пятница, 19 февраля 2016 г.

СВЕТЛАНА АЛЕКСИЕВИЧ. ИНТЕРВЬЮ.

culture

Светлана Алексиевич: «Русский мир – это не мир Путина и Шойгу»


19.02.2016

После присуждения Нобелевской премии по литературе Светлане Алексиевич в России сразу же началась её беспрецедентная травля – впрочем, нобелевских лауреатов в России часто не могли оценить по достоинству. В эксклюзивном интервью Jewish.ru писатель Светлана Алексиевич рассказала, каково это быть в одном ряду с Пастернаком, Солженицыным и Бродским, почему мы оказались в руках безумных одиночек и чем тотально заражена Россия.
Светлана, что вы почувствовали, когда осознали, что ваше имя – в одном ряду с именами Бунина, Пастернака, Солженицына, Бродского?
– Я это состояние еще не обжила до сих пор. Конечно, это был великий день. Вернее, это были лучшие дни моей жизни. Ведь то, что я делаю – просто очень большая и тяжелая работа. Начиная с 1978 года я пыталась воплотить в жизнь свой замысел, который требовал много сил и времени. Это был сложный путь, и не всегда мне казалось, что он мне по силам. Осознание того, что я делаю, пришло постепенно. Уже после второй книги «У войны не женское лицо», когда я писала «Цинковых мальчиков» о войне в Афганистане, я поняла, что это книга не последняя. Стало ясно, что я иду вслед за советским человеком, создаю этакую энциклопедию «красной цивилизации». А потом империя разрушилась, и этот мир разлетелся на многие атомы.
Вы всегда подчеркиваете, что ваш труд – не журналистика, а литература, искусство. Но ведь выросло всё из журналистики?– Да, способ получения материала журналистский, это даже отрицать нельзя. Я родилась и росла в украинской деревне, потом семья переехала в Белоруссию. Тогда прошло всего 10–15 лет после войны, и люди все время говорили о своих погибших, как о живых. Во всем была какая-то тайна, тайна жизни и смерти. А в книгах правды не было. С этого момента я поняла, что буду писать об этом, у меня в голове все время звучали женские голоса. И сейчас я ищу людей, разговариваю, но потом начинается работа, создается картина, литературное полотно. Для этого нужен замысел, новый взгляд на события. Иначе это будет или журналистика, или плохая литература. Я опрашиваю сотни людей. Только один из десяти становится героем книги. Сначала они говорят «как надо», выдают необходимый, как им кажется, пафос, следуют канону. Но я пытаюсь говорить с ними на языке души. Дело не в том, чтобы продемонстрировать кучу ужасов. Дело в том, чтобы ответить на вопросы: зачем все это, зачем мы плачем и страдаем? И у каждого есть кусочек знания об этом. Во всех пяти книгах я пыталась понять, почему все так красиво начиналось и так плохо кончилось. Меня всегда интересовала тема утопии и человека.
Можно ли Алеся Адамовича назвать вашим учителем?– Да, у него есть гениальная, несправедливо забытая книга о войне «Я из огненной деревни».
И еще «Блокадная книга»...– В «Блокадной книге» слишком много комментариев. Там такой сильный материал, но комментарии излишни, и все рассыпается. Развивается страшная история – и вдруг рассуждение автора о том, как велик русский интеллигент… и пошло-поехало. Я же исхожу из того, что автор должен знать свое место.
Как вы отнеслись к тому валу негативных отзывов, к настоящей травле, которая последовала после присуждения вам премии?– Это очень связано с тем, что сейчас происходит в России. Я не скрываю свое мнение о происходящем, я думаю об этом, мне важно понять: почему было столько страданий и они не конвертировались в свободу? Конечно, я в России – «пятая колонна». Такой автор всегда вызывает раздражение. Я вижу, что Россия не впустила в себя мир: она осталась закрытой системой, и это касается в том числе и литературой жизни. Я счастливый человек: десятки лет я занимаюсь тем, чем хочу, что мне интересно, и я не думала, как к этому отнесутся. Но я, правда, не ожидала, что система настолько закрыта! Ведь есть интернет, мы можем увидеть, как развивается американская, европейская литература. Идут поиски, уже нет четких границ между фикшн и нон-фикшн, время требует чего-то нового. Почему литература должна остаться консервативной? Мой жанр – роман голосов. Вся литературная ткань соткана из рассказов людей. Ведь обычно разговорная часть нашей жизни исчезает, а я ее фиксирую. Я – такое большое «ухо». Да, это новая, может быть, не совсем привычная литературная форма.
Каково это – пропускать через себя столько боли? Вы ведь пишете страшные вещи о войнах, о Чернобыле, о расчеловечивании человека.– Я всегда говорю: а как работает детский врач-онколог? Не думаю, что писатели – святые люди. Да, это трудная работа, и я ее делаю. Я была и на войне, прослушала тысячи рассказов. Да, тяжело. Книгу о Чернобыле я писала 11 лет, мне было важно показать этот новый обрушившийся на нас мир, когда люди в молчании уходят из домов, не понимая, почему они должны это делать, ведь войны нет. Оставляют своих кошек и собак: они заражены. Помню рассказ жены пожарника, который тушил реактор. Они недавно поженились, а ее не пускали к нему в больницу. Военные говорили: «Это уже не ваш любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации». Эти тексты надо услышать.
Вы очень тронули израильтян тем, что еврейская тема также звучит в ваших книгах. И вы пишете об этом с какой-то неподдельной болью. Невозможно забыть рассказ о замученной партизанами еврейской девочке в последней книге «Время секонд хэнд».– Знаете, я живу в Белоруссии, и мы прекрасно понимаем, что уничтожение части еврейского населения сильно снизило планку культурного уровня общества. У нас ведь до войны выходили журналы, газеты, книги, были театры на идише. Все это исчезло. В деревнях до сих пор вспоминают портных, обувных дел мастеров, врачей… А потом, в 90-е годы, случилась огромная волна эмиграции, это и сейчас очень чувствуется. Если бы в 90-е годы не уехало столько евреев, не думаю, что приход Лукашенко был бы возможен. Общество было бы другим.
