ИЗ ДНЕВНИКА телевизор и мы

 Теодор Моммзен «История Рима»: «Мы дошли до конца Римской республики. Мы видели ее властвовавшей в течение целого полутысячелетия над Италией и прибрежными странами Средиземного моря; мы видели, как она не под давлением внешней силы, а вследствие внутреннего разложения приходила в упадок в политическом, нравственном, религиозном и литературном отношении и уступила место цезаревой монархии. В том мире, который застал Цезарь, было много благородных пережитков минувших веков и бесконечная бездна роскоши и блеска, но мало ума, еще менее вкуса и всего меньше – веселья и радостного наслаждения жизнью. Это был поистине одряхлевший мир, и даже гениальный патриотизм Цезаря не смог вполне обновить его».

«Мало ума, безвкусица, шутовство и кривлянье  вместо «радостного наслаждения жизнь» - вот  то, что люди видят на экранах телевизора.

 Рав Исроэл Миллер: « Оберегая сад души»: «Просмотр телепередач – занятие затягивающе привлекательное и абсолютно пассивное, не требующее особого внимания или усилий со стороны зрителя.   Результат: книги, работа в классе, вопросы учителям и вообще любое занятие, непосредственно требующее мышления, становится трудным и обременительным».

 Каким удивительным образом все сходится. Телевидение не просто растлевает, но убивает мозг зрителя. Дело даже не в рекламе памперсов или зубной пасты, дело в постоянной рекламе убийств, под маской детективов. Однажды я подсчитал количество трупов за один вечер трансляции одного из популярных каналов. Получилось десять убийств «огнестрелом», пять колющих ран и два отравления. Отсюда засилье технократии при «малом уме» современной западной цивилизации. Отсюда и «закат Европы».

Ислам набросился на Запад, почувствовав именно эту его слабость.

Годфри Реджио: «Мы – киборги, инопланетяне на собственной планете. Наша жизнь – это промышленный конвейер, наш мир – это пластиковая матка искусственной вселенной…. Посмотрите на человека, сидящего у телевизора. Его дыхание и пульс замедлены. Его реакции автоматичны. Катодная трубка кинескопа уже пятьдесят лет изменяет генетический код землян, вытягивает из нас энергию, насилует преображение людей в новых существ. Но мы не боимся технологических новинок. Технология заменила нам Бога. Перед всевидящим оком компьютера мы готовы преклонить колени. И вы все еще не верите тому, что мы киборги».

 Как будто прав замечательный кинорежиссер, но его шедевры можно увидеть только по телевизору и мудрые высказывания Реджио я выудил из Интернета. Значит, не сам телевизор виноват, а человек, умеющий превращать все, что его окружает, в пошлость и смерть. Дело не в технологических новинках, превращающих людей в роботов, а в отсутствии чувства меры. Первый человек, догадавшийся, что огонь можно употребить для обогрева и приготовления пищи, даже не догадывался, что вскоре люди станут поджигать чужие жилища и крепости, устраивать аутодафе и пытать огнем непокорных.

 Винить прогресс в бедах людских – это попытка сваливать все с больной головы на здоровую. «Ангел» телевидения тих и скромен. «Дьявол» всевластен, но виновато в этом не телевидение, а вечная готовность человека подписать  кровью договор с нечистой силой.    

  "Я думал, людям нужна музыка, а оказалось, что им нужно шоу". Луи Армстронг.

«Пресса толчет души. Как душа будет жить, когда ее постоянно что-то раздробляет со стороны». Так писал В.В. Розанов во времена СМИ вполне вегетарианские. Сегодня телевидение не «толчет души», а плющит их под прессом, превращая в нечто однородное и пустое. Это так, но само телевидение, повторим это, не всепожирающий монстр, а всего лишь увеличительное стекло, под которым человек видит сам себя в подлинном, далеко не всегда симпатичном обличье.

