, и не из Крыма, а из Ташкента, куда Сталин сослал крымских татар «за предательство»).
— Кроме того, русские самые умные, — продолжала Зойка. — У них есть и Пушкин, и Лермонтов, и Чайковский, и Менделеев.
— Все знают, — сказал я убеждённо, — что самые умные — это евреи.
— Не умные, а хитрые!
— Чтобы быть хитрым, надо быть умным, — возразил я. — Вот возьми, например, маму. Я согласен -— может, она немножко хитрая. Но очень умная. Она зам главного бухгалтера!И не где-нибудь, а в Союзе писателей! Она платит зарплату всем украинским писателям и поэтам.
— Не зарплату, а гонорары.
— Ну, пусть гонорары. Она самому Корнейчуку платит много десятков тысяч. О ней все соседи говорят: «У Софьи Михайловны — настоящая еврейская голова!»
Зойка расхохоталась.
— Ми-хай-лов-на, — протянула она. — Какая мама Михайловна? Она на самом деле Моисеевна… Вот поэтому я и хочу быть русской — чтобы мне не тыкали в лицо, что у моего отца дурацкая татарская фамилия Муслимов и что мама у меня — еврейка с отчеством Моисеевна…
Я лежал в кровати и искоса наблюдал, как Зойка переодевается ко сну. Зойке четырнадцать лет, и у неё в последее время стали вырастать на теле всякие интересные округлости, от которых трудно оторвать глаза и которые мешают мне сосредоточиться на нашем разговоре.
— Мы с тобой, — говорила Зойка, стоя ко мне спиной и натягивая через голову ночную рубашку, — полукровки.
— То есть?
— Ну, как метисы или мулаты. Ни то, ни сё. Серединка-на-половинку. Папа — татарин, мама — еврейка.
Зойка улеглась в постель, и мы замолчали. Через минуту я тихо сказал:
— Зойка, как ты думаешь -— чего они поженились, а? Такие разные люди. Как-то даже странно -— татарин женился на еврейке…
— Чёрт их знает! — со злостью проговорила Зойка. — Им-то хорошо, а о нас с тобой они подумали, когда рожали нас?! Они подумали, как нам жить нерусскими полукровками!? И не просто полукровками, а полу-татарами, полу-евреями?!
— Они любят друг друга, — возразил я. — Я же вижу, как сильно они любят.
Зойка криво ухмыльнулась.
— Хочешь знать, как сильно они любят друг друга? — вдруг спросила она. — Какой день сегодня?
— Суббота.
— По субботам и средам — у них секс, — деловито сообщила она. — Ты спи. Когда у них начнётся, я тебя разбужу…
С тех пор прошло много лет, и я, хоть убей, не могу вспомнить, какое слово Зойка употребила вместо ныне модного слова «секс». Может, она произнесла матерное словечко? Вполне возможно. Такая сорвиголова, как Зойка, вполне могла матюкнуться. Она и меня учила мату и даже давала мне иногда покуривать. В общем, как говорил наш добряк-папа, «плохо влияла на меня».
…— Мишка, — шептала Зойка, — проснись… У них там началось…
Мы выбрались из наших кроватей и прислушались к тому, что делается за стенкой. Там слышался какой-то неясный шум. Сердце у меня бешено колотилось.
— Стонет… — удовлетворённо шептала Зойка, приложив ухо к стене..
— Кто? — испугался я.
— Она.
— Чего это она? Ей что — плохо?
— Дурак ты. Сильно любит — потому и стонет, — туманно пояснила Зойка.
— И как долго это у них продолжается?
Зойка пожала плечами.
— Когда как. По-всякому. Иногда пять минут, а иногда все пятнадцать.
— А потом?
— Потом он скажет «Молодец мать!» и хлопнет её ладонью.
— Куда хлопнет?
Зойка засмеялась.
— Откуда я знаю? По животу, наверное…
Мы послушали ещё минут пять. У меня в ушах звенело от сердцебиения, и я ничего не мог толком расслышать.
Когда мы опять улеглись в наши постели, Зойка повторила со злостью:
— Им хорошо!.. А нам с тобой?! — Она повернулась ко мне. — Вот когда мне стукнет шестнадцать и я пойду получать паспорт, я уговорю маму, она даст взятку, и мне поменяют фамилию и отчество. И напишут в 5-й графе «русская».
— Папа обидится.
— Ничего, он переживёт. Зато я без проблем поступлю во ВГИК и стану знаменитой киноартисткой или кинорежиссёром! — Зойка тряхнула белокурыми кудряшками. — Я, как говорит мама, «ярко выраженная блондинка», и имя у меня будет Зоя Александровна Кронина вместо идиотского татарского Зоя Маратовна Муслимова…
* * *
Папу звали Маратом. Не в честь знаменитого вождя Французской революции, а просто у татар это очень распространённое имя.
