ЗА ГРАНЬЮ ДНЕЙ

Эфраим Баух

ЗА ГРАНЬЮ ДНЕЙ

(мээвер леямим)

           Памяти четырех классиков ивритской литературы,

с которыми я был дружен и которых переводил.

Четыре классика – это, благословенной памяти, Ицхак Авербух-Орпаз, Самех Изхар, Ханох Бартов и Моше Шамир. В разные годы я перевел главы из книг Орпаза "Улица Таможенная" (Рехов Таможена) и "Вечная невеста" (Акала аницхит), повесть Самеха Изхара (Смелянского) "Пленный" и фрагменты его знаменитого многопланового (более тысячи страниц на иврите) двухтомного романа, "Дни Циклага" (Ямей Циклаг),  главы из романа Моше Шамира "Яир", рассказ Ханоха Бартова "Слепое чтение" (Криа иверет). Все это, кроме напечатанного отдельно Самеха Изхара, было опубликовано в литературном альманахе ПЕН-клуба, параллельно на двух языках – иврите и русском.

К сожалению, отличительной чертой рода человеческого является забвение. Мимолетность памяти – печальный знак нашего времени.  Поводом к написанию этого текста стал уход из жизни девяностолетнего Ханоха Бартова 16 декабря 2016 года.

Безвозвратно  ушли в прошлое пятничные литературные посиделки в кафе Дома писателей имени Шауля Черниховского на улице Каплан в Тель-Авиве, где все, естественно, говорили на одном языке – иврите. Но слух расщеплял голоса, отслаивая различимые акценты. Слабое звуковое различие, вырывающееся из гортани, процеживаемое сквозь зубы, таило в себе корни и заросли лесов, еще и сегодня шумящих по разным землям.

Суффиксы, как фиксы, посверкивали во рту. Так по слабому радиосигналу можно открыть целую погасшую планету.

Так графолог по почерку, астролог по звездам, хиромант по линиям ладони пытаются читать прошлое и будущее. Так,  по акценту, пробегающему из края в край кафе беглым перемигиванием тлеющих сигарет, фанатик фонетики потрясенно обнаружил бы в звукограмме древнееврейского странно преломленные обертоны всех языков человеческих. Романских, германских, славянских, арабских, – открыв за каждым из сидящих погасшую и все же существующую планету прошлой жизни. В этом можно было  усмотреть вызов небу и тайное упорство довершить Вавилонскую башню, не достроенную из-за того, что Бог смешал языки, "чтобы один не понимал речи другого".

Но глубже изучив эти ископаемые вокабул, ученый бы успокоился: за слабым различием акцентов еще скрывалось такое слежавшееся веками непонимание одного другим, что угроза построения башни казалась смехотворной.

За окнами кафе катились последние дни седьмого десятилетия двадцатого века. Преимущество в кафе представляли писатели ашкеназского  происхождения. Обсуждались уже навязшие в зубах проблемы, для меня, неофита, звучащие впервые. Речь шла о противостояниях  ашкеназов и сефардов. И вовсе не казалось странным, что именно здесь так остро были восприняты разоблачения преступлений Сталина.

Дети отгораживались от отцов, бивших поклоны этому преступнику всех времен и народов, отращивавших сталинские усы, носивших его прическу и бравших его имя, вернее, кличку. Только в Израиле, и нигде больше в мире, можно собрать уйму Сталиных – Пеледов, отцы которых были в оригинале Абрамовичами и Рабиновичами.

На одной из таких посиделок я познакомился с патриархами ивритской литературы, произведения которых позднее переводил на русский язык – Самехом Изхаром и Ицхаком Авербухом-Орпазом. Корни обоих – на Украине. Родители Смилянского (Самеха) из местечка Телепино под Киевом. Авербух родился в в городе Зенькове Полтавской губернии. Но их разделял барьер во всю длину их жизни и творчества, ибо один родился в Израиле, под Реховотом, а другой под Полтавой. Единственное, что их объединяло, это опять же смена имен и фамилий и своеобразная у каждого попытка подхода к наследию праотцев.