А почему после 10 лет жизни в Европе вы всё же вернулись в Белоруссию?– Когда мы с Василем Быковым уезжали, то надеялись, что это временно. Не могу сказать, что я уехала лишь по политическим мотивам. Нет. Я уехала потому, что мне казалось, как художник я скоро стану этаким Демьяном Бедным. Когда ты все время на баррикаде, портится слух, зрение, ты с этой баррикады видишь только мишень. Для художника это катастрофа. Я уехала, чтобы сохранить зрение, чтобы увидеть мир, других людей. Художнику нужен «цветной человек»: палач и жертва ему одинаково интересны. А если ты на баррикаде, то для тебя существуют только свои-чужие. Белые, черные, красные.
Вы говорили на лекции, что сегодняшний мир все больше «правеет», поляризуется…– Да, мы живем в тот момент, когда зла в мире очень много, оно заражает пространство, и уцелеть непросто даже сильному человеку. Что ж говорить о тех, кто поддается всем этим эпидемиям. Я езжу по России и думаю: «Боже мой, ведь эти люди в 90-е годы выходили на площади, боролись за свободу… Что с ними сейчас произошло?» Идет тотальное заражение. Только что замечательный режиссер Юрий Норштейн сказал о том, что всё правильно, Крым должен был стать российским. Ну, Юра… ну, как можно? Он один из редких художников, которых я уважаю. Безумие.
Меня постигло страшное разочарование, когда я видела список людей, поддерживающих власть, – Башмет, Табаков, Хазанов. Навалилось отчаяние, я не понимала, что же происходит. И когда меня однажды спросили об отношении к «русскому миру», я сказала, что для меня – это мир великой русской культуры, а не мир Путина и Шойгу.
Возникает вопрос, обратима ли эта поляризация общества?– Думаю, да. В конце концов, если почитать письма немецких интеллигентов 1930-х годов, мы видим, какое у них было отчаяние тогда. Страшное время, оно длилось около 20 лет, но оно закончилось. Правда, жизнь человеческая не так уж длинна.
В Израиле сейчас тоже неспокойно: страсти бушуют и здесь. Вы успели это почувствовать?– Да, лицо погибшей в теракте в Иерусалиме девушки-солдатки до сих пор стоит у меня перед глазами. Старый город опустел, невозможно сравнить его с тем, что было 15 лет назад. Я все время спрашиваю здесь людей, как они переносят это напряжение? Я многое увидела в этот раз, и у меня осталось ощущение, что израильтяне – гордый, стойкий народ. Я даже не подозревала этого издали. Но мир, вообще, в большой опасности: мы в руках безумных одиночек. Одно дело, когда сражаются армии, другое дело, когда ты садишься в самолет и не знаешь, что тебя ждет. Я долго жила в Париже и Берлине – все говорят об одном и том же.
Почему вы говорили на лекции именно о «темной стороне искусства»?– Мы познаем мир через зло. Зло гораздо изощрённее добра, его механизм отшлифован. Зло – более привычное для человека состояние, к сожалению. Вот, к примеру, человек говорит: «Я – не мать Тереза». Он, прежде всего, думает о себе: хочет спасти свою жизнь, благосостояние и находит тысячу уловок, чтобы себя оправдать. Смотрите, во время войны немцы не требовали от французов отправлять еврейских детей в лагеря, только взрослых, но французы забирали также и детей и отправляли их на верную смерть!
Знаете, когда Геббельс стал говорить немцам: «не ходите к врачу-еврею, к портному-еврею», они сначала не обращали на его речи никакого внимания. А через четыре года уже полностью его поддерживали. Или… ну кто требовал от белорусского крестьянина отдать немцам за мешок муки еврейского мальчонку, вылезшего из расстрельной ямы? Никто не требовал – он это делал сам. Я слышала такие истории в каждой деревне! Страшные рассказы, которые для меня самой были потрясением.
И где тут человек?– Он всё же есть. Ведь были и есть праведники. И несмотря на сильный авторитарный режим в России и Белоруссии, и сейчас есть люди, которые сохраняют себя. Сохраняют человеческое достоинство. Нужно рассказывать, что есть добро, есть правда.
Ваши новые книги связаны с этим поиском человека? Вы собираетесь писать о любви?– Нет, просто я закончила цикл. Мой жанр требует большого пространства, эпических полотен, симфонии… Если отойти от социально-политических тем, из чего еще состоит наша жизнь? Что главное? Любовь и смерть. Больше ничего нет. Попробую в своем жанре написать об этом. Буду писать книгу о любви и книгу о старости. Ведь мир стареет – в любом европейском городе это видно. И не только в европейском. Я недавно была в Японии, там огромное количество людей в возрасте за 90 лет. Это новый кусок жизни человека, и нужно понять философию этой новой жизни. Я ищу людей – я их называю «цветными» или «потрясенными», которые это поняли и пытаются сформулировать.
Истории любви есть и в ваших уже написанных книгах. Помню историю женщины из последней книги, полюбившей человека, прошедшего лагеря.– Да, это была любовь – жалость, страдание. Помните песню, там есть такие слова: «Женщина скажет: не люблю, а жалею тебя…» Это чисто русская линия: вечно женщина врачует, потому что мужчина – либо на войне, либо в тюрьме. К сожалению, это наша история. Русское и белорусское общество состоит из этого. Жертвы малых войн, Чернобыля, политических катаклизмов. Я хорошо знаю этот мир, но в то же время меня интересует «вечный человек». Помните, как Ахматова говорила: «голый человек на голой земле»? Меня всегда волнуют эти две ипостаси: то, что есть в человеке вечного, и сегодняшнее. Да, он подвержен суевериям этого времени, но что-то есть в нашей природе общее, вечное – то же, что было в Древней Греции, например, и сейчас. Для книг я ищу человека «потрясенного», который может вырваться из потока и попытаться осмыслить, что с ним происходит. Встать на цыпочки.
Сейчас у многих есть некое предчувствие катастрофы. Вы тоже ощущаете ее приближение?– Мои друзья читают сейчас литературу о 1930-х годах в Германии, о 1905 годе, когда люди одновременно верили и не верили, что приближается что-то страшное. Да, у меня тоже появилось ощущение, что есть некие темные силы, которым мы не в состоянии будем противостоять. Остается надеяться на лучшее.
Как выжить в этом всё более жестоком мире?– Нужно просто без всякого отчаяния делать свое дело. Учить детей достоинству. Жить. Я не думаю, что ненависть и фанатизм кого-то спасет. Ненависть может родить только ненависть. Нужно просто сохранять человека в себе. Моя бабушка говорила: «Надо, чтобы в душе была свеча…»