Я за всю свою жизнь не встречал человека добрее и мягче, чем наш отец. Мама тоже не была злой, но всё равно по теплоте и нежности она ну никак не могла сравниться с папой.
Зойка-артистка очень похоже изображала папу. Она садилась на диван, поджимала под себя ноги крест-накрест, наклеивала на лицо добрейшую улыбку и говорила тихим голосом с лёгким татарским акцентом:
— Дети, послушайте, я расскажу вам древнюю крымскую легенду о Мисхорской русалке. Когда-то, давным-давно, в деревушке Мисхор, на берегу моря жила красивейшая татарская девушка по имени Арзы, которую похитили злые разбойники и продали в гарем турецкого султана, в Стамбул. Там она родила дочь, но, не выдержав разлуки с любимым Крымом, бросилась со скалы в воды Босфора. Но знаете, дети, случилось чудо — она не утонула! О, нет! Она вместе с ребёнком поплыла по Чёрному морю к Крыму. В море у неё вместо ножек вырос русалочий хвост, а тело покрылось рыбьей чешуёй. Она вышла из моря около Мисхора, и сейчас там, среди морских волн, недалеко от берега стоит у скалы памятник бесстрашной русалке…
И мы все — папа, мама и я — смеялись, аплодировали и хвалили Зойкин артистический талант.
Впрочем, с неменьшим талантом Зойка рассказывала и мамины еврейские анекдоты о вездесущем Рабиновиче. Она мазала губы маминой помадой, надевала мамины очки, напяливала на себя мамин атласный халат, ложилась на диван и говорила, имитируя протяжный еврейский акцент:
— Рабинович, я слышал, вы купили новый телевизор! Вы таки стали лучше жить?
— Я вас умоляю, Фима! Нам таки стало лучше видно, как другие живут лучше нас…
И мы опять хохотали, и расхваливали Зойку, и говорили, что её ждёт блестящее артистическое будущее.
* * *
Мы жили в Киеве на Подоле, в нижней части города, в ветхом домишке на Ярославской улице. В этом доме до войны жили мамины родители. Перед тем, как в 41-м году немцы заняли Киев, вся семья эвакуировалсь в Ташкент, куда в это время хлынули десятки тысяч беженцев из Украины и Белоруссии. Маме тогда было семь лет.
После окончания войны семья не вернулась в Киев. В Ташкенте мама окончила школу и поступила в финансово-экономический институт. И стала постоянной посетительницей танцев в Окружном Доме Офицеров. Вот на этих танцах она и встретила красавца-татарина по имени Марат, студента Политехнического института.
И влюбилась. «А он, — рассказывала нам мама, смеясь, — был от меня без ума! Просто без ума! Он был такой умный. Так красиво ухаживал за мной. И был он очень весёлый, постоянно шутил и хохотал очень заразительно. Он только мрачнел тогда, когда рассказывал, как Сталин выселял татар из Крыма в Ташкент в 44-м году…»
Спустя много лет, я прочитаю об этом выселении у Солженицына, в «Архипелаге Гулаг»:
«Наверно, с воздуха, с высоких гор это выглядело величественно: зажужжал моторами единовременно весь Крымский (только что освобождённый, апрель 1944) полуостров, и сотни змей-автоколонн поползли, поползли по его прямым и крученым дорогам. Как раз доцветали деревья. Татарки тащили из теплиц на огороды рассаду сладкого лука. Начиналась посадка табака. (И на том кончилась. И на много лет потом исчез табак из Крыма.) Автоколонны не подходили к самым селениям, они были на узлах дорог, аулы же оцеплялись спецотрядами. Было велено давать на сборы полтора часа, но инструктора сокращали и до 40 минут — чтобы справиться пободрей, не опоздать к пункту сбора, и чтоб в самом ауле богаче было разбросано для остающейся от спецотряда зондер-команды. Заядлые аулы, вроде Озенбаша близ Биюк-озера, приходилось начисто сжигать. Автоколонны везли татар на станции, а уже там, в эшелонах, ждали ещё и сутками, стонали, пели жалостные песни прощания».
… Мамины родители яростно сопротивлялись замужеству дочери.
— Где это видано, чтобы хорошая еврейская девочка выйшла замуж за какого-то безродного татарина!? — кричал дед, размахивая костылём. (В 43-м году ему ампутировали ногу под Ленинградом). — Через мой труп!
Но деду не пришлось превратиться в труп. Мама вышла замуж и в 55-м году родила Зойку, а ещё через пять лет — меня.
А шесть лет спустя мы всей семьёй переселились в Киев, в старую квартиру деда на улице Ярославской. Дед был инвалидом войны, подполковником в отставке, обвешанным орденами и медалями, и хотя прописка в Киеве была запрещена, нас всех прописали в его ветхом домишке почти без проблем. Я пишу «почти», так как папу долго не хотели прописывать, ссылаясь на то, что он — сосланный крымский татарин и ему не место в Советской Украине. Пришлось нашему деду, навесив все свои ордена, идти на приём к разным высокопоставленным жлобам и орать там, стуча костылём, что все они «тыловые крысы» и он их всех «перестреляет», если его любимого зятя не пропишут в Киеве.
