Президент США Дональд Трамп заявил, что он открыт для встречи с верховным лидером или президентом Ирана, поскольку две страны начали переговоры по ядерной программе Ирана.
После встречи на прошлой неделе, на которой были намечены рамки потенциальной ядерной сделки, которую американский чиновник описывает как обещающую "очень хороший прогресс", Трамп заявил журналу Time в интервью от 22 апреля, опубликованном сегодня: "Я думаю, что мы заключим сделку с Ираном".
На вопрос, готов ли он встретиться с верховным лидером Али Хаменеи или президентом Масудом Пезешкианом, Трамп отвечает: "Конечно".
Трамп, который в 2018 году вывел США из ядерного соглашения 2015 года между Тегераном и мировыми державами, предупредил о военных действиях против Ирана, если не будет быстро достигнуто новое соглашение, которое не позволит ему разрабатывать ядерное оружие.
С 2019 года Иран нарушил и значительно превзошел ограничения соглашения 2015 года по обогащению урана, произведя запасы, значительно превышающие те, которые, по мнению Запада, необходимы для гражданской энергетической программы.
Президент США Дональд Трамп резко осудил Гарвардский университет, назвав его «антисемитским, крайне левым институтом» и обвинив в приёме иностранных студентов, которые, по его словам, «хотят разорвать нашу страну на части». Это заявление прозвучало после того, как Гарвард подал в суд на федеральное правительство, утверждая, что администрация Трампа нарушает Первую поправку Конституции США и превышает свои полномочия, угрожая лишить университет федерального финансирования на сумму $9 миллиардов. Трамп также обвинил университет в том, что он стал «либеральным беспорядком», позволяя «группе безумных фанатиков» распространять ненависть и фальшивый гнев в аудиториях. Об этом сообщает “The Jerusalem Post”.
Ранее администрация Трампа заморозила $2,2 миллиарда в виде грантов и более $255 миллионов в контрактах после того, как президент Гарварда Алан Гарбер отклонил требования Совместной рабочей группы по борьбе с антисемитизмом. Эти требования включали сокращение участия студентов и преподавателей в управлении, изменение практик приёма и найма с акцентом на разнообразие взглядов и запрет радикальных студенческих групп. Гарбер заявил, что выполнение этих требований позволило бы правительству получить беспрецедентный контроль над университетом.
Администрация Трампа продолжила давление, угрожая лишить университет налогового статуса и отменив дополнительные $2,7 миллиона в грантах от Министерства внутренней безопасности. Также было заявлено, что Гарвард может потерять сертификацию, позволяющую принимать иностранных студентов, если не предоставит информацию об их незаконной или насильственной деятельности.
Трамп подписал указ, обязывающий все американские колледжи и университеты раскрывать информацию о получении иностранных средств, включая подарки и контракты. Этот шаг был предпринят в ответ на обеспокоенность еврейских и произраильских организаций, таких как AIPAC и Республиканская еврейская коалиция, по поводу возможного влияния стран, враждебно настроенных к Израилю, таких как Катар и Иран, на академическую среду. Ранее Конгресс рассматривал законопроект, снижающий порог обязательного раскрытия таких средств с $250 000 до $50 000. Указ Трампа усиливает контроль за соблюдением этих требований, угрожая лишением федерального финансирования в случае их нарушения. Об этом сообщает “Jewish Telegraphic Agency”.
Сенатор Чак Шумер и другие еврейские сенаторы-демократы обвинили Трампа в «позорном использовании антисемитизма» для нападок на университеты, подчеркнув, что борьба с антисемитизмом не должна использоваться как предлог для подрыва академической свободы и демократических норм.
Должен признаться: я никогда не прочь съесть кусочек халы — а еще лучше, толстый ломоть, оторванный от неперепеченной, еще теплой халы, особенно если намазать его джемом из кумкватов, собранных в собственном саду. Именно такую халу я ел в прошлый шабат. Правда, это не делает меня экспертом по халам, и я должен признаться еще кое в чем: до недавнего времени я вообще не слышал про такое явление, как шлисл‑хала, и не знал, что именно ее нужно есть в первый шабат после Песаха — с джемом или без него.
Фото: Shutterstock
Об этом я узнал из групповой рассылки, которую делает мой друг Менахем Батлер — блогер со стажем, специалист по еврейскому праву из Гарвардской школы права, автор и редактор журнала Tablet. Менахем, известный читателям своими обширными познаниями и неутомимой любознательностью во всех сферах еврейского права и обычаев, анонсировал свою лекцию на тему «Ключ к традиции: обычай шлисл‑халы и его влияние на ультраортодоксальное комьюнити в инстаграме ». Поясняя, что будет происходить, он добавлял:
Термином «шлисл‑хала» или «хала‑ключ» обозначается еврейская традиция изготавливать халу с запеченным внутри ключом или в форме ключа на первый шабат после Песаха. Хотя сегодня предлагается великое множество обоснований для этой практики, наиболее распространенное, приписываемое [хасидскому учителю XVIII века] Аврааму‑Йеошуа Хешелю из Опатува, также известному как Аптер Рав, гласит, что [ключ] символизирует открытие райских врат и благословения на преуспеяние и благоденствие на будущий год.
По словам Батлера, «в XXI веке эта традиция внезапно стала невероятно популярной благодаря безымянной армии “ортодоксальных инфлюэнсеров из Инстаграма”, взявших на себя формирование общинной практики, которая столкнулась с сопротивлением со стороны некоторых крупных раввинов».