Беседовала Алла Борисова

НЕЗВАНЫЙ ПАССАЖИР

 Наглость собак и кошек в Израиле - статья особая. Знакомый пес, по имени Джанго, забрался в мою коляску без спросу. Очень ему там понравилось - и ни  в какую не хотел освобождать роскошный солон моего транспорта. Дети над ним хохочут, а ему плевать. Он себе цену знает. Так и стоял в тенечке под крышей. Сосед сказал, что можно Джанго выдрессировать, и он, без проблем, будет на моей коляске ездить, а там и в цирк на работу его определить. Пёс, как только это услышал, фыркнул сердито, и сразу умчался по своим делам. Собака - собакой, а знает, что от работы кони дохнут, не то, что такие нежные создания, как он.

ПАМЯТИ МИХАИЛА ШЕПШЕЛОВИЧА



Памяти Михаила Шепшеловича

28 января 2016 года мы проводили в последний путь Мишу Шепшеловича,
участника еврейского национального движения в СССР, узника Сиона
(Рижский процесс 1971 г.), скончавшегося после продолжительной болезни. 


Родился Михаил 30 декабря 1943 г. в г.Черепаново Новосибирской области. После войны семья переезжает в Ригу, на родину отца. Окончив там школу, Михаил поступает на физико-математический факультет Латвийского университета, но закончить его не удаётся:. В связи с недостатком уроженцев военных лет его, как и многих ровесников, мобилизуют в советскую армию. 