Впрочем, даже долгожданная прописка не гарантировала папе приличную инженерную работу в киевских проектных институтах. С проклятой графой «крымский татарин» он смог устроиться — да и то с трудом — прорабом на строительстве метро.
* * *
Детство обычно кончается где-то в пятнадцать-шестнадцать лет, но у меня оно кончилось, когда мне исполнилось двенадцать — в тот день, когда отца посадили.
Он возвращался с мамой из кинотеатра. Они шли, держась, как обычно, за руки, словно молодожёны — так, как никто никогда не ходил по нашей задрипанной Ярославской улице. Они повернули в наш двор и столкнулись лицом к лицу с дядей Миколой, нашим дворником. Ходили упорные слухи, что при немцах он был полицаем и что в Харькове и Полтаве он участвовал в расстрелах евреев и партизан. Дворник был вдребезги пьян.
— Гуляете? — гаркнул бывший полицай. — Татарва под ручку с жидовочкой!
Папа, ни слова не говоря, вырвал из рук дворника метлу и, размахнувшись, ударил его черенком метлы по голове. И попал в висок.
Папу судили за убийство и посадили на двенадцать лет.
А через семь лет из Владимирского изолятора пришло известие, что заключённый Муслимов Марат Измаилович скоропостижно скончался от сердечного приступа.
* * *
Поседевшая и жутко постаревшая мама вернулась из Владимира поздно вечером и, не проронив ни слова, стала стелить себе постель. Я смотрел, давясь слезами, как она аккуратно расправляла простыни и клала рядышком две подушки — одну для себя, а другую для папы.
Она легла, положила руку на папину подушку и уснула.
И утром не проснулась.
Во врачебном заключении было написано: «… скончалась скоропостижно от сердечного приступа». Это был точно такой же диагноз, который поставили нашему папе тюремные врачи во Владимирском изоляторе.
* * *
Зойка окончила режиссёрский факультет киноинститута через год после маминой смерти и получила назначение в Ташкент, на «Узбекфильм».
И так несчастливо получилось, что за все последующие годы мы виделись с ней всего раза два-три, не больше. Я за это время окончил факультет журналистики Киевского университета и стал вести нелёгкую, малоденежную и беспокойную жизнь штатного и внештатного корреспондента различных провинциальных газет.
Я прилетел к ней в 92-м году, поздней осенью. Я тогда работал корреспондентом спортивной газеты в Волгограде и был послан редакцией на какой-то азиатский чемпионат по тяжёлой атлетике.
Мы с Зойкой обнялись, всплакнули, и помянули добрым словом маму и папу.
— Зойка, — сказал я, когда мы сидели за столом на её кухне, — ты писала, что расходишься с мужем. Это какой у тебя муж по счёту?
Зойка расхохоталась и разлила водку по рюмкам.
— Третий, — сказала она, закусывая солёным огурцом.
— Где он сейчас?
— Уехал. В Комсомольск-на Амуре. Устраиваться на работу. Там они вовсю клепают истребители Су и продают их за валюту людоедам из Африки. Он авиационный инженер, а здешний авиазавод — гордость Узбекистана! -— закрывают, и их всех увольняют. — Зойка опять разлила водку по рюмкам. — Мишенька, ты бы видел, какой это был завод! Огромный, модерный, двадцать две тысячи человек. А их всех увольняют, будто это не завод, а пивной ларёк…
Я слушал сестру и припоминал фразу из некогда прочитанной мною биографии знаменитого Талейрана: «… сначала зашаталась, потом надломилась, а затем рухнула та сцена, на которой он намеревался действовать, -— грянула Великая Французская революция…».
Вот точно так же зашаталась, надломилась и рухнула наша страна — и притом безо всякой революции…
— А я скажу тебе, Миша, почему развалился Советский Союз! — продолжала уже изрядно выпившая Зойка. — Не из-за Горбачёва или Ельцина! Нет! Наш Союз растрескался из-за того, что был он -— одна огромная полукровка! Вот как мы с тобой! Но мы с тобой полукровки, состоящие из двух национальностей, а Союз состоял из ста пятидесяти! И все тянули в разные стороны, и все завидовали друг другу, и все помнили только зло, и никто не помнил добра…
Я кивнул и выпил.