Действительно, под влиянием социальных сетей обычай после Песаха печь халу в форме ключа, которого раньше придерживались в ортодоксальном мире очень немногие, преимущественно хасиды, приобрел вирусный характер. Вот как описывает его еврейская фуд‑блогерка Мелинда Штраус: «Все произошло невероятно быстро! Я следила за блогами своих коллег в фейсбуке и вдруг увидела незнакомый тренд: отовсюду посыпались халы в форме ключа! Я поспрашивала знакомых, и оказалось, что мои еврейские подруги пекут какие‑то шлисл‑халы». Вскоре, говорит Штраус, она сама стала регулярно печь шлисл‑халы.
Феномен шлисл‑халы, отмечает Батлер, поставил перед еврейским ортодоксальным миром «проблемы, регулярно возникающие при изучении отношений между традиционными еврейскими верованиями и потенциальными, пусть даже воображаемыми, сторонними культурными влияниями». Но насколько традиционные верования и практики в действительности стоят за обычаем печь шлисл‑халу? И каковы эти «потенциальные, пусть даже воображаемые, внешние культурные влияния»?
Ответ на первый вопрос не вполне очевиден. Хотя Аптер Рав (1748–1825), первый еврейский автор, упоминающий о шлисл‑хале, жил сравнительно недавно, в своей книге «Огев Исраэль» он называет этот обычай очень древним. Цитируя фрагмент из книги Йеошуа о том, как манна, волшебная пища, которой кормились израильтяне, блуждая по пустыне, прекратила выпадать после первого Песаха, проведенного ими в земле Ханаан, Аптер Рав замечает:
Существует обычай, восходящий к древним временам, вдавливать ключ в [тесто для] халы в шабат после Песаха, чтобы его контур отпечатался на хале. Что ж, еврейский обычай подобен [заповеди Торы] и должен иметь причину, [которая в данном случае такова:] в Писании сказано: «И на следующий день Песаха стали они [сыны Израиля] есть плоды земли этой [Ханаанской]…» Если до того они питались манной, то теперь им приходилось самим добывать себе хлеб. А поскольку все на свете, как известно, имеет врата, то мы молим Б‑га открыть Врата благоденствия, и отсюда происходит обычай отмечать халу ключом.
Но если шлисл‑хала существует так давно, почему в более ранних еврейских источниках она ни словом не упоминается? И почему не в древности, а именно в славянских странах Восточной Европы, где евреи вынуждены были поселиться в позднем Средневековье, мы находим христианский обычай, настолько похожий на шлисл‑халу, что невозможно не предположить наличие между ними связи?
Сходство начинается с самой халы, которая в Америке и других странах считается сугубо еврейским кулинарным феноменом, однако представляет собой еврейский вариант таких восточноевропейских хлебобулочных изделий, как чешская хоуска (или ваночка) или украинский калач (или колач), при изготовлении которых в заплетаемое в форме косы тесто добавляют яйца и зачастую сахар, а затем смазывают яичным желтком и ставят в печь (в некоторых частях идишеязычной Восточной Европы халу называли койлич). Подобно хале, эти виды хлеба являются скорее праздничными, чем повседневными, и ассоциируются с религиозными праздниками, прежде всего с Рождеством и Пасхой. Более того, на Пасху их обычно украшают религиозными символами вроде плетеного креста — и в этом случае в славянских языках, например по‑украински и по‑словацки, они получают особое название — паска (и это слово, и само название праздника в конечном счете восходят к ивритскому «Песах»).
Символ на хлебе — это, конечно, не то же самое, что хлеб, выпеченный в форме символа, или символ, запеченный внутри хлеба; да и крест — не ключ. И все же трудно не прийти к выводу, что подобно тому, как хала происходит от калача и его близких родственников, так и шлисл‑хала получилась из паски. Если евреи на самом деле переняли этот обычай у нееврейских соседей, то вряд ли можно ожидать, что они стали бы отпечатывать на своих халах крест или помещать на них плетеный крест. Они выбрали бы другой символ, хотя, может быть, и похожий: и действительно, если посмотреть на кресты на некоторых украинских пасках, они и вправду напоминают и ключи, и шлисл‑халы.
Так зачем же евреи могли захотеть имитировать на своих халах кресты с пасок, пусть даже и приблизительно? Начнем с того, что евреи вообще подражали нееврейским соседям, а те, в свою очередь, подражали им — именно так работает кросс‑культурное взаимодействие. А если вам нужен более конкретный сценарий, то возможным вариантам несть числа. Например, в какую‑то неделю, когда христианская Пасха совпала с еврейским Песахом, еврейская женщина в украинской деревне XVIII века видит, как соседка‑христианка украшает крестом свою паску. «Зачем ты это делаешь?» — спрашивает она и получает ответ: «Это приносит удачу» — а еще через неделю соседкина корова произведет на свет двух телят сразу. Конечно, наша балабосте не хочет оставаться в стороне; что плохого в том, чтобы изобразить приносящий удачу знак и на своей хале? Только уж конечно не крест. Она ждет первого шабата после Песаха, когда снова можно будет есть заквашенный хлеб, и украшает свою халу чем‑то похожим на соседкин крест — и не сомневайтесь, что вскоре после Песаха и у ее коровы появится двойня!
Женщина рассказывает эту историю своему мужу, который кое‑что понимает в еврейской традиции, и показывает ему рисунок. «Так это же ключ! — восклицает он. — В Гемаре “Таанит” написано:
У Пресвятого, да будет Он благословен, есть три ключа [мафтехот, от глагола “патах”, “открывать”], которые Он раздает Своей рукой: ключ к дождю, ключ к деторождению и ключ к воскресению… Раввины Земли Израиля говорят: “И еще ключ к благоденствию, ведь сказано [Теилим, 145:16]: ‘Открываешь [потеах] руку Твою и насыщаешь всякого живущего благоволением’”.
Твой ключ открыл Врата благоденствия!»
Муж идет рассказать о происшедшем своему раввину. «Потрясающе! — отвечает раввин. — Сказано, что сразу после Песаха манна прекратила выпадать и сыны Израиля начали сами добывать себе хлеб. А значит, именно в этот период года нам следует молиться об открытии Врат благоденствия! Твоя жена — замечательная женщина!»
