Если бы выборы состоялись в эти дни, партия "Ликуд" набрала бы 31 мандат – на один меньше, чем в нынешнем Кнессете. Об этом свидетельствуютитоги социологического опроса, проведенного институтом "Дайрет поллс" и опубликованные на 14 канале израильского телевидения.
Следом с большим отрывом идет партия НДИ, которой респонденты на этот раз дают 19 мест в Кнессете. На третьем месте – левые "Демократы" (слияние "Аводы" и МЕРЕЦа), у них 16 мест.
Партия ШАС во главе с Арье Дери набрала бы 11 мест, "Еврейство Торы" – 8.
По 7 мандатов у "Лагеря государственников" во главе с Биньямином Ганцем и "Еврейской силы", которую возглавляет Итамар Бен-Гвир.
6 мест в Кнессете набирает арабская партия "Раам". По 5 мандатов достается "Религиозным сионистам" под предводительством Бецалеля Смотрича, "Еш атиду" с Яиром Лапидом и арабской фракции "Хадаш-Таал".
Как мы сообщали ранее, если в Кнессет будет баллотироваться новая партия "Беннет-2026", то, согласно опросу, опубликованному на телеканале "Кешет", левые голоса во многом отойдут к ней, в то время как на положение правящей коалиции это практически не повлияет.
Впрочем, согласно опросу 12 канала, нынешняя коалиция получила бы (без учета баллотировки новых партий) 52 мандата. Нынешняя оппозиция, не считая арабов, набрала бы 58 мандатов. Арабская фракция "Хадаш-Таал", согласно этому вопросу, вообще не проходит в Кнессет.
В британских университетах давно наблюдается тревожный рост антисемитизма, еще более возросший после нападения ХАМАСа на Израиль 7 октября 2023 года. Студенческие общества ряда университетов, включая учреждения группы Рассела, распространяют прохамасовскую пропаганду, что вызывает обеспокоенность у еврейских студентов. Многие из них сообщают о страхе покидать общежития из‑за враждебной атмосферы в кампусах. В качестве реакции Управление по делам студентов Великобритании подчеркивает, что «свобода слова не включает в себя преследование или поддержку террористов». Бывший министр по делам университетов Роберт Халфон осудил проявления антисемитизма, назвав их серьезной проблемой.
На этом фоне в Великобританию прибыла делегация из 35 арабских граждан Израиля — мусульман, христиан и друзов, для участия в беспрецедентной акции протеста против радикализации и антисемитизма в британских университетах. Возглавляет делегацию Юсеф Хаддад, арабский израильтянин, ветеран ЦАХАЛа и генеральный директор организации «Вместе — поручиться друг за друга». Среди участников — Сабин Таса, пережившая резню 7 октября, в которой убили ее мужа и сына. Их присутствие должно способствовать поддержке еврейских студентов и ставить заслон на пути распространения экстремистской риторики в кампусах.
Юсеф Хаддад, арабо‑израильский христианин, родился в Хайфе и вырос в Назарете. В 18 лет добровольно поступил на службу в Армию обороны Израиля, служил в бригаде «Голани». Во время Второй ливанской войны в 2006 году Хаддад получил серьезные ранения: ракета «Корнет», выпущенная «Хизбаллой», привела к ампутации его правой ноги. После года интенсивной реабилитации нога была успешно имплантирована.
Опыт пережитого побудил Хаддада посвятить себя налаживанию отношений между арабами и евреями в Израиле. В 2018 году он основал организацию «Вместе — поручиться друг за друга» (Together — Vouch for Each Other), целью которой является интеграция арабских граждан в израильское общество через волонтерство, образовательные программы и межкультурные инициативы.
Хаддад активно выступает против движения BDS и антисемитизма, читает лекции по всему миру и участвует в дискуссиях на международных площадках. Он также работает на канале i24NEWS, ведет передачи на арабском и английском языках, пишет колонки для изданий Israel Hayom и The Marker.
Акция протеста, организованная Stop The Hate, Stop The Hate On Campus и Together — Vouch For Each Other, как было заявлено, стремилась «восстановить баланс в дискуссии, искаженной экстремистами», и обеспечить безопасность еврейских студентов в британских университетах. Она также подчеркивала важность голосов арабских израильтян в любых обсуждениях, касающихся Ближнего Востока.
Юсеф Хаддад протестует против антиизраильского митинга в Тель‑Авивском университете. 15 мая 2024.Фото: Miriam Alster / Flash90
Хаддад отмечает, что ситуация в британских университетах напоминает события в американских кампусах, где антисемитские настроения в результате повлияли на политические процессы. Он выразил обеспокоенность тем, что британская политика может быть «заражена» антисемитизмом, особенно в академической среде. По его словам, иммигранты, приезжающие в Великобританию в поисках лучшей жизни, вместо принятия западных ценностей используют их против самого западного общества, а последнее демонстрирует страх перед критикой и обвинениями в исламофобии и расизме.