Оба, по сути, были атеистами. Но разница в семь лет и разные места рождения определили две линии в отношении к наследию, к сионизму, к соседям. Они  и по сей день определяют многое в национальной жизни страны.

   Дядя Изхара Моше Смилянский был известным публицистом и писателем, и, чтобы не было  путаницы, племянник взял себе псевдоним Самех Изхар. Смилянские приехали в Эрец-Исраэль в начале 70-х Х1Х-го века. Дядя был убежденным толстовцем, из семьи богатых земледельцев,  и в книгах своих воспевал в патриархальном стиле любовь к земле. Самая любопытная из его книг – «Бней Арав» (Арабы), была написана на идиш и издана в Одессе в 1911 году. Ему грезилось пасторальное сосуществование на земле Израиля арабов и евреев. В конфликте он обвинял прибывающих евреев диаспоры, оторванных от земли.

Самым удивительным было то, насколько племянник пошел по следам дяди. Какая у племянника, Самеха, могла быть ностальгия по Сиону, по Иерусалиму, если они были всегда под боком, как у парижанина Лувр, который, как ему кажется, он всегда успеет посетить. В книге о младенчестве, написанной на старости лет, Изхару чудится, что он помнит себя, лежащим в люльке у межи, вдыхающим запах вспаханной земли и жмурящимся на небо, по самый край залитое солнцем.

Быть может, рассказы родителей об украинских равнинах на всю жизнь пробудили в нем жажду степи, стремление воспеть бескрайние незаселенные пространства, какой в его детские годы была и земля Израиля. По сути, героем всех его произведений, несмотря на окружающую гибель товарищей в войне за Независимость, певцом которой справедливо называют Изхара после написания главного романа его жизни «Дни Циклага», были эти пространства с вольно несущимся по ним конем (Рассказ «Убегающий»).  Рассказывающий об этом ребенок мечтает превратиться в этого коня и скакать вдаль. Оказывается, в этом клочке земли может быть затаена стремительно распрямляющаяся даль, да еще какая, и человек по имени Самех Изхар жил в слиянии с ней всю свою долгую жизнь. В Хевроне, почти совсем рядом, шли погромы, но отзвуки их едва просачивались в хуторок Реховот сквозь гущу садов и эвкалиптов, пасторально заглушаемых колокольчиками овечьих стад соседей-арабов. В большом мире шла чудовищная война, убивали, душили и сжигали миллионы евреев. Но и это проходило мимо души юноши, очарованного пространством. Изхару хотелось лишь запечатлеть «слова, приходящие из пространства, и пространства, сотворяемые словами». Ему внушали «глубокое уважение вещи, обладающие протяженностью, творимые могучими силами природы, а вовсе не идеи».

Душа, повязанная оседлостью, никогда не поймет душу кочевника и скитальца, которой «идеи» предков, столь давно осознавших себя народом, не дают раствориться в безвестности, где бы душа эта не дышала. Самоненависть может возникать из желания отмести свою принадлежность к кочевью, в жажде принадлежать к оседлости.

Порой кажется, что легендарная устойчивость, почти мистическое выживание народа Израиля в Истории человечества, развили в нем неудержимую склонность к мазохизму, к жажде самоуничтожения. Порожден ли этот фатализм, уже врожденным ожиданием погрома, как стихийного бедствия, или стоянием в бесконечной очереди в газовую печь? Тем не менее, именно, Изхар, шагнувший в пламя и гибель войны за Независимость Израиля 1948 года, стал рупором этой войны, написав сагу в более, чем тысячу страниц (на иврите) "Дни Циклага", места, где в древности будущий царь Давид прятался у филистимлян от гнева царя Саула. Детская восторженная наивность и восхищение красотой окружающего мира смешалась с жестокостью войны, грязью и бранью совсем еще юных бойцов, чаще всего даже не в воинской форме. По сути,  молоко, еще не обсохло у них на губах. Сверстники Изхара, главным образом, по ночам, когда наступало затишье между боями, обсуждали все проблемы мира и жизни.