ПО СЕМЕЙНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ рассказ

Недавно прочел статью, в которой доказывалось, что Древней Греции не существо­вало, а "копиист" Рим как раз и был подлинником всяких античных чудес. В другой книге «доказывается», что евреи европейские все поголовно хазары и родина их предков вовсе не Земля обетованная. Подобной "сенсационной" литературы всегда было в избытке. Утверждалось, что татаро-монгольское иго - миф, что инквизиция никогда не разжигала костры, и Холокоста никакого не было, а те же евреи Европы сами вы­мерли по причине эпидемии тифа. Подобное не похоже на форму по­каяния и следствие мук совести, Все эти попытки доказывают толь­ко одно: готовится новое рабство, новое иго, новые костры и новый геноцид...

Тысяча лет пройдет, и какой-нибудь писака сочинит "научный" труд, в котором легко докажет, что никогда не существовало нацизма в Германии и большевизма в Рос­сии, Гитлер был всего лишь из­вестным литератором и архитекто­ром, а под кличкой Сталин скры­вался медицинский феномен, долгожитель, человек проживший 182 года - Лазарь Моисеевич Ка­ганович. На самом деле, все бы­ло на белом свете, а потому и ге­рой данного рассказа существо­вал. Свидетелей тому предоста­точно. Вот и я постарался записать эту историю в духе свидетель­ских показаний, также просто, как она была рассказана мне.

 Хейфец Вениамин считался хирургом от Бога, а Соколовский стал врачом случайно.

 В январе1953 года "случайный врач" напи­сал донос, в котором сообщал компетентным органам, что его коллега неправильным лечением умертвил генерала Кубасова, а также способствовал преждевременной кончине еще ряда ответ­ственных работников областного и районного масштаба.  Донос попал к сыну главного врача больницы, старшему лейтенанту КГБ Агапову, и сын, в нарушение всех правил, сообщил отцу краткое содержание доноса. Чекист сделал это, потому что док­тор Хейфец спас ему жизнь, когда младший Агапов вернулся тяжело­раненым с фронта,

Главным врач сразу же вызвал Хейфеца в свой кабинет.

- Что там было с Кубасовым? - спросил он.

- Он умер, - ответил хирург.

- Я помню это. Причина?

- Острая коронарная недоста­точность, Мы сделали все, что могли. Федор Николаевич, а по­чему вдруг?

- Пойдешь в отпуск, - вместо ответа распорядился главный врач.

- Зимой? - удивился Хейфец.

- Да, и немедленно... С за­втрашнего дня.

- Но у меня больные... Плано­вые операции...

- Завтра утром ты должен уехать из города, - сказал Агапов, - и как можно дальше.

Хейфец был из породы трудоголиков, в политике разбирался слабо, но и он что-то слышал о процессе "убийц в белых халатах". Хирург сел за стол главного и на­писал заявление с просьбой о предоставлении очередного отпу­ска по семейным обстоятель­ствам. Агапов сразу заявление подписал и сказал, что позвонит и распорядится о выдаче отпускных денег. У двери Хейфец замешкался, затем повернулся к начальству и поблагодарил Агапо­ва. Главный врач промолчал, сде­лав вид, что ничего не услышал.

 Утром Хейфец уехал, взяв с со­бой шестилетнего сына Антона. Мать ребенка умерла родами, и хирург воспитывал мальчика сам, но с деятельной помощью сосед­ки, Алевтины Георгиевны, доброй одинокой женщины средних лет,

Соседка пробовала воспроти­виться такому шагу, потому что сын Хейфеца страдал ангинами, и зимнее путешествие ребенку мог­ло повредить, но отец сказал, что они едут на юг, там тепло, и маль­чик, как раз напротив, поправит свое здоровье.

На самом деле, он взял билет на поезд, идущий в западном на­правлении. Через сутки отец и сын прибыли в городок, на родину до­ктора Хейфеца, где он родился и жил до самого поступления в ме­дицинский институт,

Городок этот был оккупирован фашистами на третий день войны, вся родня хирурга погибла, о чем и сообщил ему сосед, друг детства, Шамайло Тимофей Фомич, пись­менно, летом 1945 года. Сам Ша­майло воевал в партизанах до осени 43 года, потом вместе с Красной Армией дошел до Праги, вскоре был демобилизован, вер­нулся домой и стал работать на местном сахарном заводе...