Юсеф Хаддад подчеркнул, что экстремисты захватили подобные площадки, поскольку «мирные» голоса в этих дебатах предпочитают не участвовать из‑за враждебной атмосферы. Он лично был вынужден приехать на дебаты с восемью телохранителями из‑за угроз нападений, которые ранее звучали в его адрес и в США, и в Лондоне. Хаддад отметил иронию ситуации: араба из Израиля, где арабы имеют равные с другими гражданами права, считают живущим в «апартеиде».
Он постоянно критикует Amnesty International за их обвинения в геноциде и апартеиде в адрес Израиля, отмечая некомпетентность тех, кто использует эту терминологию. Хаддад подчеркивает, что такие обвинения игнорируют реальность и способствуют распространению дезинформации о ситуации на Ближнем Востоке.
В ноябре 2024 года в Оксфордском университете состоялись дебаты на тему: «Является ли Израиль государством апартеида, ответственным за геноцид». Среди участников был заявлен Хаддад. В ходе дебатов он подвергся оскорблениям и был удален из зала после конфликта с одним из студентов.
Хаддад подчеркивает, что такие инциденты отражают тревожную тенденцию: подавление произраильских голосов и распространение экстремистских нарративов в академической среде Великобритании .
Юсеф Хаддад во время своего выступления на дебатах в Оксфорде «Является ли Израиль государством апартеида» Ноябрь 2024Скриншот
В ходе дебатов Хаддад выразил недовольство отказом президента Союза предоставить ему возможность высказаться, назвав его «трусом». Он отметил: «Президент здесь такой трус, что не смог принять на своей площадке ни одной иной точки зрения».
Хаддад резко критиковал ХАМАС и всех тех, кто его поддерживает, называя их «террористами» и «пособниками террористов». Он сказал: «Если я говорю “освободите Палестину от ХАМАСа”, а вы меня освистываете, то, извините, но вы поддерживаете терроризм». В подтверждение своих слов он привел пример с видео, где палестинец хвастается убийством евреев и использованием телефона жертвы.
Он напомнил о войне 1948 года и разделе Палестины, подчеркивая, что арабские страны не приняли план раздела, в отличие от Израиля. Он также отметил, что с 1948 по 1967 год сектор Газа находился под контролем Египта, но египетские власти не предложили палестинцам создать собственное государство. Юсеф высмеял тех, кто использует лозунг «От реки до моря Палестина будет свободной», предположив, что они даже не знают, о каких реке и море идет речь. Он призвал сначала освободить Палестину от ХАМАСа: «Если вы хотите освободить Палестину, сначала освободите ее от ХАМАСа, от террористов».
Хаддад поделился воспоминаниями о детстве в Хайфе и Назарете, где рос вместе с евреями, христианами, мусульманами и друзами, играя с ними в футбол и отмечая праздники друг друга: «Мы хотели учить и иврит, и арабский, потому что язык сближает».
Юсеф объяснил свое решение добровольно служить в ЦАХАЛе, несмотря на отсутствие такой обязанности для арабских христиан и мусульман, тем, что ЦАХАЛ — это израильские Силы обороны, защищающие всех граждан Израиля: «Когда ХАМАС и иранский режим атакуют Израиль, они атакуют всех граждан, и ЦАХАЛ защищает всех, независимо от их происхождения».
Он рассказал о теракте в ресторане «Максим» в Хайфе в 2003 году, где погибли и пострадали как арабы, так и евреи. Этот инцидент укрепил его решение служить в ЦАХАЛе: «С того момента я понял, что служба в ЦАХАЛе — это не только правильно, но и морально необходимо для защиты моего общества».
Хаддад отметил свой опыт командования еврейскими солдатами в ЦАХАЛе, опровергающий обвинения в апартеиде: «Я, араб, командовал еврейскими солдатами в ЦАХАЛе. Это апартеид?».
Он рассказал о своем ранении во время 2‑й Ливанской войны и о том, как четыре еврейских солдата, рискуя жизнью, вынесли его с поля боя: «Они спасли мою жизнь, рискуя собственными».
Хаддад привел примеры арабов, занимающих высокие посты в Израиле, включая судей, депутатов кнессета и руководителей банков. Он подчеркнул равные возможности для всех граждан: «Судья Салим Зуан, приговоривший к тюремному заключению еврейского премьер‑министра и президента, арабский депутат кнессета, критикующий Израиль и получающий зарплату от налогоплательщиков, и араб‑мусульманин Сами, возглавлявший крупнейший банк Израиля». Он также привел в пример арабского футболиста Анана Халаили, ставшего лучшим бомбардиром юношеской сборной Израиля.
Он рассказал о палестинке Ислам Хай, убитой ХАМАСом за отказ предоставить им помощь: «Она была убита более чем 90 пулями за отказ помочь террористам».
Хаддад напомнил и о похищении ХАМАСом арабов‑израильтян Юсефа и Хамзы 7 октября, об их длительном нахождении в заложниках: «Они остаются в плену уже более чем 420 дней».