И вот так одновременно рождаются еврейский обычай и еврейский комментарий к нему. Если это произошло не так, то как‑нибудь иначе — и если это не произошло при жизни Аптер Рава, который иначе не назвал бы обычай древним, то уж точно не слишком задолго до него. Достаточно было нескольких поколений, чтобы евреи, перенявшие традицию от отцов и дедов, уже считали бы его восходящим к незапамятным временам.
Именно относительная новизна обычая шлисл‑халы и его явно околохристианское происхождение и вызвало то «сопротивление некоторых крупных раввинов», о котором пишет Батлер (почему он сам считает, что подобное «стороннее культурное влияние» — это вымысел, я не знаю; скорее всего, я понимал бы лучше, если бы сходил на его лекцию, но и в этом случае я сомневаюсь, что он бы смог меня убедить, будто за ключом шлисл‑халы не стоит крест). И все же, подводя итог, что здесь такого особенного, чему следует сопротивляться? Еврейская народная традиция изобилует заимствованиями подобного рода. Важно не откуда взялись обычаи, а как мы их трактуем. Мода на шлисл‑халу может оказаться мимолетной, а может войти в мейнстрим ортодоксальной традиции, но кому‑то она нравится, и вряд ли от нее будет больше вреда, чем от христианских гимнов, лежащих в основе ханукальной песни «Маоз Цур», или от знаменитого хабадского нигуна, заимствованного из наполеоновского марша.
Он умер в тишине. Без стука ножниц, без шелеста шерстяных отрезов, без голосов, спорящих о посадке лацкана. В последний раз его сердце сделало свой стежок.
Он прожил девяносто пять лет, и каждый год был вручную отутюжен и подогнан по размеру. Его звали Мартин Гринфилд. Он был портным. Шил костюмы для президентов и клоунов, генералов и комиков, для людей, которым аплодирует стадион, и для тех, кому аплодирует лишь один человек — глядя на себя в зеркале.
А до этого были сапоги смерти. Земля, провалившаяся под ногами. Был Освенцим, был личный номер, и крик, и огонь, в котором исчезла его семья. Было все, от чего человек должен был стать камнем. Или зверем. Или прахом.
Но он стал портным.
Максимилиан Грюнфельд родился 9 августа 1928 года в деревне Павлово, в тогдашней Чехословакии (ныне запад Украины). Он был младшим сыном в зажиточной еврейской семье: отец Йозеф был инженером‑строителем, мать Цивья (урожденная Бергер) вела дом. На фотографии 1934 года он стоит в центре — шестилетний мальчик с ясными глазами, рядом с ним — сестра Ривка, сестра Симха, мать, отец. Брат Сруэль‑Беэр на снимке не запечатлен. Никто из них, кроме Макса, не пережил Холокост.
Семья Максимилиана Грюнфельда (Мартина Гринфилда). 1934
Когда ему было почти 12 лет, немецкая армия подошла к окрестностям Павлова. Макса отправили к родственникам в Будапешт — подальше от линии фронта, подальше от страха. Но он сразу понял: родственники ему не рады. В первую же ночь он убежал и следующие три года провел в борделе, где женщины — из числа немногих, сохранивших человеческий облик в те годы, — приютили его. Он работал учеником автомеханика, жил как мог.
Но однажды Макс получил травму руки и не смог больше работать. Тогда он вернулся в родное Павлово. И очень скоро всю его семью посадили в товарный вагон.
Поезд шел в Освенцим. На перроне их разделили. Мать, сестры и брат — в одну сторону. Отец — вместе с ним, но ненадолго.
В первый день в лагере, как позднее вспоминал Гринфилд в своих мемуарах, отец сказал ему: «Если мы разделимся, у тебя будет больше шансов выжить». На следующее утро охранники спросили, кто из заключенных владеет ремеслом. Йозеф схватил сына за запястье, вскинул его руку и крикнул: «A4406! Он механик. Очень умелый».
Два немецких солдата увели мальчика. Больше отца он никогда не видел.
Но прежде чем расстаться, Йозеф успел сказать сыну: «Если выживешь — живи за всех нас».
И всю оставшуюся жизнь Гринфилд, по словам его сына Тода, стремился исполнить этот завет. «Он это сделал», — свидетельствует Тод.
Впоследствии Гринфилд вспоминал, как клал кирпичи в лагере рядом с другим мальчиком. И немецкий охранник использовал его напарника, как мишень. Просто ради выстрела — без причин, без слов. Тот погиб, оставив только выщербленный след в кладке и дрожь в теле Макса.
В бараке, между шершавыми досками нар, он впервые взял в руки иглу. Не от хорошей жизни — от страха, от голода. Он штопал рубашку эсэсовца, и не было в этом никакого достоинства — была только необходимость выжить.
Но с тех пор — и навсегда — в его пальцах осталась память о ткани, ее натяжении, ее молчаливом сопротивлении и покорности. Он научился работать с материей — ведь взять судьбу в свои руки он в тот момент не мог. Так пусть хотя бы ткань ему поддается.
И он выжил. Один: без отца, без матери, без сестер. Выжил, потому что стал нужен, потому что что‑то сшил. И мир отплатил ему за это: дал ему Америку.
После изнурительного «марша смерти» из Освенцима, после ледяной, нечеловеческой транспортировки в вагонах до Бухенвальда он оказался на грани.
Но весна 1945 года принесла ему свободу. Лагерь освободили. В Бухенвальд приехал генерал Дуайт Эйзенхауэр. Он прошел по баракам, не зная, что один из истощенных подростков, на которого он тогда и не взглянул, однажды станет его личным портным. В своих мемуарах Мартин Гринфилд вспоминал: «Он был ростом около 178 сантиметров, но мне казалось, что это десятиметровый гигант».