По окончании армейской службы Михаил возвращается в Ригу и активно включается в сионистскую работу. Он изготавливает множительный аппарат и размножает на нём выпуски подпольной газеты "Итон Алеф" и "Итон Бет" тиражом в 200 экземпляров, которые распространяют по многим городам СССР. Благодаря ему статьи об Израиле – оригинальные и переводные - стали доступны тысячам советских евреев. 

Шепшеловича арестовали по обвинению в антисоветской пропаганде, и на суде в Риге в июне 1971 г. он был осуждён на два года заключения в лагере строгого режима для «особо опасных государственных преступников» . На следствии и на суде Михаил не признал себя виновным, а свои действия – преступными. Наказание отбывал на 19-й зоне политлагерей в Мордовии. 

После освобождения – алия в Израиль, учёба в Технионе, и всю остальную часть жизни - работа в израильской авиапромышленности инженером-аэронавтиком. И здесь сказались недюжинные способности Шепшеловича и его умение воплощать теорию в реальность. Профессиональный авторитет Михаила и глубокое уважение сослуживцев были бесспорно велики. 

Михаил оставил вдову, сына, дочь, внуков и нас, скорбящих друзей. Наши соболезнования его семье и близким. Благословенна память о нём. 
Аарон Шпильберг, Рут Александрович-Авербух,
Арье Хнох, Вульф и Сильва Залмансон, Давид Мааян и др.

ЧУДО СКРИПКИ

РОССИЯ ИЩЕТ ВРАГОВ

 Фото:Кадр сюжета 

Михалков призвал признать Горбачева и Ельцина преступниками

Известный российский кинематографист и общественный деятель Никита Михалков считает необходимым признать преступной политику, проводимую в свое время первыми президентами СССР и России — Михаилом Горбачевым и Борисом Ельциным.
"Я уверен, что ничего невозможно построить, не расчистив площадку. А расчистить площадку — это на государственном уровне признать преступления Горбачева и Ельцина. Они совершили реальное преступление. Вольно-невольно, руководствуясь амбициями — не амбициями, сейчас не об этом речь. Их свершения привели к развалу нашей страны! И это самая великая геополитическая катастрофа, случившаяся за это столетие", — сказал Михалков, отвечая на вопросы корреспондента "Интерфакса".
По его мнению, любой руководитель страны обязан нести ответственность за проводимую им политику: "Я сейчас говорю не о том, можно ли было удержать Советский Союз. Что произошло, то произошло. Но один улыбался, и с такой же непринужденной улыбкой, идя на поводу у Запада, сломал стену в Германии, ничего за это не получил. Другой доломал все оставшиеся хрупкие связи до конца, "отпустив всех по своим квартирам".
Михалков также заявил о необходимости введения смерной казни за тяжкие преступления. "Это надо сделать не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы установить тот порог, преступив который, каждый человек будет четко понимать, что его там ждет. Конечно, есть те, кого и смертная казнь не остановит. Но также есть и те, кто, понимая, что его ждет, никогда не переступит этого порога. И думаю, что таких людей гораздо больше", — считает кинорежиссер.
Михаил Горбачев, комментируя выпад Михалкова в его адрес и адрес Ельцина, посоветовал кинематографисту не лезть в политику.
"Пусть занимается своим делом, у него всегда претензия такая: на царя выйти. Так не будет. Что касается политики, у него большие претензии и амбиции, и это вредит. У него есть своя сфера, и она важна, мы должны ценить его талант. В политику ему не нужно влезать", — сказал Горбачев в эфире радио "Русская служба новостей".
"Ему надо успокоиться. Я прошу всех подождать. Дать возможность реализовать то, что нам сегодня дано. Надо, чтобы сумасшедших у нас не было ни в какой сфере жизни и управления жизнью", — отметил Горбачев.
Позднее в эфире радиостанции "Говорит Москва" Горбачев рассказал, что после заочной "пикировки" в СМИ, ему позвонил Михалков с намерением извиниться.
"Мне позвонил Никита Сергеевич. Мы поговорили. Конфликт исчерпан", - сказал первый и последний президент СССР.
А.К. Меня пугают лихорадочные поиски врагов в России. Но не потому, что рано или поздно дойдет очередь до "израильской военщины". Евреи и так всегда враг первейший народа русского. Поиски эти - признак отчаяния, беспомощности, полного непонимания, куда идет страна и что ее ждет завтра. Явный симптом полного признания дальнейшего, неизбежного распада империи и сознание полного краха исторического эксперимента. В случае с Михалковым много и личного. Прекрасный мастер в прошлом вдруг оказался в творческом тупике. Здесь тоже нужен враг во всем виноватый. Опасно все это. Россия - пороховая бочка мира нашего.