В заключение Хаддад выразил уверенность в том, что Израиль будет существовать, несмотря на попытки его уничтожить: «Вы проиграете — Израиль есть и будет вечно!»
Марселин Лоридан‑Ивенс (при участии Жюдит Перриньон) А ТЫ НЕ ВЕРНУЛСЯ Перевод с французского Валерии Фридман. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. — 96 с.
А ты не вернулся. В данном случае это утверждение. А мог бы быть и вопрос:
— А ты не вернулся?
Ответим по старой еврейской привычке вопросом на вопрос:
— А было куда возвращаться? А было к кому? А было кому?
Повод задать подобные вопросы есть всегда, хотя не уверен, что у читателя этой небольшой книги найдутся на них ответы, особенно если он задаст их себе самому. И уж точно он не найдет на них ответ в книге французской писательницы и кинорежиссера Марселин Лоридан‑Ивенс. Но вопросы важнее ответов.
Марселин Лоридан‑Ивенс (урожденная Розенберг, 1928–2018) 16‑летней школьницей попала в лагерь смерти Биркенау, пробыла там около года, а потом прожила всю свою долгую и плодотворную жизнь в тени этого события.
Книга начинается с того, что в барак юной заключенной Марселин чудом доставляют письмо от отца, который был схвачен вместе с ней. Вскоре их разлучили. Теперь он находится совсем недалеко от дочери, в Аушвице, и вскоре неизбежно погибнет.
Марселин удалось выжить. И вот через 70 лет она отвечает отцу.
Рассказывает о том, как закончилась ее лагерная эпопея, как она училась жить нормальной жизнью, как это было непросто. Как она боролась за то, что считала правдой. Как бывала счастлива и несчастна, о своем втором муже, одном из величайших кинодокументалистов Йорисе Ивенсе (1898–1989), о своей любви к нему. О том, как продолжала жить, хотя ей, как и всем, кто вышел из лагеря смерти, ремесло жизни давалось с трудом.
Марселин Лоридан‑Ивенс, одновременно и еврейская девушка, не сумевшая ответить на письмо, полученное в лагерном бараке, и очень пожилая уже французская дама. Теперь, на пороге небытия, она все‑таки решилась ответить на давнее лагерное письмо.
«А ты не вернулся». Кто не вернулся? Отец из лагеря. Но на иврите «возвращаться» и «отвечать» — один и тот же глагол. Ты не вернулся ко мне. Я не ответила на твое письмо. Может быть, я отвечу, и ты вернешься? Это попытка заклясть время.
Понятно, зачем это пишет Марселин Лоридан‑Ивенс. Но нам‑то зачем читать это эссе, это письмо, которое так и не нашло адресата?
Вряд ли существует читатель, который прочтет «А ты не вернулся» и впервые узнает о том, что 80 с лишним лет назад евреев в Европе ловили и убивали, как диких зверей, а теперь это называется Холокост. Давайте исходить из того, что слова геноцид, Холокост, Аушвиц, окончательное решение, шесть миллионов и прочие подобные знают все, по крайней мере все, кто имеет привычку читать книги. Этим всем, если они не профессиональные историки, их печальных знаний более чем достаточно.
Так что эту книжку явно не стоит читать, чтобы узнать что‑то новое. Даже почувствовать что‑то новое не получится. Все, что может вместить душа, она уже вместила, а больше ей все равно нельзя — заболеет.
Ответ на вопрос «зачем читать?» очевиден и одновременно парадоксален. Свобода в разных своих обличьях, а именно свобода воли, и свобода выбора, и свобода творчества, делает человека человеком. Лагерь — зона максимальной несвободы, понимаемой не только как физическое уничтожение, но и как расчеловечивание. Человека нужно лишить свободы, главного человеческого качества, чтобы потом его можно было беспрепятственно эксплуатировать и убивать, как скот. Недаром свою книгу об Аушвице великий Примо Леви назвал «Человек ли это?»
Чтение художественной словесности (и беллетристики, и документальных книг) — это зона максимальной свободы. Человека можно заставить читать инструкцию или учебник, навязать ему религиозный или партийный текст, но навязать художественное произведение (по крайней мере, после окончания школы) — никогда. Лучший ответ лагерю — труд писателя и труд читателя. Лагерная проза — не только для увековечивания памяти жертв, но в первую очередь для сокрушения абсолютного зла. Чем текст талантливей, тем сокрушительней его сила. Самый большой удар по лагерной системе нанесли не публикации архивных документов (хотя они, несомненно, важны), а проза Примо Леви и Варлама Шаламова. Нанесли не тем, что сказали правду, а тем, что сказали ее с помощью нового литературного мастерства. Более того, именно литературное мастерство превратило правду факта в истину чувства. Два писателя‑лагерника открыли пути «новой прозы» во второй половине ХХ века. Мы ужасаемся их судьбе — но не этим они уникальны, это судьба миллионов. Прежде всего они великие писатели.