— Зойка, — говорю, — ты знаешь, какая смешная история случилась со мной в Москве три месяца тому назад? Схожу я с эскалатора на станции «Белорусская», а там стоят три мента. И один подзывает меня — вот так вот, указательным пальцем -— и говорит: «Документы…». Я сразу понял, в чём дело: физиономия у меня не блондинистая, как у тебя, а смуглая, полу-татарская. И был я в потёртых старых джинсах, с бейсболкой на голове и в маечке. В общем, подозрительная личность. «Зачем вам мои документы?» — говорю. Они переглянулись, и один говорит мне: «Ты, чурка! Тебе говорят «документы», значит, предъявляй документы… Ты кто — азербайджанец? На каком рынке торгуешь?». Смотрю я на него — круглая прыщавая рожа, деревенский парнишка откуда-нибудь из-под Вологды или Рязани… Ах, был бы на моём месте наш папа! Как бы он врезал этому вчерашнему колхознику по морде! А я покорно полез в карман и протянул ему мой паспорт. «Татарин! — говорит он. — Ещё один чечмек. Скоро в нашей Москве не останется ни одного русского». Отдал мне паспорт и сказал наставительно: «Иди и больше не попадайся мне на глаза». И я, интеллигент, окончивший университет, прочитавший тысячи умных книг, вместо того, чтобы схватить его за горло, повернулся и вышел из станции…
Мы помолчали.
— Самое смешное не это, — говорит Зойка. — Помнишь, Мишенька, как я страстно хотела стать русской? Помнишь, как я говорила, что русской быть лучше всего? Помнишь? А всё оказалось не так… Вот я работаю на этом сучьем «Узбекфильме» уже почти пятнадцать лет. Я работала за это время на десяти картинах, но ни на одной я не была главным режиссёром! А почему? А потому, что я — не национальный кадр! Потому что я русская! Если б я, дура, осталась татаркой, я бы здесь сделала блестящую карьеру! У узбеков половина их интеллигенции состоит из татар… Давай выпьем ещё по одной, Миша.
Зойка выпила и подпёрла подбородок ладонью.
— Почему мы, сто пятьдесят народов, не можем любить друг друга? — сказала она. — Вот как наш папа-татарин любил маму-еврейку? Что ж это за страна, где скверно быть татарином, ещё хуже — евреем, но даже русской быть плохо!?
Она помолчала, а потом произнесла тихо:
— Я, Мишенька, наверное, уеду.
— Куда?
— В Комсомольск. Третий супруг зовёт меня. Просит прощения и хочет мириться.
— И что ты там будешь делать?
— Поступлю на курсы бухгалтеров. Стану квалифицированным бухгалтером. Как наша мама. Дебит, кредит, сальдо… — Она обвела взглядом кухню и добавила: — Знаешь, Миша, а ведь у меня готов сценарий фильма по леонид-андреевскому «Рассказу о семи повешенных»… И я недавно закончила сценарий многосерийки по бунинским «Окаянным дням»… Но кому в наши окаянные дни нужны Леонид Андреев и Иван Бунин? И что мне с этими сценариями делать в Комсомольске?
— Зато там Россия, — напомнил я ей. — А ты у нас русская.
— Ну, хорошо, я уеду, — продолжала Зойка. — Пусть в тайгу, пусть к нанайцам, -— но в Россию! А что делать десяткам тысяч русских, ссыльных чеченцев, крымских татар, греков из Греции и греков с Кубани, немцев Поволжья и даже каких-то фантастических месхетинских турок — всех тех, кого наша родина сослала в Ташкент за всевозможные «преступления»? Куда деваться всей этой многонациональной ораве, гражданам второго или даже третьего сорта, без денег и без работы, застрявших в этом городе среди «титульной нации» -— узбеков!? Кому они нужны в России!?
Она уронила голову на скрещённые руки и глухо произнесла:
— Помнишь, Миша, песню о якобы чудодейственном берёзовом соке, которым нежная мать-Россия напоит нас, её любимых детей?
Как часто, пьянея от светлого дня,
Я брёл наугад по весенним протокам,
И Родина щедро поила меня
Берёзовым соком, берёзовым соком…
Открой нам, Отчизна, просторы свои,
Заветные чащи открой ненароком
И так же, как в детстве, меня напои
Берёзовым соком, берёзовым соком…
Зойка встала, вытерла слёзы и поцеловала меня.
— Пошли спать. И пусть тебе, Миша, явятся во сне наша мама и наш папа…
* * *
… Но ни мама, ни папа мне в ту ночь не приснились. А взамен их, в мутной полудрёме, мне пригрезился наш двор на Ярославской улице в Киеве. Я стою посреди двора, окружённый оравой хулиганистых мальчишек. Они скачут вокруг меня, тычут в меня пальцами, хохочут и орут что есть мочи уличную песенку 60-х годов:
Хорошо, что наш Гагарин
Не еврей и не татарин,
Не калмык и не узбек,
А советский человек…
Хорошо, что наш Гагарин — не еврей и не татарин…
Рассказ
Александр Левковский
С самого раннего детства Зойка мечтала стать русской.
— Русские, — говорила Зойка, — самые главные. Они всех победили: и немцев, и японцев, и ещё кого-то — не помню кого…
— … и турок, и финнов, и поляков, и шведов, — подсказал я. Зойка очень толковая, и у неё, как говорит мама, «большие артистические способности», но хотя мне только девять лет, я знаю историю и географию лучше её.