В Бруклине он вновь был никем, просто беженцем. Пятнадцатилетним призраком с номером на руке и акцентом в горле. Но у него были игла, ткань и швейная машина. И теперь уже никто не бил, не орал, не убивал, наоборот: платили, хвалили, заказывали. Макс, ставший в Америке Мартином, уверенно шел вверх по карьерным ступенькам на фабрике GGG Clothing: от ученика — к мастеру, от безымянного — к имени на вывеске.
В 1977 году на здании появилась надпись: Martin Greenfield Clothiers.
Человек, которого пытались стереть с лица земли, написал свое имя навечно — такими теплыми буквами — на воротничках и подкладках, в обтачке рукава, в своей честной работе.
Он одевал американских президентов. Держал в руках плечо Обамы и Трампа, снимал мерки с Эйзенхауэра и Билла Клинтона. Он знал, как садится ткань на тело, облеченное властью. Знал, где у власти выступает лопатка, где она пережимает горло, где просвечивает слабость. И он никогда не шил ненависть. Он шил форму — не суть. Суть была у него одна: делать хорошо, быть точным, служить.
Нет, он служил не им: не Белому дому, не Голливуду. Он служил самой жизни. Он брал ножницы — и перерезал ткань, а не горло. Он закреплял булавку в манжету — а не в плоть. Он творил, чинил, он спасал своими швами.
Ведь портной — это не профессия, это некий образ сопротивления. Гуманистический выбор не рвать, а соединять. Не клеймить, а подгонять. Не править народ — а править плечо.
Мартин Гринфилд доказал: человек может не просто выжить после ада, но вернуться и, не закрыв своих шрамов, стать тем, кто бережно укрывает других.
Фото: greenfieldclothiers.com
Он победил не потому, что дожил до девяноста пяти. Не потому, что его костюмы носили люди с «ядерными чемоданчиками» и микрофонами у рта. Не потому, что его имя знали в Белом доме и Голливуде. Он победил потому, что не позволил аду сделать из себя пепел.
Он не стал злым, не стал жестоким, не стал мстить. Он стал создавать: шить, преображать. Он прожил огромную жизнь — и не по длине, а по глубине. Жизнь, полную прикосновений к материи и к человеку. Полную труда, точности, вкуса и стиля. Полную красоты.
Он вышел из тьмы и построил себе мастерскую света.
И пока будут жить его костюмы, его сыновья, его книги и ученики — будет жить и память о том, что человек может не только пережить зло, но победить его.
Мартин Гринфилд не просто шил одежду. Он заново сшил свою судьбу. И это был самый красивый из его костюмов.
Кто устроил погром в Варшаве в 1940 году? Почему Латвия прекратила расследование дела нацистского преступника? И что нового рассказывает фильм Кирилла Серебренникова об исчезновении Йозефа Менгеле? Глава департамента общественных связей ФЕОР и главный редактор журнала «Лехаим» Борух Горин представляет обзор событий недели.
Йом а-Шоа — память о Холокосте, живая и вечная
Весна. В Израиле на минуту замирает вся страна — звучит протяжный звук сирены. Пешеходы останавливаются, водители выходят из машин и стоят в скорбном молчании. Так ежегодно страна чтит Йом а-Шоа — День памяти Катастрофы и героизма европейского еврейства. Этот день установлен в память о шести миллионах евреев, уничтоженных нацистами, и о тех, кто восстал против бесчеловечного зла. Сегодня Йом а-Шоа стал не просто датой в календаре — это живая ниточка памяти, связующая поколения. Спустя восемь десятилетий после войны мы по-прежнему задаемся вопросами: как сохранить правду о пережитом? как рассказать новым поколениям обо всех уроках Холокоста? как почтить и услышать последних свидетелей, пока они с нами? В нашем выпуске — размышления об этом и последние новости, связанные с памятью о Шоа: от почти забытой трагедии 1940 года в Варшаве до современного кино о бегстве нацистского преступника. Это тревожные, болезненные, но необходимые темы — ведь память о Холокосте остаётся нашим моральным ориентиром и предупреждением на будущее.
Забытая трагедия: Пасхальный погром 1940 года в Варшаве
Весной 1940 года, за три года до восстания в Варшавском гетто, случилась трагедия, о которой долго почти не вспоминали. Речь о пасхальном погроме в оккупированной нацистами Варшаве — череде массовых антисемитских нападений, произошедших ровно 85 лет назад. С Страстной пятницы и до Пасхального воскресенья (22–24 марта 1940 года) толпы варшавян — подстрекаемые окуупантами — громили еврейские магазины, лавки и дома. На улицах Хмельна, Желязна, Маршалковская происходили нападения: людей избивали только за то, что они евреи. Историки фиксируют, что десятки были тяжело ранены, разрушено множество еврейских торговых точек, колоссальный материальный ущерб. Эта волна насилия вошла мрачной страницей в историю польской столицы, когда отчаяние, страх и нацистская пропаганда развязали руки погромщикам, направив их ненависть на беззащитное еврейское население.
Почему это стало возможным? Причин было несколько. В первую очередь — целенаправленная политика оккупантов. Нацистские власти стремились использовать ненависть многих поляков к евреям: распускали лживые слухи о «еврейской спекуляции», «большевизме», «предательстве нации». На фоне военной разрухи, голода и безработицы такая циничная пропаганда падала на благодатную почву. Давние экономические трения между польскими и еврейскими торговцами обострились до крайней степени . В погроме участвовали не только организованные группы радикалов, но и многие озлобленные обыватели, поддавшиеся растабуированной истерии ненависти. И все же находились поляки, которые, рискуя собой, пытались защитить своих еврейских соседей — укрывали пострадавших, старались остановить насилие. Эти проявления человеческого достоинства вспоминались потом как редкие лучики света во тьме.