Эстетика — опора памяти, фундамент этики. Ответ на вопрос «зачем читать?» — самый простой: затем, что хорошо написано.
И небольшая книжка Марселин Лоридан‑Ивенс — это прежде всего первоклассная проза, превосходно переведенная на русский язык. Опытный читатель уверится в этом до того, как откроет первую страницу, ему достаточно увидеть марку: «Издательство Ивана Лимбаха». Книги этого петербургского издательства неизменно хороши, прекрасно переведены и тщательно прокомментированы.
«А ты не вернулся» — как и большинство известных мне книг, написанных выжившими, — состоит из двух частей: то, что было лагере, и то, что после лагеря. Процесс возвращения к обычной жизни, точнее, просто к жизни, оказывается не внезапным счастьем, а трудным преодолением травмы и честным признанием того, что травму преодолеть невозможно. Так написана великая дилогия Примо Леви: «Человек ли это?» и «Передышка». Так написана великая дилогия Маши Рольникайте: «Я должна рассказать» и «Это было потом». Вторую часть замечают реже, но она не менее важна, чем первая. В конце концов, большинство из нас не попадало в концлагерь, но оптика бывшего узника/узницы заставляет задуматься: а так ли нормальна наша нормальная жизнь. Они, эти вернувшиеся, умели увидеть под пеленой повседневности скрытые семена угрозы. Это не паранойя, это жизненный, вернее, смертельный опыт, который разрушает жизнь его обладателя, но служит предупреждением и напоминанием всем прочим.
Марселин Розенберг была на год моложе другой еврейской школьницы, Маши Рольникайте, которая в 1941 году попала в Виленское гетто, а в 1943‑м в лагерь смерти Штуттгоф. Маша могла повторить маршрут своей французской сверстницы. Во Франции у Маши был дядя, известный адвокат (нацисты расстреляли его в самом начале оккупации Парижа), и родители хотели отправить ее из родной Литвы учиться во Францию. Не успели. А так, быть может, девочки встретились бы в Дранси.
В результате Машу убивали три с половиной года, Марселин — только год. Выжили обе. У Марселин погиб отец, адресат эссе, но выжила мать, которая после войны снова вышла замуж. У Маши в Понарах убили мать, а отец спасся и после войны снова женился. Обе писательницы чувствуют бóльшую близость с тем из родителей, который погиб. Выжившие ощущают солидарность с убитыми, свою принадлежность к сообществу убитых считают закономерностью, а свою жизнь случайностью, которую слишком легкомысленно было бы назвать счастливой. Жизнь невозможно заслужить, зато, если уж досталась, ее нужно отслужить. Именно для этого всю свою долгую жизнь писала Маша Рольникайте, считая, что она «должна рассказать». Именно для этого на склоне дней пишет и Марселин Лоридан‑Ивенс.
Ее проза — это монолог страстного, но исключительно здравомыслящего человека. Она многое говорит каждому вдумчивому читателю, особенно в России, особенно еврею.
Читатель, припомни, сколько раз могли, точнее, должны были убить каждого твоего дедушку и каждую твою бабушку. Сколько раз они могли умереть от голода или от тифа, в лагере или в расстрельном рву, от бомбы или от пули. Твое существование, то, что ты родился собой, то есть потомком именно этих предков, которые должны были погибнуть, но выжили вопреки теории вероятности, такая же случайность, как и то, что юная Марселин Розенберг выжила в Биркенау, дожила до победы, вернулась во Францию, прожила яркую, полезную и очень длинную жизнь.
Подумай об этом, читатель, когда станешь читать «А ты не вернулся». А потом перечитывать. Я уверен, ты захочешь вернуться к этой небольшой, негромкой, но замечательной книге.
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
Влетний семестр 1982 года я чаще бывал в Английском саду Мюнхена, чем на семинарах по Томасу Манну. Я просыпался поздно, принимал душ и катил на велосипеде к Айсбаху . Остальные уже были там. Мы слушали Heaven 17 в своих «уокманах», обсуждали первый роман Брета Истона Эллиса, и капельки пота на девичьих руках стремительно сохли на солнце. Днем, вернувшись домой, я садился за стол, закрывал окно — стекло я оклеил газетами — и писал несколько страниц. Три месяца спустя я закончил работу: мой первый роман на две сотни страниц. Я взял его с собой в Израиль, чтобы дать почитать сестре, и когда в Мюнхенском аэропорту в 20 метрах от меня в чемодане рванула бомба, я закрыл рукопись своим телом. Сестра взялась за роман лишь когда я уехал. А потом сказала: «Я‑то думала, Томас Манн умер. Но вообще, если хочешь знать мое мнение, он не лучший пример».
