Еврейское царство
Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».
Продолжение. Начало в № 6–7 (374–375)
На страже
Сквозь сон я услышал, как дверь ко мне в комнату открылась и снова закрылась. И тут же почувствовал, что кто‑то трясет меня за плечо. Я открыл глаза и увидел над собой молодое, румяное лицо с голубыми глазами и светлым пушком на верхней губе. В первый момент я его не узнал.
— Вас давно в синагоге ждут, — улыбаясь, сказало лицо. — Базар сегодня, почти все уже съехались.
Я рывком сел в кровати.
— Какой базар? Какая синагога? — И вдруг вспомнил: собрание…
Сегодня пятница… Базарный день… Синагога…
Я вскочил.
— Да‑да! Который час, Штейнер?
— Почти шесть, — ответил Штейнер. — Да что вы копаетесь? Одевайтесь скорей!
— Гутман уже здесь? — спросил я, второпях завязывая шнурки.
— Ага, уже часа полтора. Это он меня попросил пойти вас разбудить.
Не умолкая, он крутился по комнате, листал мои книги, трогал вещи на письменном столе. Достал из моего портсигара папиросу, закурил. Выглядел он лет на двадцать. Теперешний учитель древнееврейского языка, бывший ешиботник .
Я наскоро умылся, схватил толстую дубовую палку, и мы вышли на улицу.
— Много народу собралось? — спросил я по дороге.
— Н‑нет, пока немного… Но еще подойдут, — уверил меня мой провожатый.
Утро было свежее, как… летнее утро. Солнце поднялось еще невысоко, но все местечко было залито золотым светом. Моя грудь глубоко вдыхала прохладный воздух, ноги бодро шагали. Добрая половина главной улицы, по которой мы шли, была занята телегами, лошадьми, коровами, телятами, тюками свежего сена и мужиками в широкополых самодельных шляпах. Рыночная площадь еще не заполнилась: на каждом шагу нам навстречу попадались крестьяне в телегах и пешком. У каждого пешего на плече посох, на посохе котомка. Мимо протащился слепой «дид» с лирой. Его вел мальчик с белыми как лен волосами. Двое мужиков в зимних овчинных шапках гнали коров на продажу. Провезли на телеге устрашающе огромную свинью с голой, розовой кожей и свисающим ниже копыт брюхом, в маленьких сонных глазках — тупое равнодушие.
Штейнер нервозно прыгал около меня, беспокойно заглядывал прохожим и проезжим в глаза и силился нахмурить гладкий, мальчишеский лоб, что ему не очень‑то удавалось.
— Заметили, как те двое на нас посмотрели? Вон те, босые, с сапогами через плечо? А вон тот, в солдатском картузе, вообще без сапог? Понимаете?
Я ничего такого не видел и, тем более, не понимал, но из‑за его беспокойства мне стало казаться, что я тоже кое‑что замечаю…
В синагоге мы застали дюжину взрослых и восемь‑девять мальчишек примерно от десяти до пятнадцати. Ко мне приблизился учитель русского языка Гутман, тридцатипятилетний мужчина в синих очках и с черной подстриженной бородой.
— Хорошо, что вы пришли… А у меня идея такая: пусть человек пять ходят по базару и время от времени сообщают нам, что там слышно. Лучше бы мальчишек послать, но эти сорванцы могут напрасно тревогу поднять. Что скажете?
— И это всё! — сказал я, не ответив на его вопрос. — А где остальные?
— Как видите, — развел руками Гутман, — больше нет. Не знаю… Может, еще кто‑нибудь подойдет.
— А где же те, кто тут вчера себя в грудь бил?
Гутман махнул рукой.
Гм… Видно, вечером беспокойство было сильнее. Вчера на собрании народ очень волновался: в местечке «ходили разговоры», один уверял, что своими ушами слышал, другого предупредил знакомый «кулак», праведный человек, хоть и не еврей… Над синагогой сгустились тучи. Все чувствовали себя как Девятого ава — хоть это и не праздник, но и не простой будний день, а куда тяжелее. Решили собраться здесь и оставаться на страже, пока ярмарка не закончится. Записалось восемьдесят три человека. Думали, с таким‑то войском можно выстоять в трудный час.