— Вот видишь, даже шведов. И потом русские — самые сильные.
— Татары сильнее, — возразил я. — они командовали твоими русскими целых триста лет. Спроси папу — он тебе будет два часа рассказывать, какие татары молодцы.
(Наш папа — татарин, но не казанский, а крымский, и не из Крыма, а из Ташкента, куда Сталин сослал крымских татар «за предательство»).
— Кроме того, русские самые умные, — продолжала Зойка. — У них есть и Пушкин, и Лермонтов, и Чайковский, и Менделеев.
— Все знают, — сказал я убеждённо, — что самые умные — это евреи.
— Не умные, а хитрые!
— Чтобы быть хитрым, надо быть умным, — возразил я. — Вот возьми, например, маму. Я согласен -— может, она немножко хитрая. Но очень умная. Она зам главного бухгалтера!И не где-нибудь, а в Союзе писателей! Она платит зарплату всем украинским писателям и поэтам.
— Не зарплату, а гонорары.
— Ну, пусть гонорары. Она самому Корнейчуку платит много десятков тысяч. О ней все соседи говорят: «У Софьи Михайловны — настоящая еврейская голова!»
Зойка расхохоталась.
— Ми-хай-лов-на, — протянула она. — Какая мама Михайловна? Она на самом деле Моисеевна… Вот поэтому я и хочу быть русской — чтобы мне не тыкали в лицо, что у моего отца дурацкая татарская фамилия Муслимов и что мама у меня — еврейка с отчеством Моисеевна…
Я лежал в кровати и искоса наблюдал, как Зойка переодевается ко сну. Зойке четырнадцать лет, и у неё в последее время стали вырастать на теле всякие интересные округлости, от которых трудно оторвать глаза и которые мешают мне сосредоточиться на нашем разговоре.
— Мы с тобой, — говорила Зойка, стоя ко мне спиной и натягивая через голову ночную рубашку, — полукровки.
— То есть?
— Ну, как метисы или мулаты. Ни то, ни сё. Серединка-на-половинку. Папа — татарин, мама — еврейка.
Зойка улеглась в постель, и мы замолчали. Через минуту я тихо сказал:
— Зойка, как ты думаешь -— чего они поженились, а? Такие разные люди. Как-то даже странно -— татарин женился на еврейке…
— Чёрт их знает! — со злостью проговорила Зойка. — Им-то хорошо, а о нас с тобой они подумали, когда рожали нас?! Они подумали, как нам жить нерусскими полукровками!? И не просто полукровками, а полу-татарами, полу-евреями?!
— Они любят друг друга, — возразил я. — Я же вижу, как сильно они любят.
Зойка криво ухмыльнулась.
— Хочешь знать, как сильно они любят друг друга? — вдруг спросила она. — Какой день сегодня?
— Суббота.
— По субботам и средам — у них секс, — деловито сообщила она. — Ты спи. Когда у них начнётся, я тебя разбужу…
С тех пор прошло много лет, и я, хоть убей, не могу вспомнить, какое слово Зойка употребила вместо ныне модного слова «секс». Может, она произнесла матерное словечко? Вполне возможно. Такая сорвиголова, как Зойка, вполне могла матюкнуться. Она и меня учила мату и даже давала мне иногда покуривать. В общем, как говорил наш добряк-папа, «плохо влияла на меня».
…— Мишка, — шептала Зойка, — проснись… У них там началось…
Мы выбрались из наших кроватей и прислушались к тому, что делается за стенкой. Там слышался какой-то неясный шум. Сердце у меня бешено колотилось.
— Стонет… — удовлетворённо шептала Зойка, приложив ухо к стене..
— Кто? — испугался я.
— Она.
— Чего это она? Ей что — плохо?
— Дурак ты. Сильно любит — потому и стонет, — туманно пояснила Зойка.
— И как долго это у них продолжается?
Зойка пожала плечами.
— Когда как. По-всякому. Иногда пять минут, а иногда все пятнадцать.
— А потом?
— Потом он скажет «Молодец мать!» и хлопнет её ладонью.
— Куда хлопнет?
Зойка засмеялась.
— Откуда я знаю? По животу, наверное…
Мы послушали ещё минут пять. У меня в ушах звенело от сердцебиения, и я ничего не мог толком расслышать.
Когда мы опять улеглись в наши постели, Зойка повторила со злостью:
— Им хорошо!.. А нам с тобой?! — Она повернулась ко мне. — Вот когда мне стукнет шестнадцать и я пойду получать паспорт, я уговорю маму, она даст взятку, и мне поменяют фамилию и отчество. И напишут в 5-й графе «русская».
— Папа обидится.