Круглый храм в греческом стиле в Английском саду. МюнхенФото: Marsupium Photography / Wikipedia Commons
В числе девушек, с которыми мы встречались у Айсбаха, была дочь Йоахима Кайзера, такого же уважаемого литературного критика, как Марсель Райх‑Раницкий. Другая девушка была дочерью Джорджа Мурса, еврейского поэта и режиссера из Бруклина. В 1971 году Мурс снял «Ленца», сумасбродный печальный фильм с молчаливой бесслезной концовкой. Были здесь и две дочери галериста Хайнера Фридриха. Он однажды уехал в Нью‑Йорк, чтобы стать там суфием, танцующим дервишем, и избавиться от всех воспоминаний о Германии. Некоторое время в парк приезжала и Лаура, асимметрично прекрасная дочь швейцарского банкира, со шрамом от аварии на длинной, бронзовой от солнца спине. Я с дерзкой ухмылкой подошел к ней в кафетерии на Шеллингштрассе, где собирались студенты, изучавшие немецкий язык и литературу, — и, к моему удивлению, она не сбежала от меня.
Что Лаура нашла во мне? Пожалуй, то же, что и другие. Девицы Фридрих находили меня милым, потому что, по их словам, я был похож на Вуди Аллена. Я этого не понимал. Я был долговязый, играл в футбол и не превращал любой разговор в диалог из кинокомедии. Никогда бы не подумал, что кто‑то сочтет меня милым. Три недолгих месяца я встречался с Кики, дочерью Джорджа Мурса. Обычно мы шли к ней домой, она жила с матерью и братом в Швабинге, на Ремерштрассе, и мое присутствие эту троицу так радовало и вместе с тем так печалило, будто это вовсе не я, а их муж и отец, американский еврей, давным‑давно Ремерштрассе покинувший.
После того как Кики со мной порвала и я порвал с Лаурой, а девицы Фридрих перебрались к отцу в Нью‑Йорк, единственная из девушек, с кем мы по‑прежнему виделись, была Генриетта. Мы дружили — ну, почти, — и скоро она рассказала обо мне своему знаменитому отцу. Интересно, что именно? «Папа, у меня есть знакомый парень, он из Праги, его родители из СССР, и он говорит, что мечтает получить Нобелевскую премию по литературе». Или, может: «В парке у Айсбаха бывает парень, курчавый брюнет, он говорит почти так же быстро, как ты». Или: «Пап, не хочешь ли ты при случае прочитать какую‑нибудь вещицу моего друга? Не знаю, что он там пишет, но он еврей». Должно быть, что‑то вроде того. С чего бы еще Генриетта однажды мне сообщила, что ее отец хочет прочесть мой роман? Хочет прочесть мой роман? Йоахим Кайзер? Почему не Белля, не Хандке? Или вновь обнаруженную рукопись Джеймса Джойса?
В начале 1980‑х в Германии было два типа евреев. Те, кто уже там не жил, кто бежал в Америку и Палестину, кто упоминался в справочниках. И те, кто по‑прежнему жил здесь, горстка ничем не примечательных коммерсантов, врачей, их дети, каждый год 9 ноября их бегло показывали по телевизору — маленькая и темная кучка людей перед гигантской менорой или скрижалью, висящей на головокружительной высоте и покрытой неудобочитаемыми ивритскими письменами. Лил дождь, дул ветер, людей уносило, и вновь они появлялись в новостях лишь на 30 секунд следующего 9 ноября.
Таких, как я, в Германии встретить не ожидали. Если меня спрашивали: «Кто вы?», я отвечал, что еврей. Я так говорил, потому что это правда, и удивлялся, когда спросившие смущались. Я догадывался, что они смущаются, потому что они сразу меняли тему, улыбались, будто расчувствовавшись, и тихо произносили: «Понятно». Их это не беспокоило, некоторым даже было любопытно. И ни разу не помешало дружить со мной, их гостем из той эпохи, которая по воле 33% населения Германии закончилась в январе 1933 года.
Я узнал, что я еврей и только еврей, дома, от отца, бывшего советского гражданина, в молодости обожествлявшего Ленина. В 1949‑м сталинисты вышвырнули отца из партии — за то, что он еврей, хоть себя никогда им не чувствовал, — и еврейство стало его религией, пусть и за вычетом талита и синагоги. Что‑то из этого он передал мне. Я еврей и только еврей, потому что, как все евреи, верю исключительно в себя, у меня даже Б‑га нет, не на кого и злиться. Я еврей, потому что почти все мои предки были евреями. Я еврей, потому что не хочу быть ни русским, ни чехом, ни немцем. Я еврей, потому что даже в 20 лет отпускал еврейские шутки, потому что угроза простуды страшит меня пуще войны, потому что я уверен: секс важнее литературы. Я еврей, потому что однажды заметил, как мне нравится озадачивать людей известием, что я еврей. Так что девицы Фридрих не очень и ошибались.
Не знаю, чего ожидал от написанной мною книги знаменитый Йоахим Кайзер, когда открыл первую страницу моего романа. Но в ней не было ни одного еврея. Там был молодой человек, которому надо решить, хочет ли он стать писателем или нет; была молодая женщина, такая красавица, что ради нее он едва не отрекся от литературы; был взбалмошный, суматошный, творческий Мюнхен, которого в таком виде никогда и не существовало.