А сегодня… Я посмотрел на собравшихся в синагоге. Тут крутились трое меламедов , двое‑трое кустарей, местечковый «кавалер» в красном галстуке, босой парень лет девятнадцати — подручный у извозчика и одновременно барабанщик местного «оркестра» и вор Хаимка — самый настоящий вор. Двое евреев стояли в талесах и филактериях и молились… У одних в руках железные, у других — деревянные палки. Барабанщик помахивал кнутом с короткой рукояткой, а франт в красном галстуке играл изящной тросточкой, довольно красивой. Вокруг скамеек носилось несколько мальчишек, отпущенных или сбежавших из хедера. Все вооружены: кто с перочинным ножиком, кто с поленом, кто со старой калошей. Один держал в руках… детскую скрипочку.
Пару человек послали на улицу и стали ждать новостей. Через открытые окна прилетало далекое многоголосие ярмарки. Иногда, когда шум усиливался, народ напрягал слух, но по‑настоящему никто не беспокоился: слишком весело сияло солнце, все встали с утра свежими и бодрыми, и вообще положение было таким необычным и интересным, что на лицах читалось скорее любопытство… Штейнер каждую минуту выбегал на улицу и возвращался со словами:
— Все тихо, все тихо…
Он повторял их таким тоном, будто это его огорчало.
Двое помолились, сложили талесы и направились прочь.
— Эй, дяденьки! Это что такое? — окликнул я их. — Будто не видите, евреи сидят ждут, а вы уходить собрались.
Один нехотя обернулся и спокойно сказал:
— Евреи ждут? Ну и пускай ждут на здоровье.
— Не понимаю. А вы не евреи, что ли? — поддержал меня Штейнер.
Вдруг один из молившихся разозлился:
— Это я не еврей?! Может, вы не евреи? С утра в священном месте, а кто‑нибудь из вас помолился, филактерии надел?
— Да ладно вам, — попытался я восстановить мир. — Все мы евреи, все от праотца Авраама. Но как вы можете просто взять и уйти?
— А кто моих детей кормить будет, вы, что ли? С какой стати я буду здесь торчать и охранять наших богатеев? Лучше на рынок пойду, может, Б‑г пошлет что‑нибудь.
— Каких богатеев? Это вас касается не меньше, чем первого богача. Надо же как‑то обороняться!
Еврей презрительно огляделся вокруг:
— Вы нас от этого защитите?!
Плюнул и вышел из синагоги. Второй, который до сих пор молчал, спокойно сказал:
— Не бойтесь, даст Б‑г, обойдется.
И тоже ушел.
Мы стояли, будто выпоротые.
— С такими каши не сваришь, — с грустной улыбкой заговорил Штейнер. — Богатеев он защищать не желает. Эх, не хотел бы я быть на месте пророка Моисея!
Его не поддержали. Гутман наклонился ко мне и тихо сказал, показывая глазами на вора Хаимку, который молча сидел на скамейке около двери:
— А вот этот и правда может нам пригодиться…
Он подошел к Хаимке:
— Как вы считаете, будет что‑нибудь?
Хаимка, сероглазый, коренастый парень с грязной физиономией, покраснел, как бурак, встал, надвинул на лоб старый картуз с глянцевым, наполовину оторванным козырьком, сел, снова встал…
— Само собой… Хотя… Откуда мне знать? Может, будет, может, нет.