— Ничего, он переживёт. Зато я без проблем поступлю во ВГИК и стану знаменитой киноартисткой или кинорежиссёром! — Зойка тряхнула белокурыми кудряшками. — Я, как говорит мама, «ярко выраженная блондинка», и имя у меня будет Зоя Александровна Кронина вместо идиотского татарского Зоя Маратовна Муслимова…
* * *
Папу звали Маратом. Не в честь знаменитого вождя Французской революции, а просто у татар это очень распространённое имя.
Я за всю свою жизнь не встречал человека добрее и мягче, чем наш отец. Мама тоже не была злой, но всё равно по теплоте и нежности она ну никак не могла сравниться с папой.
Зойка-артистка очень похоже изображала папу. Она садилась на диван, поджимала под себя ноги крест-накрест, наклеивала на лицо добрейшую улыбку и говорила тихим голосом с лёгким татарским акцентом:
— Дети, послушайте, я расскажу вам древнюю крымскую легенду о Мисхорской русалке. Когда-то, давным-давно, в деревушке Мисхор, на берегу моря жила красивейшая татарская девушка по имени Арзы, которую похитили злые разбойники и продали в гарем турецкого султана, в Стамбул. Там она родила дочь, но, не выдержав разлуки с любимым Крымом, бросилась со скалы в воды Босфора. Но знаете, дети, случилось чудо — она не утонула! О, нет! Она вместе с ребёнком поплыла по Чёрному морю к Крыму. В море у неё вместо ножек вырос русалочий хвост, а тело покрылось рыбьей чешуёй. Она вышла из моря около Мисхора, и сейчас там, среди морских волн, недалеко от берега стоит у скалы памятник бесстрашной русалке…
И мы все — папа, мама и я — смеялись, аплодировали и хвалили Зойкин артистический талант.
Впрочем, с неменьшим талантом Зойка рассказывала и мамины еврейские анекдоты о вездесущем Рабиновиче. Она мазала губы маминой помадой, надевала мамины очки, напяливала на себя мамин атласный халат, ложилась на диван и говорила, имитируя протяжный еврейский акцент:
— Рабинович, я слышал, вы купили новый телевизор! Вы таки стали лучше жить?
— Я вас умоляю, Фима! Нам таки стало лучше видно, как другие живут лучше нас…
И мы опять хохотали, и расхваливали Зойку, и говорили, что её ждёт блестящее артистическое будущее.
* * *
Мы жили в Киеве на Подоле, в нижней части города, в ветхом домишке на Ярославской улице. В этом доме до войны жили мамины родители. Перед тем, как в 41-м году немцы заняли Киев, вся семья эвакуировалсь в Ташкент, куда в это время хлынули десятки тысяч беженцев из Украины и Белоруссии. Маме тогда было семь лет.
После окончания войны семья не вернулась в Киев. В Ташкенте мама окончила школу и поступила в финансово-экономический институт. И стала постоянной посетительницей танцев в Окружном Доме Офицеров. Вот на этих танцах она и встретила красавца-татарина по имени Марат, студента Политехнического института.
И влюбилась. «А он, — рассказывала нам мама, смеясь, — был от меня без ума! Просто без ума! Он был такой умный. Так красиво ухаживал за мной. И был он очень весёлый, постоянно шутил и хохотал очень заразительно. Он только мрачнел тогда, когда рассказывал, как Сталин выселял татар из Крыма в Ташкент в 44-м году…»
Спустя много лет, я прочитаю об этом выселении у Солженицына, в «Архипелаге Гулаг»:
«Наверно, с воздуха, с высоких гор это выглядело величественно: зажужжал моторами единовременно весь Крымский (только что освобождённый, апрель 1944) полуостров, и сотни змей-автоколонн поползли, поползли по его прямым и крученым дорогам. Как раз доцветали деревья. Татарки тащили из теплиц на огороды рассаду сладкого лука. Начиналась посадка табака. (И на том кончилась. И на много лет потом исчез табак из Крыма.) Автоколонны не подходили к самым селениям, они были на узлах дорог, аулы же оцеплялись спецотрядами. Было велено давать на сборы полтора часа, но инструктора сокращали и до 40 минут — чтобы справиться пободрей, не опоздать к пункту сбора, и чтоб в самом ауле богаче было разбросано для остающейся от спецотряда зондер-команды. Заядлые аулы, вроде Озенбаша близ Биюк-озера, приходилось начисто сжигать. Автоколонны везли татар на станции, а уже там, в эшелонах, ждали ещё и сутками, стонали, пели жалостные песни прощания».
… Мамины родители яростно сопротивлялись замужеству дочери.
— Где это видано, чтобы хорошая еврейская девочка выйшла замуж за какого-то безродного татарина!? — кричал дед, размахивая костылём. (В 43-м году ему ампутировали ногу под Ленинградом). — Через мой труп!
Но деду не пришлось превратиться в труп. Мама вышла замуж и в 55-м году родила Зойку, а ещё через пять лет — меня.