Йоахим Кайзер
Несколько недель спустя я услышал от Генриетты, что ее отцу понравилась моя книга. Я был очень рад. Далее мы долгое время не общались, а потом созвонились.
— Книга прекрасная, — выпалил Кайзер, явно пытаясь сосредоточиться.
— Большое спасибо, — ответил я.
— Продолжайте в том же духе.
— Непременно.
— Только поменьше читайте Томаса Манна.
— Я это запомню.
— И держите меня в курсе.
— Непременно.
Как? Неужели он не передаст мою книгу Зигфриду Унзельду? Не попросит меня написать в Süddeutsche Zeitung статью о проблемах творческих людей? Не позовет в гости — обсудить роман «Иосиф и его братья»?
Единственная, с кем я мог обо всем этом поговорить, — Рейчел, сестра моего доктора Бенно. Я отвез рукопись в ее темную квартирку на Швиндштрассе, а поскольку знакомы мы были шапочно, сразу же и ушел. У Рейчел были черные волосы и черные брови; говорила она с иронией совершенно не в ироническом смысле. В начале 1980‑х такие люди в Германии встречались нечасто. Рейчел с этим не смирилась, и вместо того чтобы приспособиться или затаиться, как большинство прочих евреев, она решила оповестить о своем происхождении всех и каждого. Рейчел открыла еврейскую книжную лавку в Мюнхене, потом еще одну в Берлине, и какое‑то время казалось, что она нашла казавшийся ей правильным способ быть одновременно еврейкой и гражданкой Германии.
Неделю спустя Рейчел позвала меня к себе, хотя и предупредила, что времени у нее мало. Мы уселись на большие венские стулья в прихожей и обсудили мою книгу. Еще мы поговорили о книжной лавке, которую она как раз открывала на Фюрстенштрассе. Рейчел рассказала мне о своих многочисленных негласных коммерческих партнерах, все — неевреи. Каждый из них дал ей по 10 тыс. марок на открытие лавки, и я подумал: это все равно как если бы христиане Лодзи или Фюрта дали евреям деньги на строительство новой синагоги. И следом подумал: а что, хорошая мысль.
Так почему же Рейчел Саламандер не понравился мой роман? Потому, что в нем не было евреев? Она этого не говорила и, возможно, не думала. Но если некто вам признается, что не понимает, почему вы рассказываете ему историю, в которой сами не участвуете, то понятно, что он имеет в виду. На прощание Рейчел не просила держать ее в курсе. Она вернула мне рукопись, улыбнулась с неироничной иронией и сказала, что оставила меж страницами листок с примечаниями, может, я их прочту. Дома я пробежал их глазами — небрежно, потому что все еще досадовал на нее, но одно предложение запало мне в душу: «Если уж хотите изображать паранойю, так валяйте по‑крупному. Вспомните Кафку!» Кафку, не Томаса Манна. Я делал успехи.
Герман Гедульдиг был человек задиристый и тревожный, с лицом унылого моряка. Я сидел в подвальной комнатенке на его семинаре по литературе изгнания, рядом со мной сидела молоденькая Нини с короткой стрижкой и свежей смуглой кожей. В Германии о такой девушке сказали бы, что она приехала с юга Франции. Мы с Нини болтали без умолку, пока профессор Гедульдиг, негромко и заикаясь, рассказывал нам о Деблине и Ремарке. Однажды на полуслове он, побледнев, попросил меня выйти из комнаты. И даже когда я внимательно слушал, он старался на меня не смотреть. А когда я в сочинении о Фейхтвангере написал, что Фейхтвангер был Карлом Маем образованной публики, идеалистом, который знает, как написанием книг сколотить миллион, сперва в Германии, потом в Америке, профессор Гедульдиг прикрикнул на меня: «Да что вы в этом понимаете! Вы даже близко не представляете, что это такое — начинать жизнь с нуля! И еще рассуждаете о литературе!»
Как‑то раз мы с Нини провели вместе выходные в моей просторной холодной комнате в Зольне. У меня было два матраса, письменным столом мне служила старая дверь от буфета, лежащая на двух стопках деревянных ящиков, в которых некогда стояли бутылки с минеральной водой. Зато у меня был настоящий рояль «Бехштейн». Порой я играл на нем что‑нибудь для Нини. Или мы смотрели телевизор и целовались. Или я рассказывал ей, как мои родители дважды начинали жизнь с нуля — сперва в Праге, потом в Гамбурге, а Нини рассказывала мне о своих странных отношениях с профессором Гедульдигом. После этого я снова садился за рояль: полвека назад его привезли на ручной тележке из Эгера в Деггендорф. Владельцы рояля хотели новый, но боялись, что скажет их бабушка, судетская немка, а потому опубликовали объявление в вечерней газете и отдали мне старый рояль. И теперь я играл на нем джазовый вариант Mein Schtetele Belz .