Отец и сын постояли у дома Хейфеца, где теперь жили совсем другие люди, а потом перешли за­снеженную улицу, освещенную единственным фонарем на углу, и постучали в калитку высокого за­бора дома напротив. Сразу же, хрипло и зло подал голос цепной пес, но смолк послушно, останов­ленный резким приказом. Звякнул засов - и сам Шамайло открыл го­стям калитку.( По раннему време­ни он еще не успел уйти на работу).     .

- Кто такие? - спросил хозяин, щурясь.

- Это я, Тимош, - ответил Хей­фец, - Веня.

Шамайло отшатнулся, как от призрака, потом, всхлипнув, при­жал щуплого доктора к своей мо­гучей атлетической груди.

- Мой сын, - сказал хирург, высвободившись, - Антоном зовут... Я в отпуск, Тимош…. Вот решил родные места навестить. Поживу у тебя, если не возражаешь?

Шамайло не возражал. Был он человеком хоть и крупным, но не­громким, а семью имел и вовсе тихую - жену и дочку 5 лет.

Он ушел на работу, оставив го­стей заботам жены, и Хейфец, за­втракая яичницей на сале, рас­спросил у Татьяны (так звали жену хозяина), кто теперь живет в его родительском доме.

Оказалось, что поселились там многодетные бедные люди. Отец семейства - инвалид, потерявший ногу в войне с японцами, а раньше все они жили в соседней деревуш­ке, сожженной немцами дотла за связь с партизанами.

Дети понравились друг другу. Девочка показала Антону своих тряпичных кукол, а мальчик ска­зал, что может нарисовать ее пор­трет, Чистой бумаги в доме не ока­залось, но нашелся карандаш, и Антон нарисовал дочь Шамайло на  обложке брошюры - руковод­ства по складированию сахарной свеклы. Рисунок он сделал удач­ный, и все потом радовались это­му рисунку и говорили, что сын Хейфеца обязательно станет зна­менитым художником и, возмож­но, получит Сталинскую премию за свое искусство.

После завтрака Хейфец взял детей и отправился на прогулку по родному городку. Он узнавал дома и улицы, водокачку, торговый ряд на центральной площади, но лю­дей совсем не узнавал, потому что до войны в местечке этом жили, в основном, евреи, а теперь ему встретилось по пути всего одно ев­рейское лицо, да и то совершенно незнакомое хирургу.

Хейфец с детьми направился к школе, а потом вдруг подумал, что совсем необязательно афиширо­вать свое присутствие в городке, и ограничился пустыми рядами ба­зара и синагогой неподалеку. От синагоги мало что осталось - одна кирпичная стена с окном без стекол, но во дворе, по странной слу­чайности, сохранился навес с же­лезной раковиной и ржавым кра­ном, Здесь, до 32 года, отец Хей­феца резал кур. Ом был резником и один в городке имел на это право. Потом синагогу закрыли, но старший Хейфец продолжал об­служивать население вплоть до начала войны...

Дети покорно шли рядом с Хейфецем, и ему было тепло от детских ладоней в рукавицах.

Так начался зимний отпуск хи­рурга. Гость с тяжким нетерпением ждал возвращения Шамайло, чтобы узнать подробности гибели своей семьи. Он обрадовался, что Тимо­фей пришел поздно, дети к тому времени крепко заснули. Хирург выложил на стол городскую водку и колбасу, хозяйка отварила кар­тошку и подала ее, дымящуюся, на большом блюде. Блюдо, укра­шенное поблекшими цветами, гость узнал, а хозяин и не стал от­пираться.

- Как их... это... повел немец на Фрунзе, мамка твоя за­бежала, блюдо это сует и говорит:

"Бери, Тимофей, на память о нас и за все хорошее".

 Шамайло рас­сказал, что евреев всех собрали на улице Фрунзе и держали там изо­лированно почти год, до весны 42-то. Людей из гетто использовали на лесозаготовках, но кормили очень плохо, и многие умерли еще до АКЦИИ, потом всех отвели в старый карьер и там расстреляли ночью из пулемета. В живых к то­му времени осталось не больше пяти сотен, но сосед знал, что мать Вениамина и его младшая сестра не умерли с голоду, а лежат карьере... Потом он рассказал о себе, как в тяжелые зимние меся­цы собирал харчи для партизан, как немцы узнали об этом. Отца и мать Тимофея убили сразу, а его забрали в полицию, там били и требовали, чтобы он указал место­нахождение партизанской базы, но Шамайло ничего не выдал вра­гам, а потом ему удалось бежать...

