воскресенье, 9 апреля 2023 г.

Макрон выступил против США в Китае.

 

Макрон выступил против США в Китае.

Подключайтесь к Telegram-каналу NashDom.US


 Дата: 09.04.2023 08:57
Автор: Malek Dudakov

 Французский президент призвал европейцев снижать зависимость от поставок вооружений и энергетики из Америки и от долларовой системы. Он же поддержал концепцию “стратегической автономии” Европы от США и Китая.

Но особенно резко Макрон высказался по поводу Тайваня - где указал на отсутствие интереса к эскалации конфликта. И признал, что у Европы нет морального права как-то навязывать Китаю свою позицию по Тайваню, пока они сами не способны разрешить украинский кризис.

Для Макрона такая антиамериканская поза во многом наигранна. Ведь его самого во Франции обвиняют в американизации всей внутренней повестки. Хорошо известны связи Макрона с аудиторской фирмой McKinsey, которой дали заведовать здравоохранением. А пенсионную реформу Макрона считают составленной под диктовку хэдж-фонда BlackRock, желающего получить доступ к пенсионным накоплениям французов.

В 2015 году именно Макрон договорился о продаже машиностроительного гиганта Alston американской General Electric. Однако при этом он может пытаться играть на противоречиях США и Китая - и пытаться выгадать что-то и для Франции, имеющей определённую автономию от Вашингтона в сфере ВПК и энергетике.

В Китае отлично понимают, что от Макрона сложно ожидать реально независимой от политики США. Но в Пекине могут делать ставку на то, что в будущем позиции США в Европе ослабнут - например, если после 2024 года Вашингтон будет ждать политическая нестабильность с приходом к власти республиканцев. И в таком случае можно уже сейчас переводить Европу на торговлю в юанях - готовя почву под “деамериканизацию” Старого Света.

Идея дедолларизации добралась и до США.

 

Идея дедолларизации добралась и до США.

Подключайтесь к Telegram-каналу NashDom.US


 Дата: 09.04.2023 09:00
Автор: Malek Dudakov

 В Конгрессе Техаса представлен законопроект о создании привязанной к золоту цифровой валюты. Казначейству штата предлагается   её использовать как альтернативу доллару - и иметь достаточно золотых запасов для поддержания курса валюты.

На фоне роста недовольства политикой Байдена Техас в последнее время проявляет стремление к автономии. Недавно там выставили   на обсуждение билль о проведении референдума о независимости штата. Референдум может пройти в 2024 году - хотя процедуры выхода из состава США нет.

А идея золотого стандарта стала популярной из-за усталости американцев от рекордного взлёта инфляции. В опросах две трети населения недовольны ситуацией в экономике США. Почти 40% стали беднее  при Байдене - и теперь с ностальгией вспоминают президентство Трампа.

Всё больше критики раздаётся в адрес финансовых властей США, которые допустили разгул инфляции. И в Техасе теперь пытаются самостоятельно искать выход из ситуации. Техасцы ссылаются на конституцию США, которая позволяет отдельным штатам выпускать золотые монеты. Они хотят таким образом обойти монополию ФРС на эмиссию денег.

В дальнейшем, если больше штатов последуют примеру Техаса, это грозит ослабить позиции доллара и внутри Америки. Поэтому федеральное правительство будет всячески этому сопротивляться. Однако техасские националисты надеются, что накал противоречий в Вашингтоне будет только нарастать - и это позволит им добиться большей автономии или даже сецессии.

Лапид сходил на инструктаж к Нетаниягу и вышел "еще более встревоженным"

 

Лапид сходил на инструктаж к Нетаниягу и вышел "еще более встревоженным"

Председатель партии "Еш атид" Яир Лапид, занимающий также пост лидера оппозиции, побывал на оборонном инструктаже у премьер-министра Биньямина Нетаниягу. Согласно закону о статусе лидера оппозиции, тот должен быть в курсе текущих оборонных дел, особенно в сложные периоды.

Содержание разговора между премьер-министром и председателем "Еш атида", естественно, не разглашается, но по выходе Лапид сообщил, что "вошел туда встревоженным, а вышел еще более встревоженным".

По мнению Лапида, Нетаниягу "должен признать, что его кабинету нельзя доверять", и создать "небольшой, но эффективный оборонный форум". Иными словами, председатель "Еш атида" предлагает заменить правительство на некий "генеральский совет", состоящий из верхушки силовых структур.

Особо сильно Лапид ополчился на министров Итамара Бен-Гвира и Бецалеля Смотрича. Министра национальной безопасности Бен-Гвира он назвал "клоуном из "Тик-тока", потерявшим доверие полиции и силовых структур на местах".

Смотрича главный оппозиционер поименовал председателем "мессианской фракции самых экстремистских поселенцев".

"100 дней назад мы передали им безопасную и процветающую страну. Газа получила от нас тяжелый удар в ходе операции "Рассвет". Мы ответили точечными контрмерами и принесли покой в Иудею и Самарию, в Иерусалиме было тихо даже в самые взрывоопасные даты", – написал Лапид в "Фейсбуке".

В "Ликуде" тезис Лапида о "безопасной и процветающей стране", которой Израиль якобы был еще три месяца назад, подвергли сомнению.