Матерью профессора Гедульдига была фотохудожница Анна Дессауэр, лучшая ученица Альфреда Эйзенштадта . Отец Гедульдига продавал произведения искусства — сперва в галерее Флехтхайма в Берлине, потом в Базеле, куда семья бежала от нацистов. Уже не учась у Гедульдига, я наткнулся в книжной лавке на Амалиен на книгу Анны Дессауэр и за пять марок купил. Дессауэр фотографировала всех: Фейнингера , Умбо , Ксанти Шавински , себя полуобнаженную, смеющегося Макса Бекмана . Мир на ее фотографиях был черно‑белым, стремительным и еврейским — таким же еврейским, как сама Центральная Европа до Второй мировой войны. После войны все изменилось: Центральная Европа перестала быть еврейской, Анна Дессауэр оставила фотографию. Теперь она снимала разве что своих детей, и на одной из фотографий был маленький профессор Гедульдиг. Он с недоумением и тоской обнимал плюшевого мишку — пародия на вечного ребенка эмигрантов.
Профессор Гедульдиг вел себя со мной странно не из‑за Нини. Или, возможно, отчасти из‑за Нини. Но главным образом он видел во мне себя — и в этом заблуждался. Даже если мне выпали такие же испытания, как ему, мне все‑таки повезло: я был молодым эмигрантом в другое время. Уж не знаю, что именно во мне так его раздражало, но в конце семестра он неохотно отдал мне свидетельство и больше не сказал со мной ни слова.
Пятнадцать лет спустя — у меня к тому времени уже вышли два сборника рассказов — Герман Гедульдиг в сумерках Первой аудитории университета Людвига Максимилиана читал лекцию о персонажах‑евреях в послевоенной немецкой литературе, и получилось как всегда. Я пришел с Соней, болтал с ней без умолку. Родители Сони были из Ирана, но выглядела она как уроженка юга Франции. Под мышками профессора Гедульдига с самого начала лекции расплывались влажные пятна, он нервно поглядывал на меня, несколько раз смущенно пояснил, что лишь замещает другого преподавателя и поэтому толком не подготовился. А потом на полуслове прервал лекцию и спросил у меня преувеличенно громко: «Так что вы думаете? Есть ли в немецком романе хоть один персонаж‑еврей, который немецкому читателю может показаться близким? Существует ли такое вообще?»
«Если честно, не знаю, — промямлил я. — Понятия не имею». И теперь уже я превратился в смущенного ребенка эмигрантов.
Вчера я заглянул на блошиный рынок на Арконаплац. Я живу в Берлине уже восемь лет и все восемь лет почти каждое воскресенье хожу на блошиный рынок на Арконаплац. Ничего особо не покупаю, так, разве что иногда вазочку за пять евро, старую книгу в мягкой обложке издательства Rowohlt — из‑за красивого оформления, браслет дочке, который порвется через несколько дней. Вчера едва не купил столовое серебро, но потом продавщица сказала, что оно 1930‑х годов, разумеется, им пользовались, и я передумал. Неохота пользоваться ножами и вилками, которыми когда‑то ели нацисты.
Мне всегда казалось, что на нацистов мне, в общем, плевать. Если мне случается сесть в трамвае напротив какого‑нибудь старика, я не вижу в нем Роланда Фрейслера или солдата расстрельной команды вермахта. Фильмы о концлагерях, где трупы евреев экскаваторами сваливают в траншеи, быстро мне надоедают, я переключаю на CNN или «Кто хочет стать миллионером?» И не спрашиваю себя, когда же наступит Четвертый рейх — меня, скорее, волнует, что однажды появится какой‑нибудь чокнутый политикан и отменит частные медицинские страховки.
Быть может, я обманываю себя. Быть может, что‑то уже изменилось. Однако летом 1982‑го нацисты меня особо не волновали. Меня интересовало только одно: что я еврей, потому‑то из моего первого романа ничего и не вышло. При этом работы, которые я в студенчестве писал на семинарах, изобиловали евреями. Я писал о еврейских союзах XIX столетия и их удручающей борьбе за признание в германском обществе. Я писал о Морице Хаймане, самом выдающемся довоенном редакторе издательства S. Fischer, — разочарование увело его от ассимилированного иудейства к сионизму. Я писал о нервозном отвращении Томаса Манна к евреям. На одном семинаре по истории Средневековья я даже умудрился откопать римского папу‑еврея, национальность доставила ему немало хлопот и сделала антипапой.
Что это было: наивность или эгоцентризм? Неужели я правда не понимал, что еврейство неизменно определяют его антитезы — нееврейство, антисемитизм, нацисты? Не понимал, а если и понимал, то эти темы навевали на меня скуку, потому что мне с лихвой хватило услышанного о нацистах на уроках истории в гамбургской средней школе имени кайзера Фридриха. О евреях никто не говорил — по крайней мере, живых. А потом я открыл для себя Филипа Рота.