Пасхальный погром 1940-го фактически стал прологом к трагедии Варшавского гетто. Всего через несколько месяцев, в ноябре 1940 года, нацисты окончательно заперли евреев в гетто — более 400 тысяч человек оказались обречены на голод, болезни и гибель. По сути, весенний погром был зловещей «репетицией» разрушения еврейской общины Варшавы, инспирированной и направляемой оккупантами. Недаром историки предполагают, что нацисты умышленно допустили (а возможно, и организовали) эти беспорядки как оправдание для создания гетто.
Долгое время память об этих мартовских событиях меркла на фоне ужаса последующих лет Катастрофы. Лишь недавно в Польше заговорили об этой забытой трагедии. В нынешнем году, когда исполнилось 85 лет со дня погрома, польские историки и общественность обратились к тем событиям. Крупнейший музей еврейской истории в стране — музей POLIN в Варшаве — включил пасхальный погром 1940 года в число важных мемориальных дат. Проводятся специальные лекции и выставки, публикуются свидетельства очевидцев и исследования, чтобы вернуть в общественную память этот эпизод. Польский новостной портал TVP Info подробно напомнил о ходе погрома и его жертвах . Благодаря этим усилиям, спустя десятилетия, голоса прошлого снова слышны.
Из сегодняшнего дня пасхальный погром видится нам горьким уроком о том, как легко ненависть может разорвать ткань общества. Страх, нищета и лицензия на ненависть тогда превратили соседей в убийц, показав, сколь хрупки нравственные устои. Осмысляя ту давнюю Варшавскую Пасху, мы лучше понимаем: память нужна не ради воспоминаний как таковых, а чтобы подобное не повторилось. В Варшаве ныне звучат слова примирения и скорби — и это важный шаг, пусть запоздалый, к историческому исцелению.
Правосудие и правда: дело Герберта Цукурса
Память о Холокосте — это не только скорбь, но и непрекращающийся поиск правды и справедливости. Даже спустя 80 лет споры о виновниках и попытки добиться правосудия не утихают. Свежий пример — резонансная история из Латвии, связанная с именем Герберта Цукурса.
Цукурс — фигура печально известная. Во время нацистской оккупации он, летчик и герой довоенной Латвии, был заместителем командира карательного отряда «Арайс» в Риге и прославился особой жестокостью. Его называли «рижским мясником» за прямое участие в уничтожении латвийских евреев. После войны Цукурс сумел бежать и долгие годы скрывался за границей. В 1965 году израильские агенты «Моссад» настигли его в Южной Америке и ликвидировали, однако формально судебного процесса над ним так и не состоялось. В Латвии долго шли дискуссии: считать ли Цукурса военным преступником без суда? Нужны ли официальные расследования? И вот буквально на днях пришла новость, которая вызвала негодование в Израиле и во всем мире. Прокуратура Латвии объявила о закрытии расследования в отношении Герберта Цукурса, сославшись на отсутствие достаточных доказательств его личной вины.
Это решение латвийских властей прозвучало неожиданно и болезненно. Яд Вашем, израильский Мемориальный комплекс Катастрофы, выпустил гневное заявление, назвав закрытие дела непонятным и возмутительным. В заявлении подчеркивается: преступления Цукурса во время Холокоста общеизвестны и не подлежат сомнению — имеются многочисленные свидетельства его участия в убийствах десятков тысяч евреев. Факты настолько очевидны, что попытка прекратить расследование выглядит как искажение и игнорирование исторической правды. «Решение о прекращении расследования сбивает с толку, ведь ужасы, сотворенные Цукурсом, неоспоримы», — заявили представители Яд Вашем. Более того, Яд Вашем выразил готовность предоставить из своих архивов все необходимые документы, если латвийская сторона возобновит усилия по привлечению Цукурса (пусть посмертно) к ответственности .
Особую тревогу вызывает то, что в самой Латвии в последние годы предпринимались попытки реабилитации образа Цукурса. Выпускались публикации, где его пытались выставлять не злодеем, а едва ли не национальным героем — патриотом, «невинно оклеветанным». Яд Вашем резко осудил эти попытки переписать историю и обелить палача, назвав их прямым искажением Холокоста. Решение прокуратуры, по сути, подыгрывает подобной тенденции, что крайне тревожно. Память о жертвах требует, чтобы имена убийц назывались открыто и громко, даже спустя много лет.
Латвийский правозащитник и юрист Давид Липкин уже заявил, что будет обжаловать прекращение дела . Он и другие общественные деятели требуют возобновить расследование и дать историческую оценку деяниям «рижского мясника». По их словам, закрытие дела — оскорбление памяти погибших и выживших.
Эта история — напоминание о непростой борьбе за историческую правду. Прошли десятилетия, преступник уже мертв, но общество всё еще решает, как относиться к его наследию. Будет очень печально, если политическая конъюнктура возьмет верх над фактами. Ведь одна из ключевых заповедей Йом а-Шоа — ничего не забывать. А забвение может начинаться с замалчивания преступлений или оправдания палачей. Важно, чтобы даже через 80 лет после войны те, кто замарал руки в крови невинных, не получили посмертного прощения только из-за чьего-то нежелания вскрывать старые раны. В этом смысле позиция Яд Вашем однозначна: реабилитации нацизма не быть, и каждый случай искажения истории должен получать решительный отпор.