Изхар выступает от имени 6000 бойцов, погибших в войну за Независимость. Это был цвет нации. Как бы выглядела страна с этими шестью тысячами, ушедшими так рано? Интеллектуальная мощь ее была бы намного сильнее. Среди них были истинные лидеры. По письмам этих восемнадцатилетних парней сразу видишь, с кем имел дело, как говорили о научных достижениях Исаака Ньютона – "по когтям узнаю льва".

В заброшенную страну приехало поколение отца и дяди Изхара – семья Смилянских. Оно строило дома, сажало эвкалипты и цитрусовые сады. Возникал новый пасторальный облик Земли Обетованной, романтический мир небольших поселений. Этому миру принадлежал дом отца писателя Моше Смилянского, ставший развалиной в тени огромного уродливого дома, как вся массовая архитектура ХХ-го века, размножающаяся простым делением. Вместе с руинами отчего дома исчезли грядки цветов тети Эстер, дожившей до ста лет, женщины из романов Марселя Пруста, тонкой и наблюдательной. Разлетелась библиотека дяди в тысячи томов, кто приходил – брал. Весь этот мир, как мотылек в янтаре, сохранился в произведениях Изхара. Детали того мира он описывает с грустью и дымкой, но и с документальной точностью, как будто знал, тогда, в 50-е годы, что мир этот вот-вот исчезнет. В любой стране, говорит Изхар, ты должен прожить ряд поколений, чтобы увидеть изменения, которые свершились в течение одной моей жизни. Я видел эту землю оголенной и обнаженной, которая, по словам великого ивритского поэта Натана Альтермана, выглядела одновременно, как "картина начала мира и картина его конца".

После романа "Дни Циклага" Изхар длительное время не писал, наблюдая со стороны с любовью и печалью за родным краем. Здесь гибли его товарищи, а сыновья их продали их жилища. Дома не создают в одном поколении. Поколение отцов родилось дважды – один раз в Украине, Бессарабии, России, а второй раз – здесь. В них было внутреннее напряжение двух миров, богатство и боль. Сыновья же родились здесь, и у них – тяга  к деньгам, они – сребролюбцы. Но прошлое выкорчевывать нельзя, оно – часть настоящего. Жаль, что у сыновей часто нет корней. Развеяли их по ветру, как книги из библиотеки дяди Изхара. Старый мир рушится на глазах, чахнет, говорит Изхар, и и никому до этого дела нет, все спешат мимо. Да. Это явление ХХ-го века поразило все цивилизованные страны.  Но нам, евреям, хранителям тысячелетней памяти, такое не пристало.

Меня, говорил Самех Изхар, везде находят. Я никогда не мог построить дом, как я хотел. И корабль кто-то строил за меня, а я вместе с другими сел в нём на мель.

После гигантского выдоха,1152 страницы "Дней Циклага", Изхар ощутил себя опустошенным.

Позже он нашел себя на ниве образования. Но к концу жизни пришел к выводу, что все образование в мире – один большой блеф. Что же осталось? – Люди.  С ними происходят удивительные вещи. Они более велики, чем стискивающие их рамками идеи. Эти тысячи страниц романа посвящены небольшой позиции в поле, у Гата, нынешнего Кирьят Гата. Роман завершается боем. Ребята отражают атаку египетских танков. Эти мальчики – Гиди, Фанила, Нахум, лежат в сухих кустарниках, навзничь, отдыхая после смертельной работы, унесшей жизни их товарищей. А внизу, в ложбине, валяются груды металлолома, бывшие танками, разинув башни, как пасти, лишенные зубов.