ЛЕОНИД МЛЕЧИН. ИСТОРИЯ ТЕРРОРА


Боевики, которые, смеясь, отрезают заложникам головы и взрывают себя вместе с невинными людьми, появились не на пустом месте. Современный терроризм зародился полвека назад.
20.01.2016 
Боевики Народного фронта освобождения Палестины

Сообщения о новых терактах приходят едва ли не каждый день. Радикальные исламисты объявили тотальную войну тем, кого считают «неверными». Они не признают границ и действуют по всему миру.
Уничтожение Усамы бен Ладена казалось невероятным успехом, началом заката международного террора. Но появление в Ираке и Сирии упоенных своими победами боевиков «Исламского государства» (организации, запрещенной в России), которые вознамерились создать всемирный халифат, затмило самые громкие акции «Аль-Каиды».
Громкий теракт рождает пьянящее чувство всемогущества: никакие спецслужбы не в состоянии остановить бойца джихада. Место одного застреленного полицией боевика занимает десяток новых. В этом мире, живущем в ощущении безнадежности, одно поколение, привычное к насилию, сменяет другое.
Боевики, которые, смеясь, отрезают заложникам головы и взрывают себя вместе с невинными людьми, появились не на пустом месте. Современный терроризм зародился полвека назад.

Дети Маркса и кока-колы

Сигналом к началу террора, охватившего развитые страны Запада, стал выстрел, прозвучавший в Западном Берлине 2 июня 1967 года. В этот день в городе проходила студенческая демонстрация против визита иранского шаха Реза Пехлеви. Европейские либералы обвиняли шаха в угнетении собственного народа. Демонстрантов жестоко разгоняли полицейские. Один из них застрелил студента Бенно Онезорга. Это вызвало массовое возмущение.

Первый выстрел

Немецкие «красноармейцы» Андреас Баадер, 
Гудрун Энсслин,
Ульрика Майнхоф
Молодая женщина по имени Гудрун Энсслин, дочь протестантского пастора, произнесла несколько фраз, ставших историческими:
— С поколением, которое устроило Освенцим, нам больше не о чем говорить. Они ничему не научились и абсолютно не изменились. Эти свиньи нас всех прикончат. У них есть оружие, у нас нет. Мы тоже должны вооружиться.
Гудрун Энсслин вместе с тремя юношами, один из которых обретет мировую известность — это Андреас Баадер, совершила первый теракт, который сегодня кажется совершенно невинным. В знак протеста против убийства студента Бенно Онезорга 2 апреля 1968 года они подожгли универмаг во Франкфурте-на-Майне.
Поджигателей нашли и посадили на скамью подсудимых. Защищать их взялся молодой адвокат Хорст Малер.
— Этим подсудимым не место за решеткой, — скажет он судьям. — Если же тем не менее их отправят в тюрьму, придется сделать вывод, что в этом обществе тюрьма — единственное место пребывания порядочного человека.
Убедившись, что его красноречие не способно ничего изменить, адвокат Хорст Малер взялся за оружие и присоединился к своим подзащитным. Потом он свяжется с палестинцами и сменит взгляды — присоединится к неонацистам.

Женщины уходят в подполье

Еще один голос прозвучал в защиту начинающих террористов. Известная журналистка, автор постоянной колонки в левом журнале «Конкрет», писала: «Прогрессивность поджога, совершенного молодыми людьми во главе с Андреасом Баадером, состояла не в том, что были уничтожены какие-то товары, а в сознательном нарушении закона».
Имя журналистки — Ульрика Майнхоф. Мать двоих дочерей-близнецов, она оставила семью и работу и ушла в подполье. Она надеялась личным примером взорвать общество изнутри, доказать ложность его принципов и заставить людей понять, что жить по законам этого общества невозможно, ибо сами эти законы преступны.
Знаменитый судебный психиатр и антрополог Чезаре Ломброзо считал, что женщины недостаточно умны, чтобы совершать преступления. Среди самых известных террористов последних десятилетий женщины заняли видное место, опровергнув Ломброзо. Женщины стали не просто исполнителями — бомбистами, стрелками и угонщиками самолетов. В Европе, Японии, Латинской Америке они возглавили террор.
Участие в террористических организациях в 60—70-е годы совпало со стремлением женщины выйти из привычной роли — послушная жена, любящая мать, домохозяйка без собственных интеллектуальных, профессиональных и политических амбиций, — разрушить эти стереотипы, освободиться от мужского господства в семье и обществе.
В других странах, по статистике, из 10 террористов — 8 мужчин. Внутри немецкой «Фракции Красной Армии» все было наоборот. Можно сказать, что и саму группу создали три женщины — Гудрун Энсслин, Астрид Проль и Ульрика Майнхоф. Когда полиция ФРГ составила список самых опасных преступников, находящихся в розыске, то среди 14 террористов оказалось только четверо мужчин.
Читать далее:

ЦЕРКОВЬ И ВЛАСТЬ В РОССИИ

Наталия Зотова - Соблазн ощущать себя героем «священной битвы» слишком велик


Политическое православие как идеология, оправдывающая войну со всем миром
20.01.2016 

Фото: РИА Новости

 
Как православие пришло в российскую политику и в чем состоит проект «православной цивилизации». Как следует оценивать риски политизации церкви в духе имперского строительства и до какой степени политические взгляды верующих контролируются государством. Зачем представители РПЦ рассуждают о том, что русские созданы для войны. О феномене политического православия «Новой» рассказал исследователь проблемы, религиовед Борис Кнорре, доцент Высшей школы экономики.
— В России появилось множество людей, которые заявляют свои политические лозунги, опираясь на православие. Как это стало возможным?
— Политизированные группы, примыкающие к церкви, существовали в течение всех 90‑х среди церковно-монархических низов. Епископат тогда препятствовал этой политизации. Ключевое изменение произошло в 2004 году, когда будущий патриарх Кирилл, тогда митрополит, представил на Всемирном русском соборе так называемую доктрину православной цивилизации. Он фактически взял за основу мысль Сэмюэля Хантингтона из его работы «О столкновении цивилизаций» и заявил, что мы должны представлять собой одну из них. Православная цивилизация была представлена им как особое геополитическое образование, состоящее из стран, здесь я буду цитировать, «на формирование культур которых православие оказало решающее влияние — это Болгария, Белоруссия, Греция, Кипр, Македония, Россия, Румыния, Сербия, Черногория, Украина». С православной цивилизацией Кирилл также связал диаспоры, существующие по всему миру.
Будущий патриарх тогда ограничился декларациями, а о самом политическом православии вскоре высказался критически. А вот Всеволод Чаплин буквально в то же время начал озвучивать конкретные и весьма радикальные принципы, на которых, по его мнению, должна строиться православная цивилизация. В том же 2004 году Чаплин в беседе на «Эхе Москвы» заявил, что христианство сможет иметь будущее в Европе, только если оно снова научит людей умирать и убивать. Два года спустя он опубликовал в журнале «Политический класс» статью «Пять постулатов православной цивилизации». Среди них Чаплин перечислял отказ от рыночной экономики, единство церкви, народа и государства, ведь разделенность есть греховность.
В 2006 году появляются статьи Егора Холмогорова. Слова Холмогорова об «атомном православии» начали со временем популяризировать и Чаплин, и Охлобыстин. В 2011 году Охлобыстин, выступая с так называемой «Доктриной‑77», рассуждает о том, что русские созданы для войны и что мы можем организоваться только в двух случаях — в храме для молитвы и на поле брани для битвы с врагом. Риторика «священной войны», очистительной брани против неправославного, греховного мира стала одним из центральных постулатов политического православия.
— Что вообще означает термин «политическое православие»?
— В 30‑е годы XX века понятие «политической религии» использовал философ Эрик Фёгелин, применяя его к правительственным тотальным идеологиям: коммунизму, фашизму, национал-социализму. Но сегодня понятие «политической религии» принципиально отличается от фёгелиновского. Это такое течение внутри религии, которое ориентировано на формирование гомогенного общества, построенного по религиозным принципам. Политическое православие претендует на деприватизацию религии, на экспорт соответствующих религиозно-нравственных норм за ограду церкви, на то, чтобы проникнуть во все сферы общества и определять жизненные правила не только религиозных, но и нерелигиозных людей. А это предполагает лоббирование соответствующих законов, тотальную переделку Конституции государства. Из политических религий больше всего преуспел в этом ислам. Но есть также «политический индуизм», политическими могут быть и протестантизм, и католицизм.
— Политические православные — это, по сути, фундаменталисты?
— Отчасти да, но есть отличия. Исследовательница процессов политизации религии Анастасия Митрофанова замечает, что фундаменталистам свойственно желание к инкапсуляции своего социального пространства, возвращения «к истокам» именно в рамках национального проекта, а политическое православие ставит куда более глобальные задачи.
— Сейчас в России власть использует православие в своих интересах или православие борется за власть?
— И то, и другое. И каждый шаг одного актора — власти или церкви — усиливает ответный шаг другого. В 90‑е, когда религия только-только была разрешена, в момент демократических преобразований православные сетовали, что перемены происходят без учета культурной и национальной роли православия. Церковное руководство и политически активные православные «низы» уже тогда нацеливались на то, чтобы воздействовать на элиту. Выделялась такая организация, как Союз православных граждан. Они говорили: мы не рвемся во власть, но наша цель — нравственный аудит, поддержка политиков и людей во власти с православным мировоззрением.