Исчезающие свидетели: время на исходе
Но как отстаивать правду о Холокосте, если свидетели тех событий исчезают на наших глазах? Эта мысль пронизывает недавний доклад, опубликованный организацией Claims Conference (Конференция по еврейским материальным претензиям к Германии). Доклад так и называется — «Исчезающие свидетели», и цифры в нём заставляют задуматься. Согласно этому всестороннему демографическому исследованию, к 2040 году в живых останется лишь совсем небольшая горстка переживших Холокост. Еще есть около 220 тысяч выживших по всему миру. Самая большая община переживших — в Израиле (~110 100 человек), далее идут США, страны бывшего СССР и другие. Но средний возраст этих людей — 87 лет, из них почти две трети — женщины. 1400 оставшихся в живых уже перешагнули столетний рубеж. Прогноз, увы, неутешителен: через шесть лет (к 2030 г.) примерно половины нынешних свидетелей не станет; в Израиле численность переживших сократится на ~43%, в США — на 39%, а в постсоветских странах — более чем наполовину . То есть время буквально уходит у нас из-под ног.
Руководители Claims Conference прямо говорят о чрезвычайной срочности. Президент организации Гидеон Тейлор подчеркнул: теперь — последний момент, чтобы выслушать истории этих людей, пока они рядом. «Время почти вышло», — с горечью констатировал он, призывая чаще приглашать очевидцев Холокоста выступать в школах, синагогах, общинных центрах. Исполнительный вице-президент Грег Шнайдер добавил: «Мы давно знали, что это последнее поколение свидетелей. Сейчас — последние годы, чтобы оказать им почести, обеспечить им достойную старость и сохранить их рассказы для будущих поколений». Это не просто слова — это, по сути, наказ всем нам: успеть записать и запомнить как можно больше свидетельств, пока не стало слишком поздно.
В том же докладе приведены поразительные личные истории, напоминающие, ради чего нужна эта спешка. Там есть, например, рассказ 110-летней Нехамы Гроссман из израильского города Арад — она старейшая из ныне живущих переживших, передавшая своим потомкам главный завет: «ненависть не должна победить». Или история 98-летнего Леонарда Зайческу, спасшегося из «поездов смерти» в Яссах, и Пинхаса Гуттера — одного из последних участников восстания в Варшавском гетто. Они все сегодня говорят нам одно: слушайте нас, пока можете, несите нашу память дальше.
Мало просто понимать проблему — нужны действия. И по всему миру сегодня реализуются проекты, спасающие живые голоса истории. Например, в США уже несколько десятилетий работает Фонд Шоа (USC Shoah Foundation), основанный Стивеном Спилбергом. С 1990-х годов он записал на видео более 55 000 интервью с очевидцами Катастрофы — колоссальный архив человеческой памяти. Но и на этом не остановились: теперь Фонд применяет самые современные технологии, чтобы встречи с очевидцами остались возможны даже после их ухода. Так, разработан проект интерактивных биографий — когда с записанной на видео моделью свидетеля можно вести диалог, задавая вопросы и получая заранее подготовленные ответы. Один из таких проектов — «Dimensions in Testimony» — уже представлен в музеях: посетители, глядя на голографическое изображение сидящего перед ними человека, могут спросить его о чем угодно из военных лет, и получают развернутый ответ, словно беседуют с живым свидетелем. Это поразительно сближает нас с прошлым.
Еще одна инновация — 360-градусные видеосвидетельства на местах событий. Команда Фонда Шоа вместе с уцелевшими узниками выезжает в бывшие лагеря смерти или гетто и там, с помощью специальных камер, записывает их рассказ об увиденном, панорамно показывая и само место. Например, 92-летний Эдуард Мосберг, переживший концлагерь Маутхаузен, приехал туда спустя более 70 лет и прошелся с камерой по печально известным «ступеням смерти», описывая свой опыт . Такой фильм создает полный эффект присутствия: зритель как бы оказывается рядом с очевидцем там, где все происходило. Первый подобный VR-документальный фильм «The Last Goodbye» (2017) с участием узника Майданека Пинхаса Гуттера получил признание критиков . Технический директор Фонда, Стивен Смит, говорит, что в таком формате нет ничего «виртуального»: это те же свидетельства, просто снятые множеством объективов, и они не менее аутентичны, чем традиционные интервью . Все это — попытки преодолеть пропасть времени с помощью технологий.
В Израиле свою миссию выполняет Яд Вашем. С момента основания мемориала там собраны десятки тысяч письменных и видеосвидетельств, создан огромный архив имен. Сейчас Яд Вашем, как и Фонд Шоа, спешит охватить оставшихся выживших. Ежегодно к Дню памяти организуются кампании «Каждый свидетель — ценен»: волонтеры и сотрудники музея приходят к пожилым людям домой с камерой и диктофоном. И часто оказывается, что даже прожив жизнь в тишине, некоторые из них готовы наконец рассказать о пережитом — пусть перед камерой, но и перед всем миром. Эти последние рассказы бережно хранятся в цифровых архивах Яд Вашем, чтобы любой исследователь или школьник мог когда-нибудь их услышать.
Наконец, в Великобритании не так давно запущена впечатляющая программа Testimony 360 — она объединяет сразу и виртуальную реальность, и элементы искусственного интеллекта для сохранения памяти о Холокосте . Британский Фонд образования о Холокосте (HET) создал эту программу специально для школ. С ее помощью ученики могут пообщаться с виртуальным образом свидетеля, задавая ему вопросы и получая заранее запрограммированные ответы от имени реального человека. А затем — надев VR-гарнитуры — совершают виртуальную экскурсию по месту, о котором рассказано в свидетельстве, будь то бывший концлагерь или гетто. Технология уже опробована в 15 школах и получила восторженные отзывы. «Мы на пороге нового этапа образования о Холокосте. Свидетелей почти не осталось, но мы можем создавать запоминающийся опыт даже без их физического присутствия», — говорит директор фонда Карен Поллок. По ее словам, на фоне роста антисемитизма в мире такая «оживающая» история — критически важна для молодежи. Ведь простое чтение учебника никогда не даст того эффекта сопричастности, как личный рассказ, даже если он звучит из динамика компьютера.