А шесть лет спустя мы всей семьёй переселились в Киев, в старую квартиру деда на улице Ярославской. Дед был инвалидом войны, подполковником в отставке, обвешанным орденами и медалями, и хотя прописка в Киеве была запрещена, нас всех прописали в его ветхом домишке почти без проблем. Я пишу «почти», так как папу долго не хотели прописывать, ссылаясь на то, что он — сосланный крымский татарин и ему не место в Советской Украине. Пришлось нашему деду, навесив все свои ордена, идти на приём к разным высокопоставленным жлобам и орать там, стуча костылём, что все они «тыловые крысы» и он их всех «перестреляет», если его любимого зятя не пропишут в Киеве.
Впрочем, даже долгожданная прописка не гарантировала папе приличную инженерную работу в киевских проектных институтах. С проклятой графой «крымский татарин» он смог устроиться — да и то с трудом — прорабом на строительстве метро.
* * *
Детство обычно кончается где-то в пятнадцать-шестнадцать лет, но у меня оно кончилось, когда мне исполнилось двенадцать — в тот день, когда отца посадили.
Он возвращался с мамой из кинотеатра. Они шли, держась, как обычно, за руки, словно молодожёны — так, как никто никогда не ходил по нашей задрипанной Ярославской улице. Они повернули в наш двор и столкнулись лицом к лицу с дядей Миколой, нашим дворником. Ходили упорные слухи, что при немцах он был полицаем и что в Харькове и Полтаве он участвовал в расстрелах евреев и партизан. Дворник был вдребезги пьян.
— Гуляете? — гаркнул бывший полицай. — Татарва под ручку с жидовочкой!
Папа, ни слова не говоря, вырвал из рук дворника метлу и, размахнувшись, ударил его черенком метлы по голове. И попал в висок.
Папу судили за убийство и посадили на двенадцать лет.
А через семь лет из Владимирского изолятора пришло известие, что заключённый Муслимов Марат Измаилович скоропостижно скончался от сердечного приступа.
* * *
Поседевшая и жутко постаревшая мама вернулась из Владимира поздно вечером и, не проронив ни слова, стала стелить себе постель. Я смотрел, давясь слезами, как она аккуратно расправляла простыни и клала рядышком две подушки — одну для себя, а другую для папы.
Она легла, положила руку на папину подушку и уснула.
И утром не проснулась.
Во врачебном заключении было написано: «… скончалась скоропостижно от сердечного приступа». Это был точно такой же диагноз, который поставили нашему папе тюремные врачи во Владимирском изоляторе.
* * *
Зойка окончила режиссёрский факультет киноинститута через год после маминой смерти и получила назначение в Ташкент, на «Узбекфильм».
И так несчастливо получилось, что за все последующие годы мы виделись с ней всего раза два-три, не больше. Я за это время окончил факультет журналистики Киевского университета и стал вести нелёгкую, малоденежную и беспокойную жизнь штатного и внештатного корреспондента различных провинциальных газет.
Я прилетел к ней в 92-м году, поздней осенью. Я тогда работал корреспондентом спортивной газеты в Волгограде и был послан редакцией на какой-то азиатский чемпионат по тяжёлой атлетике.
Мы с Зойкой обнялись, всплакнули, и помянули добрым словом маму и папу.
— Зойка, — сказал я, когда мы сидели за столом на её кухне, — ты писала, что расходишься с мужем. Это какой у тебя муж по счёту?
Зойка расхохоталась и разлила водку по рюмкам.
— Третий, — сказала она, закусывая солёным огурцом.
— Где он сейчас?
— Уехал. В Комсомольск-на Амуре. Устраиваться на работу. Там они вовсю клепают истребители Су и продают их за валюту людоедам из Африки. Он авиационный инженер, а здешний авиазавод — гордость Узбекистана! -— закрывают, и их всех увольняют. — Зойка опять разлила водку по рюмкам. — Мишенька, ты бы видел, какой это был завод! Огромный, модерный, двадцать две тысячи человек. А их всех увольняют, будто это не завод, а пивной ларёк…
Я слушал сестру и припоминал фразу из некогда прочитанной мною биографии знаменитого Талейрана: «… сначала зашаталась, потом надломилась, а затем рухнула та сцена, на которой он намеревался действовать, -— грянула Великая Французская революция…».
Вот точно так же зашаталась, надломилась и рухнула наша страна — и притом безо всякой революции…
— А я скажу тебе, Миша, почему развалился Советский Союз! — продолжала уже изрядно выпившая Зойка. — Не из-за Горбачёва или Ельцина! Нет! Наш Союз растрескался из-за того, что был он -— одна огромная полукровка! Вот как мы с тобой! Но мы с тобой полукровки, состоящие из двух национальностей, а Союз состоял из ста пятидесяти! И все тянули в разные стороны, и все завидовали друг другу, и все помнили только зло, и никто не помнил добра…
Я кивнул и выпил.