Этой группе всегда были свойственны имперские амбиции, даже тогда, когда они были непопулярны. Многие священники тяжело переживали разрушение СССР, в чем я мог убедиться лично. На одном церковном приходе, в который я ходил зимой 1991—1992 гг., это храм Ильи Пророка в с. Ильинское, гневные инвективы в адрес власти Ельцина, плач по ушедшему СССР были главной темой проповедей в конце почти каждой литургии. Похоже, что в сознании многих верующих советское прошлое вошло так крепко, что по мере ухода в прошлое стало сакрализироваться.
— Подобные идеи как раз «выстрелили» сейчас, во время украинского кризиса?
— Можно сказать, что да. Имперские идеи политического православия достаточно популярны в церковной среде. Верующие тяжело переживали разрушение СССР — в их сознании советское пространство было сакральной русской землей. Так что геополитические идеи вынашивались с самого распада Советского союза и в 2014 году получили возможность реализоваться. Однако если бы власти это было не нужно, то идеологов Русской весны не стали бы приглашать на федеральные каналы и в центральные СМИ.
— То есть власть принимает законы о защите чувств верующих и подобные им, чтобы воспитать эту кавалерию и в нужный момент ее на кого-то спускать?
— Нет, я бы не стал видеть в законе о защите чувств именно такой умысел. Власть просто идет навстречу, причем далеко не в той мере, в какой политические православные этого бы хотели. Они бы хотели большей радикальности от президента, например, в изоляции страны от западного мира.
— В ноябре, до увольнения со своей должности в патриархии, Всеволод Чаплин сделал такое заявление: «Мы начали отступать с Карибского кризиса, мы тогда испугались прямого столкновения. Нам нужно и можно было тогда настоять на своем… Мы или не будем жить никак, или не будем жить по тем правилам, которые нам навязываются извне кем бы то ни было».
— Чаплин еще в 2007‑м высказался в том духе, что для православных верующих намного хуже погубить свою душу в результате нашествия атеистов и иноверцев на нашу землю, чем погибнуть во всемирной ядерной катастрофе. А священник Иоанн Охлобыстин в 2011 году заявил: «Тогда у нас не останется другого выхода, как уничтожить весь остальной прогнивший насквозь пороками и равнодушием мир и покончить с собой в надежде, что из чудом уцелевших человеческих особей появится, наконец, новое, лучшее человечество». Но дело не в этих заявлениях, а в отсутствии ожидаемой христианской реакции со стороны духовенства. Патриарх уволил Чаплина лишь в прошлом декабре, а свои безумные идеи, оправдывающие право пожертвовать чужой жизнью ради защиты веры, Чаплин озвучивает уже более 10 лет. Где были голоса священнослужителей за исключением Кураева и еще нескольких человек?
— Но там же есть трезвые люди?
— Разумеется, причем я считаю, что их все-таки большинство. Но, во‑первых, они обычно пассивны, в отличие от политиканов и фундаменталистов, во‑вторых — не столь интересны СМИ, в‑третьих, не хотят обращать внимание на очевидный абсурд. И действительно, до 2014 года можно было смотреть на многие высказывания как на эпатаж ради красного словца. Но после трагедии с Донбассом это уже невозможно. Но, повторяю, в церкви много священников, которым не нужна политика, тех, кто не замахивается на мега-идеи, а предпочитает банальность добра.
— Есть ли в нынешней церкви люди с либеральной позицией?
— Когда-то либеральными можно было назвать идеи церковных реформ, высказанные священником Александром Борисовым, но он уже давно ничего не формирует. По-моему, сегодня понятие «либерал» вообще вышло за рамки содержательной идентификации, потому что многие используют его у нас в качестве ярлыка для обозначения «всего плохого», чтобы громить оппонента. Достаточно проявить где-то самостоятельную точку зрения, выступить с какой-нибудь инициативой — и все, ты уже «либерал». Идеи соборности, христианской солидарности общин, которые развивает, например, «Преображенское братство», возглавляемое священником Георгием Кочетковым, кто-то называет либерализмом, хотя на самом деле это попытка организации общины, стремление к осмыслению церковных традиций и евангельских норм, прежде всего нормы покаяния. В конце октября прошлого года они организовали покаянную акцию памяти жертв политических репрессий: в течение недели выходили зажигать свечи под именами репрессированных.
Кстати, если применять сегодняшние критерии либерализма, то самым главным «либералом» окажется Всеволод Чаплин. После своей отставки он стал предлагать церковные реформы — выборность духовенства и епископов, требовать прозрачности церковного бюджета, упрекать церковное руководство в излишней роскоши его резиденций. Но это все после увольнения…