Все эти инициативы — от видеоархивов до VR — объединяет одно: гонка со временем. Пока жив последний очевидец, надо успеть расспросить и записать все, что возможно. И в то же время — подумать, как рассказывать об этом, когда свидетелей не станет. Йом а-Шоа каждый год напоминает об этой ответственности. Наша задача — не прервать цепочку памяти.
Живой голос истории: Бериш Аурбах, 104 года
Среди тех немногих свидетелей, кто еще с нами, есть поистине уникальные личности. О некоторых хочется рассказать особо. В далекой Австралии, в городе Мельбурне, живет Бериш Аурбах, которому недавно исполнилось 104 года. Он — один из последних людей на земле, кто лично видел восстание в Варшавском гетто 1943 года. Вернее, он стал его невольным свидетелем: за несколько дней до начала восстания Бериша (тогда ему было 22) чудом контрабандой вывезли из гетто — старший брат успел подкупить кого нужно, и юношу тайно вывезли за стены прямо перед тем, как гетто взорвалось пламенем сопротивления. Бериш спасся, но то, что он увидел затем, осталось в памяти навсегда. «Я до сих пор помню едкий запах горящего гетто», — говорит он, сидя у себя дома в тихом пригороде Мельбурна. Пасхальные дни 1943 года, когда нацисты методично сжигали дом за домом, подавляя сопротивление евреев, отпечатались в его юношеском сознании страшными картинами. «Я мог бы говорить об этом полгода напролет и все равно не рассказал бы всего», — признается Бериш Аурбах. В его памяти — неисчерпаемый кладезь деталей о жизни в гетто, о лицах и именах, о героях и жертвах.
Аурбах родился еще в 1920 году в польской семье хасидов. Война лишила его почти всего: он потерял мать еще в детстве, в гетто погибло множество друзей, многих родственников увезли и убили. Но он уцелел — выбрался из пылающей Варшавы, скитался, пережил лагеря беженцев, а после войны эмигрировал в Австралию. Туда, кстати, переехали около 35 тысяч еврейских беженцев — Австралия стала далеким тихим пристанищем для тех, кто чудом избежал гибели в огне Катастрофы. Бериш обосновался в Мельбурне, где была большая польско-еврейская община и звучал родной идиш. Он женился, создал семью — сейчас у него трое детей и четверо внуков. С годами Аурбах превратился в уважаемого лидера общины: десятилетиями он был председателем своей синагоги «Коулфилд Бейт-Мидраш» в Мельбурне, активно участвовал в благотворительных проектах, передавал традиции молодежи.
Сегодня, несмотря на преклонные годы, Бериш Аурбах по-прежнему бодр духом и остер умом. «Благо, голова еще работает», — улыбается он в разговоре с журналистами. В апреле этого года, буквально накануне Йом а-Шоа, в Мельбурнском еврейском музее открылась специальная выставка, посвященная выжившим узникам Варшавского гетто — и история Аурбаха заняла там почетное место. Его воспоминания представлены рядом с материалами из архива «Онег Шабес» — того самого подпольного архива, что вел историк Эмануэль Рингельблюм внутри гетто и закопал в землю, чтобы будущее узнало правду. Помещая голос Бериша в этот контекст, устроители выставки словно передают эстафету: его рассказ стал частью большого наследия сопротивления и памяти.
Когда у Бериша спросили, что он чувствует в свой 104-й День рождения, тот ответил с юмором: мол, «чувствую себя на 104 процента». Оптимизм и мудрость не покидают его. Он шутит, что австралийцы больше помешаны на футболе, чем на антисемитизме. «По моему мнению, большинство австралийцев не антисемиты. Они, скорее, мэшугэ насчет своего футбола. Мне кажется, они вообще мало думают об антисемитизме», — сказал он с доброй улыбкой. В этих словах — благодарность стране, которая дала ему приют и вторую жизнь. Но и скрытая тревога тоже есть: в том же интервью Бериш признался, что все же видит признаки роста ненависти и разделения в мире и даже в Австралии, и это его беспокоит. «Надо быть начеку, — говорит он, — но не терять веры в людей».
Бериш Аурбах — живой мост между эпохами. Его голос — это эхо Варшавского гетто, донесшееся до наших дней. Слушая его рассказы, молодые австралийские евреи понимают, что история их народа — не абстрактные главы из книги, а воспоминания реального человека, которого можно обнять, у которого можно учиться стойкости. На таких людях держится память. И в Йом а-Шоа мы склоняем головы не только перед погибшими, но и перед стойкими выжившими, которые, несмотря ни на что, смогли прожить длинную жизнь и поделиться с нами своим свидетельством.
Память через искусство: «Исчезновение Йозефа Менгеле»
Память о Холокосте живет не только в музейных залах и архивных документах — она находит отражение и в искусстве, позволяя переосмыслить трагедию через новое поколение творцов. В этом году на международной киноарене громко прозвучало имя российского режиссера Кирилла Серебренникова, представившего свой новый фильм, напрямую связанный с темой послевоенной памяти. Картина называется «Исчезновение Йозефа Менгеле» (The Disappearance of Josef Mengele) — и ее мировая премьера вошла в официальную программу Каннского кинофестиваля 2025 года. Для кинематографа это событие значимое: один из самых смелых режиссеров современности берется за историю о нацистском преступнике, о бегстве от возмездия, о том, как долго может длиться тень Холокоста.