Он смотрел в сторону и не знал, куда девать руки. Чтобы его приободрить, Гутман угостил его папиросой и при этом заметил:
— Было бы у нас чуть больше людей, мы бы не допустили…
Вдруг Хаимка оживился:
— Ага! Мы им покажем! Я в одиночку с десятью справлюсь. Вот это видали? — Он показал свою железную палку со свинцовым набалдашником. — Намедни иду себе из деревни, из Закричей, мужики в телеге едут. Один мне кричит: «Эй, ты, жид халамей!» А я ему: «Мазепа!» Гой сразу из себя выходит, если его Мазепой назвать. Ну, они выпрыгнули из телеги и на меня. Ох и задал я им перцу! Одному башку раскроил, другому свитку разорвал. Еле ноги унесли!
Хаимка с гордостью смотрит на нас, будто спрашивая: «Ну, каков я, что скажете?»
— Хе‑хе! — усмехнулся Гутман, опустив глаза.
Вдруг один из меламедов сделал открытие:
— А знаете, что я вам скажу? Любой еврей может побить самого здорового гоя, потому что гой бьет силой, а еврей умом…
Он выбросил вперед кулак, чтобы показать, как еврей «бьет умом», но при этом выставил большой палец, и получился такой жест, будто меламед услышал прекрасный ответ на сложнейший вопрос по Талмуду.
— Само собой! — авторитетно подтвердил Хаимка.
Мальчишки обступили их и с интересом слушали разговор. Вор почувствовал себя в своей тарелке и начал хвастаться, рассказывая байку за байкой:
— А однажды, в Тартилове на ярмарке, насели на меня…
Солнце поднялось выше, и в синагоге стало жарко. Проникая через окна, пылинки мельтешили в воздухе и ложились на скамьи, на подставки для молитвенников, на красный шелковый полог, закрывающий ковчег со свитками Торы. Ярмарочный шум то поднимался, как волна, то опадал, и иногда казалось, что шум этот неспроста. Наши наблюдатели все не возвращались, и мы понятия не имели, что делается снаружи. Отправили на улицу еще двоих, а вместо них явился новый человек, которого с утра с нами не было.
В синагогу пришел зять реб Нахмана Тартиловера Беня, которого весь город называл просто Зять, — высокий и худой молодой человек с густой, но короткой черной бородой, тонкими синими губами и маленькими глазками, круглыми, как у курицы. Он постоянно носил черный сюртук с длинным разрезом, рубаху с отложным воротником и восьмиугольную каскетку из черного шелка. Все местечко считало Беню умнейшим человеком, величайшим знатоком Торы и Талмуда, но, кроме того, в «ихних» науках Беня тоже разбирался. Такой ни перед кем в грязь лицом не ударит. Он уже третий год сидел на шее у тестя. Беня молился в другой синагоге, а к нам, наверно, зашел посмотреть, что тут творится, и, может, затеять с «немцами» диспут, разбить их в пух и прах, тем самым прославить Всевышнего, а заодно и собственную репутацию поддержать.
Войдя, Беня кивнул Штейнеру, дружески улыбнулся мне, дескать, «мы‑то с вами все понимаем», а Гутману даже с уважением руку подал: все‑таки «русский» учитель… Потом достал изящный ножик с перламутровой рукояткой и спичку, не спеша очинил ее с того конца, где нет серы, и принялся ковырять в зубах. Спокойно, неторопливо вычистил их, явно довольный сытным мясным обедом и собой. Покончив с зубами, достал серебряную табакерку, свернул папиросу, зажег ее той же спичкой и облокотился на подставку для молитвенника.
Надувая щеки, Беня выпускал дым и наблюдал, как он завивается и прорезает в воздухе полосу, освещенную солнечным лучом.
Было очень скучно, и новый гость с собой веселья не принес. Гутман зевнул.
— Час, — сказал он, взглянув на часы. — Пора бы и перекусить…
— Вы уже помолились, наверно. Хе‑хе! — пошутил Зять.
— Разумеется, — тем же тоном отозвался Гутман. — С первым миньяном .
— И конечно, две пары филактерий надевали? — Зять погладил бородку, довольный собственным остроумием.