— Зойка, — говорю, — ты знаешь, какая смешная история случилась со мной в Москве три месяца тому назад? Схожу я с эскалатора на станции «Белорусская», а там стоят три мента. И один подзывает меня — вот так вот, указательным пальцем -— и говорит: «Документы…». Я сразу понял, в чём дело: физиономия у меня не блондинистая, как у тебя, а смуглая, полу-татарская. И был я в потёртых старых джинсах, с бейсболкой на голове и в маечке. В общем, подозрительная личность. «Зачем вам мои документы?» — говорю. Они переглянулись, и один говорит мне: «Ты, чурка! Тебе говорят «документы», значит, предъявляй документы… Ты кто — азербайджанец? На каком рынке торгуешь?». Смотрю я на него — круглая прыщавая рожа, деревенский парнишка откуда-нибудь из-под Вологды или Рязани… Ах, был бы на моём месте наш папа! Как бы он врезал этому вчерашнему колхознику по морде! А я покорно полез в карман и протянул ему мой паспорт. «Татарин! — говорит он. — Ещё один чечмек. Скоро в нашей Москве не останется ни одного русского». Отдал мне паспорт и сказал наставительно: «Иди и больше не попадайся мне на глаза». И я, интеллигент, окончивший университет, прочитавший тысячи умных книг, вместо того, чтобы схватить его за горло, повернулся и вышел из станции…
Мы помолчали.
— Самое смешное не это, — говорит Зойка. — Помнишь, Мишенька, как я страстно хотела стать русской? Помнишь, как я говорила, что русской быть лучше всего? Помнишь? А всё оказалось не так… Вот я работаю на этом сучьем «Узбекфильме» уже почти пятнадцать лет. Я работала за это время на десяти картинах, но ни на одной я не была главным режиссёром! А почему? А потому, что я — не национальный кадр! Потому что я русская! Если б я, дура, осталась татаркой, я бы здесь сделала блестящую карьеру! У узбеков половина их интеллигенции состоит из татар… Давай выпьем ещё по одной, Миша.
Зойка выпила и подпёрла подбородок ладонью.
— Почему мы, сто пятьдесят народов, не можем любить друг друга? — сказала она. — Вот как наш папа-татарин любил маму-еврейку? Что ж это за страна, где скверно быть татарином, ещё хуже — евреем, но даже русской быть плохо!?
Она помолчала, а потом произнесла тихо:
— Я, Мишенька, наверное, уеду.
— Куда?
— В Комсомольск. Третий супруг зовёт меня. Просит прощения и хочет мириться.
— И что ты там будешь делать?
— Поступлю на курсы бухгалтеров. Стану квалифицированным бухгалтером. Как наша мама. Дебит, кредит, сальдо… — Она обвела взглядом кухню и добавила: — Знаешь, Миша, а ведь у меня готов сценарий фильма по леонид-андреевскому «Рассказу о семи повешенных»… И я недавно закончила сценарий многосерийки по бунинским «Окаянным дням»… Но кому в наши окаянные дни нужны Леонид Андреев и Иван Бунин? И что мне с этими сценариями делать в Комсомольске?
— Зато там Россия, — напомнил я ей. — А ты у нас русская.
— Ну, хорошо, я уеду, — продолжала Зойка. — Пусть в тайгу, пусть к нанайцам, -— но в Россию! А что делать десяткам тысяч русских, ссыльных чеченцев, крымских татар, греков из Греции и греков с Кубани, немцев Поволжья и даже каких-то фантастических месхетинских турок — всех тех, кого наша родина сослала в Ташкент за всевозможные «преступления»? Куда деваться всей этой многонациональной ораве, гражданам второго или даже третьего сорта, без денег и без работы, застрявших в этом городе среди «титульной нации» -— узбеков!? Кому они нужны в России!?
Она уронила голову на скрещённые руки и глухо произнесла:
— Помнишь, Миша, песню о якобы чудодейственном берёзовом соке, которым нежная мать-Россия напоит нас, её любимых детей?
Как часто, пьянея от светлого дня,
Я брёл наугад по весенним протокам,
И Родина щедро поила меня
Берёзовым соком, берёзовым соком…
Открой нам, Отчизна, просторы свои,
Заветные чащи открой ненароком
И так же, как в детстве, меня напои
Берёзовым соком, берёзовым соком…
Зойка встала, вытерла слёзы и поцеловала меня.
— Пошли спать. И пусть тебе, Миша, явятся во сне наша мама и наш папа…
* * *
… Но ни мама, ни папа мне в ту ночь не приснились. А взамен их, в мутной полудрёме, мне пригрезился наш двор на Ярославской улице в Киеве. Я стою посреди двора, окружённый оравой хулиганистых мальчишек. Они скачут вокруг меня, тычут в меня пальцами, хохочут и орут что есть мочи уличную песенку 60-х годов:
Хорошо, что наш Гагарин
Не еврей и не татарин,
Не калмык и не узбек,
А советский человек…
Комментариев нет:
Отправить комментарий