- Там, в карьере, есть что-ни­будь? - спросил Хейфец.

- Ниче­го,- ответил хозяин, - вот только... березу я посадил на откосе, уже после войны. 

- Завтра сходим, - попросил Хейфец.

- Завтра никак, В воскресенье, - сказал Шамайло.

 Но в этот день случилось непред­виденное: Антону стало холодно, и он залез в будку злобного цепного пса. Мальчик не боялся собак. Он вообще ничего не боялся, потому что родился смелым, и у него со­всем не было опыта страха.

Антон сидел в конуре, прижав­шись к всклокоченной, вонючей шерсти животного, и пес постепен­но перестал рычать и даже лизнул мальчика в щеку. Сын Хейфеца заснул в конуре и, когда к хозяину зашли чужие люди с какой-то просьбой, пес не стал выбираться на свет, лаять и греметь цепью. Он не решился потревожить маль­чика.

- Спортили .мне собаку, -сказал тогда Шамайло.

Он взял охотничье ружье, заменил цепь поводком и направился прочь со двора.

-         Что ты хочешь сделать? - спросил обеспокоенный Хейфец.

-     Пошли, узнаешь, - буркнул хозяин.

Они долго брели через поле, к ле­су. Место было открытое, ветер уносил снег, и по твердому насту им было нетрудно идти,

В лесу выручила протоптанная тропинка. По ней они и выбрались к карьеру, где еще до войны рыли песок для нужд цементного заво­да.

- Вот здесь, - сказал Шамайло и привязал пса к стволу березы.

- Мама здесь? - тихо спросил Вениамин Хейфец.

- И Дорочка, - сказал Тимофей.

И от того, как было произнесе­но имя сестры, Хейфец не смог сдержаться, и заплакал, навер­ное, впервые со дня смерти жены и рождения сына.

Он не нашел в кармане платок и вытер глаза ладонью.

- Я твою сестру... это... любил крепко, - сказал Тимофей.

 - Я не знал, - прокашлявшись, отозвался ' Хейфец.

- Она меня тоже любила, - сказал Тимофей, - я им в гетто харч таскал… Бульбу там, свеклу...

- Спасибо, - сказал Хейфец. Место это казалось ему страш­ным еще и потому, что на дне ка­рьера лежал снег, могила была хо­лодной, и ничто не отмечало ее, кроме памяти Шамайло, а теперь и его, Хейфеца, памяти... Он вспомнил о березе и поднял глаза. К дереву была привязана собака.

 -Отвяжи ее, - попросил Хейфец.

Шамайло не ответил, он думал о своем. Он смотрел в другую сто­рону и сказал гостю, не поворачи­ваясь к нему:

- Это я их убил... всех.

-         Что ты сказал? - не понял Хейфец,

-    Я... это, - повторил Шамайло, повернувшись к гостю.

-     Не понимаю, - сказал гость.

-         Чего там понимать... Били тогда... Молчал, знал, что долго размовлять  не будут - шлепнут, но мол­чал, никого не выдал... Они ночью пришли в камеру пьяные и рыгочут, что Великая Германия мне оказала особую честь покончить жидив. Дали минуту на думу, а по­том, значит, пулю за отказ - там же, в камере…. Выпить дали са­могону... Вот здесь пулемет стоял станковый, где березка. Фриц на­до мной топтался, с пистолетом, на всякий случай…Грузовики све­тили фарами. У ваших уже и сил не было, чтобы бежать, а так можно было: ночь... Меня никто снизу не видел. И я никого не ви­дел, видеть не хотел... Потом по­лицаи внизу достреливали шеве­ление всякое ...Опосля я домой не пошел... Я в лес подался... Вот и все...       

Хейфец сел на землю, захва­тил снег в пригоршню и стал рас­тирать им глаза, лоб и щеки.