Гутман не ответил. Зато вмешался Штейнер с обиженной миной и едкой иронией:
— Вы считаете, праведность в том, чтобы преклоняться перед стариной? Очень может быть, что у такого ханжи в сердце злоба и жадность, а у представителя нового поколения куда больше совести…
Все, кто находился в синагоге, столпились вокруг нас. Открыли рты, навострили уши и ждали, что произойдет дальше. Зять побагровел. Было видно, что он мысленно вооружается, чтобы выступить против богохульников.
— А вы считаете, что вся мудрость в ваших книжонках и газетах? Вы это своей бабушке расскажите, а не мне! Меня вам не обмануть! Ничего, читал я и ваш хваленый «Федон» , и «Мойре невухей газман» Ранака, и всякие там «Гашахары» . Гандаса , едиот гатева — подумаешь! В Талмуде, в наших святых книгах вы найдете всю мудрость, историю, науку, философию — все, что есть на свете. Царь Соломон сказал: «Нет нового под солнцем». А он‑то знал, что говорил. Мы же видим: все, что напридумывали мудрецы народов мира по настоящее время, нашим мудрецам задолго до них было известно. Взять хотя бы железную дорогу. Даже на нее в Торе есть намек. Что такое, по‑вашему, огненная колесница?!
Атака была такой яростной, неожиданной и замысловатой, что Штейнер совсем растерялся. Беня говорил с жаром, размахивая руками и бросая на нас победные взгляды, а прямо перед ним стоял вор Хаимка и изумленно таращился на него. Лицо Хаимки блестело от пота, он судорожно хватал воздух ртом и вообще выглядел совершенно перепуганным. Вмиг всю свою удаль растерял.
— Погодите, — попытался Штейнер вставить слово, — мы же не об этом говорили. А что касается мудрости…
— Нет, это вы погодите! — перекричал его Зять. — Конечно, Аристотель был очень мудр, но Рамбам был умнее. Мы знаем, что Аристотель приказал разрезать после смерти его тело на куски и положить их в стеклянный сосуд с ароматными маслами и особыми пряностями, и когда органы Аристотеля начали разрастаться, Рамбам, благословенна его память, разбил этот сосуд. А зачем? А затем, чтобы необрезанный, когда воскреснет, не объявил себя богом. И, опять же, мы знаем…
— Ярмарка скоро кончится!
Все разом повернулись в ту сторону, откуда раздался голос. Перед нами стоял один из наших разведчиков, щуплый человечек с рыжей бородой и огромной шишкой на лбу.
— Можно расходиться, — сказал щуплый. — Обошлось, слава Б‑гу.
Мы кинулись к окнам. Над дорогой клубилась пыль и облаками поднималась вверх. Сквозь пыль тянулись подводы, скрипели колеса, мычали коровы, ржали лошади, люди на подводах переговаривались и перекрикивались друг с другом. Мимо синагоги катилась телега, в которую была запряжена маленькая, тощая лошадка с торчащими ребрами. Позади, привязанная к телеге за рога, брела, опустив голову, рыжая с белыми пятнами корова. Она останавливалась, упиралась, но веревка натягивалась, корова опускала голову еще ниже и шагала дальше. На телеге, свесив босые ноги, сидел простоволосый мужик в белых суконных штанах и грязной рубахе. Рядом — его благоверная в светлой косынке. Между ними, на расстеленном красном платке, лежали горсть снетков, буханка черного хлеба и разрезанный арбуз. Из сена выглядывало горлышко монопольки . Парочка равнодушно смотрела на нас и, наверно, думала: почему в дом столько «жидов» набилось?
Пару минут мы наблюдали эту сцену. Потом молча, не глядя друг на друга, двинулись из синагоги. Вдруг Штейнер остановился в дверях:
— А как в воскресенье? Тоже надо бы собраться.
Гутман махнул рукой, словно отгоняя муху, и проворчал себе под нос:
— Ладно, посмотрим…
Комментариев нет:
Отправить комментарий