"…И души некоторых ребят уже взлетают вместе с трубным рогом, осеребренным закатным солнцем, и это – начало их дальней дороги, туда, за пределы закатов и восходов…Мамочка. Лежим, вдыхая чистый воздух и впитывая капли солнца, и сердце устало. И есть ощущение какого-то непонятного счастья…И  раны кровоточат, а выше – солнце , и дымка вдали, и еще выше – бескрайность, по ту сторону всех возможностей. И там открывается, наконец, цельная синь, голубая, густая, глубокая, легкая. Она зовет до обессиленного чувства печали и тоски".

Таков конец романа.

Двум этим писателям, двум душам, двум сущностям, двум мировоззрениям предстояло столкнуться на этой земле, вновь войти в воды своей национальной Истории и, разбудив столько времени спящего феникса, создать государство.

Детская душа Ицхака Авербуха, в отличие от Самеха Изхара, впитывала иную атмосферу – уникальную атмосферу хасидизма, возникшего на землях Украины. Атмосфера эта мистична. Душа юноши была на разрыв. С одной стороны ее, как и души многих из его поколения, изводило до боли ширящееся неверие, с другой стороны их влекли святые места, где, подобно звездам в небе, мерцали имена Давида и Соломона, глубокими колодцами живой воды таились Книги «Песнь Песней», «Коэлета» (Экклезиаста), «Иова».

В 1938 году Ицхак Авербух оставляет семью, меняет свою фамилию на чисто ивритскую – Орпаз, приезжает с молодежной алией, поселяется в кибуце Шамир. С самого начала в его творчестве и на всем его протяжении ощущается влияние сюрреалистической прозы Самюэля Беккета. Орпаз вводит в ивритскую литературу понятие «атеист-паломник», так и назвав один из поздних своих романов (1982 год).

Между тем в Европе бушует Вторая мировая война.  Позднее Орпаз узнает, что в дни, когда он бездумно веселился на Пуриме в Тель-Авиве, соседи-украинцы убили его родителей и близких, сбросив их в колодец. С тех пор он возвращает себе свою коренную фамилию, став Авербухом-Орпазом.

   Изхару же непонятен взрыв ненависти соседей-арабов.

   Иногда непонимание может стать основой миропонимания.

   Авербух, подозревая, на что соседи способны, покинул их. Более того, наказал родителей, не желавших оставить насиженное место, «вишневый садик пидля хаты».

   Даже имя их отринул.

   Раскаяние, как всегда, приходит поздно.

   Ни в одном народе с такой остротой, каждый раз заново, не вставала проблема отцов и детей, как в «малом» народе Израиля.  Стойкость его сопротивления исчезновению помрачала самые изощренные умы, заставляла в подчас неосознанной интеллектуальной ярости смещать целые пласты времени, бить по этому, не поддающемуся раскалыванию духовному ядру, с самых неожиданных сторон, которые с течением времени опять и опять выказывали свою примитивность.

   Не потому ли этот «малый» народ удостоился стольких Историй каждый раз «новых историков» – Флавия, Ренана, Греца, Дубнова, Рота? Одна и та же цепь событий рассматривалась и так и эдак. Вот и сегодня совсем уже «новые историки»  вообще отрицают героев Ветхого Завета.

Но имена эти этих героев  навечно защищены мощью выражения своей духовной сущности в «Псалмах» Давида и «Притчах» Соломона. Они настолько выражают высоты человеческой души в «Песне Песней»,  и ее же скептицизм в «Экклезиасте», что человеческое сознание по сей день не в силах представить, как такая интеллектуальная и духовная мощь могла родиться несколько тысяч лет назад в каких-то затерянных складках мира. Отсюда и беспрерывные попытки низвержения, накапливающиеся до очередного электрического разряда, каким была находка в 1948 году свитков, датируемых Первым веком до новой эры и Первым веком новой, в пещерах русла ручья Кумран, впадающего в Мертвое море, отвергнувших все прежние спекулятивные научные концепции в отношении Священного Писания.

Специально для меня, в кафе литераторов, Ханох Бартов, со своей  постоянной детской улыбкой на лице, рассказывает о себе. Родившийся в 1926, он семнадцатилетним юношей, в 1943, вступает добровольцем в британскую армию, чтобы в рядах Еврейской бригады, сражаться с нацистами. Он, родившийся в стране Израиля, в религиозной еврейской семье, сталкивается в Европе с концлагерями и оставшейся в живых горсткой изможденных евреев.