- Я Дорочку убил, - сказал Шамайло, - и твою маму... Держи ружье, можешь и меня. - Тимофей чуть ли не силой поднял гостя на ноги и заставил взять оружие. - Стрелять умеешь?

Хейфец кивнул.

-         Ну, стреляй!

Он стоял перед гостем. Мел смертельной бледности покрыл  щеки Шамайло, в глазах его уже не было жизни.

- Я не смогу, - сказал Хейфец.

- Сука! Трус! Правильно вас! Стреляй, гад! Жидовская морда! - заорал хозяин.

- Не могу, - повторил Хейфец.

- Так, я счас, - вдруг засуетил­ся Шамайло, - вот карандашик чернильный... Счас мы на «Беломоре»..."Прошу в моей смерти никого не винить",.. Подпись, чис­ло… Какой нынче день, Венька?

- Пусть тебя судят, - прошеп­тал Хейфец, - ты иди в мили­цию.

- Дурень, - сказал хозяин, - за что? За жидив? Ты сам долго не пробегаешь, газеты читай... Я ор­деноносец. Меня пионеры на сбор приглашают... Свидетелей нет... И... это... только ты меня казнить право имеешь.

- Я не палач, - сказал гость, - живи с этим, если можешь.

Хейфец  повернулся и побрел к дому по глубокому снегу. Но вско­ре услышал выстрел и повернулся на звук. Шамайло стоял у березы живой. Он выстрелил в собаку, но сделал это плохо, только ранил животное. Пес визжал от боли, и тогда хозяин выстрелил в собаку вторично.

Антон долго прощался с де­вочкой и приглашал ее в гости, а жена Шамайло  - Татьяна - крепко поцеловала на прощание сына хирурга... Они успели на воскрес­ный поезд и через день были дома.     

 Наутро Хейфеца арестовали, но сын Агапова сделал все, чтобы затянуть следствие. А потом умер Сталин, и люди в России переста­ли повсеместно мучить друг друга с таким рвением, как прежде.

 Хейфеца освободили, и он сразу же приступил к работе, по­тому что сложных случаев в боль­нице накопилось много, а "слу­чайный врач" Соколовский уво­лился, написав заявление об ухо­де "по собственному желанию", Он испугался последствий своей "бдительности". Город был неве­лик, Все в нем знали друг друга, и доносчик был убежден, что мест­ные евреи ему отомстят: отравят или даже пристрелят, будто бы случайно, "по шороху"- на его любимой охоте за кабаном.

 

 Из книги: «Рассказы о русском Израиле».

МОРДА В ГРЯЗИ

Тут некоторое смятение наметилось  по поводу «прощального» стихотворения Игоря Иртеньева (Рабиновича). Каким, мол, поэт не тем человеком оказался. В Израиле его лечили на деньги налогоплательщиков, встречали, как желанного и родного, а он, неблагодарный, всякие мерзости про Еврейское государство накатал.

 Поэтические тексты этого «правдоруба» никогда особенно не жаловал, а потому был готов поддержать возмущение граждан. Стихи прочел, но кроме обычного словоблудия и ёрничества - никакой антиизраильской направленности в них не обнаружил. Ну, шутит так человек. Какие дома в Хайфе? Какие вши в приютах? Кто его выгонял из Страны обетованной? Почему, если он не нужен Моссаду и Кнессету, он и Израилю не нужен? Ну, бред какой-то. «Шутки понимать нужно», – скажут, и не без оснований, почитатели Игоря Моисеевича. Вот он, к примеру, пишет в другом стихотворении:

 «И наблюдает сверху Бог,

От ужаса трясясь,

Как мир лежит у русских ног,

Уткнувшись мордой в грязь».