— А как же Кураев?
— Феномен Кураева, конечно, беспрецедентный. В условиях «установки на молчание», унификации мнений все-таки кто-то может говорить о том, что в «датском королевстве» не так. При этом Кураев не примыкает ни к какой идеологической партии — ни к «партии войны», ни к госпатриотам, ни к условным либералам.
— РПЦ как-то изменилась с приходом патриарха Кирилла?
— Кирилл поддержал то, что стало проявляться во второй половине нулевых. В первые десять лет постсоветского восстановления в церкви любили эстетизировать слабость: в духе юродства подчеркивали неустроенность как ценность, эстетику самоуничижения смаковали. Православные на фоне ухода от советских стереотипов и противостояния новой культуре успеха подчеркивали, что надо отказаться от погони за жизненными благами, чтобы получить блага от Бога. Эту парадигму стали критиковать в середине нулевых: если уж страна начала вставать с колен, то с колен должны были встать и православные. Кирилл помог придать этому процессу более системный характер. Но тут наступила другая крайность — триумфализм, ставка на протокол, отчетность, стремление подверстать церковь под четко отлаженный административный механизм. В 90‑е можно было иметь какие угодно недостатки, только бы не успешность. Уже в 2011‑м заговорили совсем другое.
— Я в ноябре ездила в Свердловскую область к деревенским пенсионерам, которым дрова на зиму помогает купить православная благотворительная организация. Поэтому много общалась с сельским священником. И у них там как будто 90‑е: мне жаловались, что все плохо, в церковь никто не ходит, денег нет, приходится восстанавливать храм подручными материалами.
— Многие приходы весьма бедные, и люди чувствуют этот диссонанс. У многих священников психология стигматизации осталась, и она уродливо сочетается навязываемой сверху психологией триумфализма. К идее величия обращаются как к оправданию лишений. Вместо поиска путей решения проблемы они обращаются к идее величия как к компенсации и оправданию этих проблем. Это зеркально нашей власти — понятно, что церковь не в вакууме существует, — но в церкви эта модель представлена еще ярче, чем в обществе.
— Тот священник еще сказал, что социальное служение для церкви вообще не главное: бабушкам дрова привозят, а они все равно в храм не идут. А пока мы душу не спасем, то есть в церковь не приведем, им ничто не поможет.
— Именно так, при этом церковные люди не всегда готовы признаваться в этой установке. Объяснения настоятеля прихода могут быть весьма завуалированными: мол, конечно, помогать очень нужно, это призвание церкви… Но «скорби», выпадающие на долю людей, приближают их к Богу. А на церковном приходе у такого священника могут присутствовать нуждающиеся прихожане, нуждающиеся в этой самой помощи, но не получающие ее. Тут всплывают патерналистские модели: если Бог, как отец, не наказывает человека, значит, он его оставил.
— То, что для власти церковь — полезный институт, понятно. Но всегда ли РПЦ будет опорой действующего режима? Украинские священники, например, выходили на Майдан.
— Это феномен нашего московского православия: сакрализация власти — часть духовной традиции. Но я бы не сказал, что наше политическое православие — безусловная опора режима. Не забывайте про довольно частые призывы к изменению Конституции РФ. На Украине священники относятся к власти более отстраненно, но идеализировать их тоже не стоит, есть и там свои политические приоритеты. Например, у Филарета (патриарха Киевского. — Ред.) есть очень резкие заявления: что люди на Донбассе — это корень зла, что нужно создавать отдельный культ своих святых. Там сейчас свое политическое православие выстраивается.
— То есть можно сказать, что украинское православие на Майдане отстаивало себя перед московским?
— Киевский патриархат — да, а Украинская церковь Московского патриархата — нет, она отвергает лишь политическое православие, у них было специальное постановление в 2007 году, осуждавшее это явление. УПЦ МП, пожалуй, наименее политизированная церковь. Вообще, когда церковь должна балансировать между разными политическими силами, это заставляет ее оставаться самостоятельной, не прикипая к одной силе или власти.
— Может случиться так, что в нашей церкви появится новое течение — и РПЦ станет двигателем социальных изменений?
— По закону маятника, когда изменится политическим режим или общество устанет от искусственного триумфализма, то многие клирики и миряне могут спровоцировать изменения в церкви. Возможно, появится разделение на авторитаристов и тех, кто за общинную модель и самоорганизацию. Но соблазн смотреть на мир через образы войны, ощущать себя героем «священной битвы» слишком велик.

Периодическая таблица политических православных


Коллаж: Алексей Комаров. Нажмите на изображение для увеличения
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..