Йозеф Менгеле — имя, ставшее символом врачебного зла. В лагере Освенцим этот доктор проводил ужасающие эксперименты над узниками, за что получил прозвище «Ангел смерти». После войны Менгеле сумел скрыться и долгие годы жил под чужими именами в Латинской Америке, так и избежав суда — он утонул в Бразилии в 1979 году, не понеся ответственности. История его послевоенных скитаний легла в основу фильма Серебренникова. Сценарий базируется на документально-художественной книге французского писателя Оливье Геза «La Disparition de Josef Mengele» — «Исчезновение Йозефа Менгеле», вышедшей в 2017 году и получившей престижную литературную премию Ренодо. Гез провел тщательное журналистское расследование и воссоздал в книге всю одиссею Менгеле: от побега из разрушенной Германии, через годы тайной жизни в Парагвае, Аргентине, Бразилии — до самой смерти, постоянно ускользая от агентов правосудия. Эта книга была издана и на русском языке в 2020 году (издательство «Книжники», перевод Дмитрия Савосина), то есть доступна нашему читателю. А в нынешнем, 2025 году, вышло и графическое издание — комикс по мотивам книги Геза, созданный французскими художниками Мацем и Йоргом Майе. Графический роман «Исчезновение Йозефа Менгеле» вышел на русском (также в издательстве «Книжники», в переводе Ольги Патрушевой) и сразу привлек внимание. Он визуальным языком комикса передает историю бегства Менгеле, его тайную жизнь, показывая, как документальный материал может превращаться в напряженный триллер.
Фильм Серебренникова, судя по отзывам, не является дословной экранизацией — скорее, это авторское осмысление темы. Режиссер, известный своими провокационными и глубокими работами, через историю Менгеле исследует более общие явления: природу зла, механизм соучастия, безнаказанность преступников и коллективную амнезию общества . По сути, перед нами попытка ответить на вопрос: что происходит, когда великое зло ускользает от возмездия? Удалось ли миру забыть об «Ангеле смерти», затерявшемся на чужом континенте, и какой ценой дается такое забвение? Эти вопросы режиссер адресует зрителю. Картина стала международным проектом: съемки проходили в Уругвае, Бразилии, Мексике, Германии, в кадре звучит немецкая, испанская, английская речь . В роли Менгеле — немецкий актер Аугуст Диль, мастерски передающий внешнее обаяние и внутреннюю чудовищность своего героя. То есть над фильмом работала интернациональная команда, и сам факт ее появления говорит о всемирной значимости темы Холокоста даже для тех стран, которых она, казалось бы, непосредственно не касалась. Ведь зло доктора Менгеле — оно не частное немецкое дело, оно затрагивает всю человеческую нравственность.
Интересно, что и литература, и кино, и даже комиксы объединяются вокруг одной истории — значит, она действительно резонирует в обществе. Возможно, это связано с тем, что все меньше остается живых очевидцев нацистских преступлений, и на первый план выходит исследование того, как мы помним. Рассказывая о Менгеле, авторы косвенно говорят: да, некоторые злодеи так и избежали правосудия — но память все равно их настигла. Пусть не суд, так книга, фильм или выставка напомнят о содеянном. И в этом тоже есть элемент торжества правды.
Фильм «Исчезновение Йозефа Менгеле» вызвал оживленные отклики. Для международной аудитории, в том числе молодой, он стал еще одним окном в эпоху Холокоста — необычным, парадоксальным, через призму судьбы самого палача. Кто-то критиковал, что симпатичный актер на экране «очеловечивает» монстра. Но замысел, скорее, в другом: показать банальность зла, как сказал бы Ханна Арендт, и напомнить, что подобные Менгеле люди могли затем раствориться среди обычных граждан. А значит — история не закончилась в 1945-м, она продолжалась и после войны, и отголоски ее докатываются до наших дней.
Вместо заключения
Наше время — время последних свидетелей и одновременно первых поколений, которые будут жить без них. Йом а-Шоа — особенный день, когда прошлое говорит с настоящим. Сегодня на церемониях памяти зажигают шесть свечей — по числу шести миллионов погибших. Но, пожалуй, седьмая свеча горит в наших сердцах — это обещание не забыть. Мы слышим эхо польских улиц 1940 года и понимаем, как легко ненависть разгорается на фоне отчаяния. Мы видим, как спустя 80 лет идёт борьба за имя и честь жертв, требующая от нас бдительности к попыткам переписать прошлое. Мы провожаем дряхлеющих героев — и спешим сохранить их голоса в цифре, в книгах, в фильмах, чтобы дети и внуки смогли узнать правду. Мы радуемся каждому долгожителю, таким как Бериш Аурбах, чья жизнь — победа над нацизмом и свидетельство несгибаемой воли. И мы ищем новые языки памяти — будь то искусство кино или виртуальная реальность — лишь бы донести исторический опыт до тех, кто родится завтра.
Йом а-Шоа — это не только про прошлое, это про будущее. Это день, когда скорбь переходит в ответственность. Ответственность — рассказывать, учить, сопротивляться забвению и лжи. Как сказал один из переживших Катастрофу, «если мы молчим — камни будут кричать». Но сегодня люди не молчат. По всему миру — от Иерусалима до Мельбурна — звучат слова памяти и имен, звучат молитвы и клятвы. «Никогда больше» — эти слова произносят уже правнуки тех, кто прошел ад лагерей. И наша задача — чтобы эти слова были подкреплены знанием истории и пониманием ценности каждой человеческой жизни.
Память о Шоа — живая и вечная. Пока мы помним и говорим об этом, трагедия прошлого становится предупреждением для будущего. И пусть же эти уроки не будут забыты. Сегодняшний выпуск, посвященный Йом а-Шоа, завершается, но работа памяти продолжается каждый день — в наших книгах, наших музейных залах, наших семьях. Мы помним. Мы чтим. И мы рассказываем следующим поколениям. Потому что забыть — значит позволить злу повториться, а помнить — значит вооружить мир против новой катастрофы.
Помните. Спасибо, что это время вы провели с нами, вслушиваясь в голоса памяти. До новых встреч.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