 Это надо понимать равным образом  наоборот: миру плевать совершенно на российское «вставание с колен» и Путин зря думает, что он Русь, как Петр Великий, на дыбы поднял, да и где кто видел Бога, трясущемся от ужаса. Это так вырвалось – в рифму. Такая привычка юморить у автора. Надо признаться, во многом от его еврейских предков унаследованная. Мне скажут: это у мастера едкого стиха такой «эзоповский язык». Способ такой выражаться. Ну да, читали: «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Но нынче, вроде, за честное слово никого в России, а уж подавно в Израиле, на плаху не волокут, чего уж так скрытничать?   Однако, патриоты бывшей империи, народ далеко не всегда  мудрый, не все знают, кем был Эзоп, могут принять, и не без оснований, эти вирши за апологетику нынешней власти. У них с  пониманием юмора могут возникнуть проблемы. Народ Торы тоже, признаемся, не весь  поголовно мудр и понимает такие шутки. Вот здесь и надо бы быть автору поосторожней. Политико – поэтические игры, если уж ты ими занялся, - вещь скользкая и опасная.  Тем более, что никаких простых, благодарственных строк в адрес Израиля, обращенных к читателям, насколько мне известно, поэт Иртеньев не начертал, а жил наш излеченный стихотворец не в приюте вшивом, а во вполне комфортабельной иерусалимской квартире Юлия Кима. Здесь, вроде, попытка оскорбить  друга – замечательного поэта и барда, а не Израиль и евреев.  Ибо, как известно, в каждой шутке есть доля шутки. Как-то невежливо и с другим другом - Игорем Губерманом - «поэт-правдоруб» обошелся. Ну что это за шутка:  «Не нужен нам поэт Иртеньев, / У нас своих тут пруд пруди, / По части этой херотени / Мы всей планеты впереди». Уверен, Ким и Губерман на Иртеньева не обидятся, но у того и другого множество поклонников их «херотени» по всему миру. Вот они могут и не понять юмор нашего обладателя двух  гражданств.

 Двинемся дальше. Читаем финал «прощальной элегии»:

«И вновь ступни свои босые/ Направил к прежним берегам,/  Прими меня, моя Россия,/ Я за плетни твои косые /ЛЮБУЮ родину продам». Здесь я совсем растерялся от неожиданного есенинского лиризма. Получается, продал г-н. Иртеньев хоромы в Израиле за «косые плетни», но за эти же отечественные заборы он готов продать не только родину предков, но и родину свою по рождению, которой эти «плетни» и принадлежат. Тут не только «крыша» поедет, но и «фундамент» может дать трещину. Нет, Мандельштама понимаю, Пастернака понимаю, Бродского понимаю. Иртеньева отказываюсь понимать.  А вдруг  Игорь Моисеевич сочинил обычную пародию на себя самого? Видимо, ни к чему другому логика постоянных поэтических кривляний и не могла привезти.  Да и с родиной близких предков Иртеньева все просто. Это у них мода такая пошла, у некоторых интеллектуалов России, особенно евреев, относится к Израилю, если уж не с откровенной юдофобской злобой, то хотя бы свысока, что ли, подмигивая, да подшучивая. Какая уж тут благодарность за второй паспорт и  дармовое лечение.

 И тут я вспомнил одну историю на тему «Закона о возвращении». Есть у меня друг в Москве, еврей по папе и маме, тоже человек профессии творческой. Он в возрасте и здоровьем похвастаться не может. Последние годы уговаривал болезного друга репатриироваться, оставив в резерве все свое столичное богатство, хотя бы только ради одной нашей медицины. Уговаривал, хорошо зная, что к еврейству своему он относится преданно и трепетно, но и старую  Москву, где родился, женился, работал и прочее, любит.

 - Ну, что ты теряешь, - говорил я ему. – Подлечишься – и вернешься, если жизнь у нас не глянется.

 Друг отшучивался, чаще молчал, но прошлым летом ему играть в молчанку надоело.

 - Ты меня много лет знаешь, - нахмурившись, сказал он. – Ты меня за пролазу бесчестного знал, так?

 - Да ты чего это? – опешил я.

 - Тогда, подумай, что мне предлагаешь? Я на Израиль и дня не работал, я ничего для твоей страны не сделал, а ты хочешь, чтобы я на халяву, как прохвост какой, только потому, что еврей, там лечился, а потом деру дал?

 Признаться, опешил. Стал что-то бормотать в свое оправдание, но потом вспомнил, что ни разу, за долгие годы дружбы, не заметил за моим другом хитрости, корысти, душевной кривизны. Вспомнил, закрыл рот, обнял его и попросил меня извинить.

 В общем, бывают разными люди творческих профессий.