Впервые о Филипе Роте я услышал в Израиле. Кажется, муж сестры Нил дал мне почитать «Случай Портного». Нил был родом из Торонто, в 1960‑х возглавлял в Университете Брендайса фракцию анархистов, даже засветился в двухминутном сюжете на NBC. Но еще Нил был религиозен. В шабат не отвечал на звонки, накладывал тфилин в темном углу их квартиры в Герцлии, ругался на меня, когда мне случалось перепутать мясную посуду с молочной. Для Нила первой книгой просвещения была Тора и только потом труды Спинозы, Маркса, Кропоткина, а перед ними — Филип Рот с его скабрезными шутками, от которых Нил хохотал так громко и так свободно, будто участвовал в сеансе терапии первичного крика.
Теперь уже я лежал на пляже в Герцлии, читал «Случай Портного» и хохотал. Я не верил своим глазам. Оказывается, в мире есть и другие люди, такие же раздражительные, остроумные и деспотичные, как члены моей семьи, и о них написаны книги. Время от времени, разволновавшись, я клал книгу на живот и закрывал глаза. Я слушал, как вокруг меня говорят на иврите, как где‑то играет радио, Арик Айнштейн поет «Руах, руах», играют в маткот — стук ракеток по мячу как автоматные очереди. Теперь я понимал, что имели в виду и Рейчел, и моя сестра, когда говорили — каждая по‑своему, — что мой роман лишь слова, не жизнь. Я вспомнил о взрыве в Мюнхене за считаные минуты до того, как мой рейс должен был вылететь в Израиль, и вдруг расхохотался, как Нил, когда рассказывал мне, как Алекс Портной пытался мастурбировать лифчиком своей сестры. Пять человек получили тяжелые травмы, и если бы рейс не задержали, то бомба, спрятанная в чемодане, взорвалась бы в самолете и сейчас рыбы в Средиземном море объедали бы мои кости. Сразу после взрыва, когда люди с криками бегали по залу вылета, я первый и единственный раз в жизни перепугался до смерти. Но когда я с опозданием на полдня прибыл в аэропорт имени Бен‑Гуриона, моя сестра, толком меня не выслушав, принялась рассказывать мне о своих проблемах. В то утро возле ее дома в Герцлии сгорел чей‑то старый «пежо» — из‑за пробоины в баке — и сидевшая в гостиной сестра едва не описалась от страха. Чем не сцена из романа Филипа Рота? Почему я не написал о чем‑то таком?
За Филипом Ротом последовали и другие книги из шкафа в квартире сестры и Нила — вечно унылый Бернард Маламуд, Сол Беллоу, для писателя слишком интеллектуальный, Джозеф Хеллер, куда смешнее и прямолинейнее Рота (несколько лет спустя он едва не пришел на борщ ко мне и моим родителям), мрачный Генри Рот, Мейер Либен, ныне забытый, Норман Мейлер, не особенно и еврей, Мордехай Рихлер и его увлекательные романы, всегда о пареньке с еврейской улицы Сент‑Урбан в Монреале, который стал бы великим канадским писателем, если бы антисемит не напомнил ему, кто он на самом деле, — или если бы он не попытался соблазнить няньку.
Обложка романа Мордехая Рихлера «Всадник с улицы Сент‑Урбан» М.: Книжники, Текст, 2012
У них у всех я выучился быть собой. Разумеется, им‑то это давалось проще: евреи в Америке — евреи без Холокоста. Их матерям и отцам каждую ночь не снились кошмары, как их опять увозят в лагеря. Их знакомые неевреи могли быть антисемитами, могли не быть, но ни одному из них не приходилось стыдиться из‑за Аушвица, и они не ярились из‑за того, что это место закрыли, не дав толком закончить начатое. В силу этого американские неевреи неопасны и — что приятно — избавлены от неврозов. Еврейство для американских евреев — это попросту интересно, увлекательно и причина нервного стресса. Им необязательно учитывать кого бы то ни было ни в литературе, ни в жизни — ни врагов, ни друзей. Если боль и ненависть не экзистенциальный фактор, думал я, то и подставиться не такая уж мрачная перспектива.
Обложка романа Филипа Рота «Прощай, Коламбус» М.: Книжники, Текст, 2008
Когда в 1959 году в Америке вышла первая книга Филипа Рота, ему говорили: вы‑де так хорошо описываете евреев, что эти рассказы понравятся даже их врагам. Филип Рот на это лишь пожимал плечами и с удовольствием получил Национальную книжную премию за повесть «Прощай, Коламбус». В 1982 году «Прощай, Коламбус» опубликовали в Германии, и Рот подготовил краткое предисловие для германских читателей. Я уверен, писал он, что в Германии больше нет нацистов. А если и есть, все равно: они не повлияют ни на его замыслы, ни на воображение. Я полагал, у меня то же самое. И это была первая моя ошибка.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