А рассказывает он мне, совсем "зеленому" репатрианту из России, как после окончания Второй мировой войны, в Европе собрался съезд международной литературной организации ПЕН. Выступал представитель советских писателей Юрий Бондарев. Восхвалял братство победителей, и, конечно же, ни словом не упомянул евреев, сражавшихся в красной, американской и прочих армиях. Бартов до глубины души возмутился и потребовал, чтобы публично был озвучен вклад сотен тысяч евреев в победу. Бондарев, прочитавший утвержденный партийными органами, доклад, естественно отказался, ссылаясь на то, что евреи не представляли отдельную армию, а сражались, как граждане разных стран. Тогда, сказал Бартов, делегация израильских писателей демонстративно покидает съезд.  В ПЕНе (аббревиатура – "поэты, эссеисты и новеллисты"), как черт ладана, боялись скандалов. Они обратились к члену советской делегации Константину Симонову – успокоить Бартова. Дело в том, что ранее Симонов побывал в Израиле. Его знаменитое стихотворение "Жди меня, и вернусь…"  в ивритском переводе Авраама Шлионского –  "Ат хаки ли вэ ахзор…"стало , по сути, гимном Армии обороны Израиля.  Потому на встречу с Симоновым бежали, как на пожар. А он в своих выступлениях восхищался молодой страной, не уставая повторять слово "Ренессанс ". Особенно восхищали его девушки с автоматами, которых он встречал на улицах. Вернувшись в Россию, он выступил по радио о своей поездке в Израиль, назвав это государство агрессором. Там ведь, понимаете, даже девушки ходят вооруженные до зубов. И теперь он осмеливается давать нам советы. Бартов ему так и сказал: "Ты бы лучше молчал. Здесь нас хвалил, потом, в России, на весь мир нас опозорил". В общем, как-то это дело "разрулили". Но шум в те дни был большим.

С Моше Шамиром, родившимся 95 лет назад в Израиле, родители которого из дореволюционной Москвы, я сблизился, когда перед моей очередной поездкой для выступлений в Москву он попросил меня передать презент его родственникам по фамилии Смеркис. К этому времени я уже перевел книгу стихов Яира (Авраама Штерна), основателя подпольной организации ЛЕХИ,  злодейски убитого британцами. Вместе с Геулой Коэн Моше Шамир создал партию "Тхия" (Возрождение), по сути, наследницу ЛЕХИ (Лохамей Херут Исраэль). Первый роман Моше Шамира  "Он шел по полям" (Ху халлах ба садот) был издан в 1947. Начинался он фразой – "Элик родился из моря", сразу же приводя на ум начало романа датского писателя Мартина Андерсена Нексе "Дите – дитя человеческое" – "Дите родилась из моря". С Моше Шамиром я особенно сблизился в дни, кода Саддам Хусейн обстреливал Израиль "скадами", в "честь" которых неунывающие израильтяне назвали свою страну Скадинавией. Мы вдвоем выступали на встречах с русскоязычными читателями, главным образом, новыми репатриантами, по всему Израилю. При звуках сирены все в зале надевали противогазы. Мы же с Моше Шамиром выступали с "открытым забралом". Кстати, в те дни великий скрипач Исаак Стерн прилетел в Израиль, чтобы поддержать дух израильтян. Он тоже выступал без противогаза, и это транслировалось на весь мир.

Юбилей в честь девяноста пяти лет со дня рождения Моше Шамира, благословенной памяти, отмечался средствами массовой коммуникации Израиля.

Корни всех четырех упомянутых мной в этом тексте классиков ивритской литературы, тянутся из России и Украины. Начиная с библейских времен,  и по сей день, все события народа Израиля, начиная с Ветхого Завета, читаются, по выражению Осипа Мандельштама, как свежий выпуск газеты.