"Вызывает сожаление, что в то время, когда Израиль сражается на три фронта, и после того, как премьер-министр пригласил его на инструктаж в сфере безопасности, Яир Лапид предпочитает заниматься мелочной политикой вместо того, чтобы заявить о безоговорочном единстве против наших врагов. Лапид, нанесший сокрушительный удар по фактору сдерживания, подписав соглашение о капитуляции перед "Хизбаллой", Лапид, повторяющий проповеди ХАМАСа о Храмовой горе и широко цитируемый в Иране как пророчащий уничтожение Израиля, оставил после себя тяжелую ситуацию, с которой мы вынуждены разбираться в эти дни. В то время, когда Насралла и Хания вместе сидят под портретом своего покровителя из Ирана, призывающего к нашему уничтожению, от лидера оппозиции можно ожидать проявления национальной ответственности", – сообщили в пресс-службе "Ликуда".

В последнее время напряженность в отношениях между национально-религиозным и лево-социалистическим лагерем серьезно обострилась.

Так, ультраортодоксы перед Песахом опубликовали карикатуру на Лапида, на которой тот изображен со свиной мордой и пачкой денег в руках, полученной "на демонстрации за что придется".



Лапид с грустью написал, что ему стыдно за людей, рисующих такие карикатуры.

МИША - ПОЛЧЕЛОВЕКА

 

     Автор читает этот рассказ.

Валерий Зеленогорский.

МИША - ПОЛЧЕЛОВЕКА
В Мише всегда жило два человека. Полчеловека в нем было русского – от мамы, учительницы языка и литературы, вторая часть – ненавистная ему – была от еврейского папы, которого он никогда не видел, но ненавидел… всю жизнь: за нос свой, за курчавость, за то, что он бросил маму, когда Миша еще не родился.
Мама была божеством. Это был первый человек, которого он увидел в этом мире. Она была для него первой женщиной, и даже после, когда он стал любить своих женщин, он всегда понимал, что они ее жалкая копия, и первые две жены, которых он привел домой еще при жизни мамы, всегда ей проигрывали и, в конце концов, уходили, забрав детей.
Мама была всегда. Когда он еще не мог ходить, он не мог пробыть без нее даже минуты, он сосал ее грудь почти до двух лет, и его отняли от ее сиськи, используя насилие. Ее грудь мазали горчицей, заманивали соской с медом, вареньем и сахаром, но он рвался к ее груди, которая его защищала своим теплом и нежностью, он плавал в ней, потом ползал по ней, плыл на ней, как на ковчеге, в непознанную жизнь и долго не мог пристать к своему берегу, не мог оторваться от маминой сиськи, – так говорили две бабки, мамина мама и ее родная сестра, у которых он смиренно оставался, когда мама ходила на работу, но он ждал, ждал, ждал и никогда не ложился спать, пока она не приходила.
Единственное, чем бабки могли его успокоить, были книги, они по очереди читали книги из большой библиотеки деда-профессора, все подряд – от античных трагедий до устройства мироздания, вторая бабушка читала ему сказки народов мира, а потом «Библию». Он научился читать в четыре года и потом уже сам читал все подряд, как ненормальный.
Он и был ненормальный для всех остальных детей во дворе и их родителей. Ну что можно сказать о мальчике, который во дворе не играет, ходит гулять только с мамой в парк, где они оба садились на лавочку, и оба открывали книги и читали, и грызли яблоки, и пили чай из термоса, а потом уходили домой?..
Миша долго держал маму за руку, и только в третьем классе он вырвал свою руку из маминой, когда влюбился в учительницу английского языка.
Он поступил в школу в мамин класс и был счастлив, что целый день мог видеть маму. Миша не мог ее подводить и учился, и был первым учеником, ему это было нетрудно.
В третьем классе он впервые узнал, что вторая половина его не всем нравится. Мальчик из соседнего класса сказал ему, что он ж*д. Миша знал, что есть такой народ – евреи, но он даже не мог предвидеть, что он, Миша Попов, имеет какое-то отношение к этому народу.
Он вернулся из школы задумчивым и несчастным, дома были только бабки – и они смущенно пытались объяснить ему, что все люди – братья, но его это не устроило, и когда пришла домой мама, усталая и с горой тетрадок, он не бросился к ней.
Миша всегда помогал ей, снимал с нее обувь и пальто, потом ждал, когда бабки ее покормят, и только уж потом садился с ней вместе проверять тетрадки, и это было их время, когда они говорили обо всем.
На этот раз он, выдохнув, выпалил ей:
– Мама, я что, еврей?
Мама вспыхнула и покрылась красными пятнами, потом вытерла сухие глаза.
Она ждала этого вопроса, но надеялась, что это услышит позже. Она не привыкла врать своему сыну и пошла в спальню. Вернулась через пару минут и закурила. Она никогда не курила при нем, не хотела подавать дурной пример, но сегодня у нее не было сил сохранять лицо.
Она молча показала Мише чужого мужика – толстого, кучерявого, с веселым глазом, он в одной руке держал гитару, а другой властно – маму за плечо.
– Это твой отец, – сказала она глухо. – Он живет в другой стране, у него другая семья.
И замолчала.
Миша с ужасом и отвращением смотрел на этого долбаного барда и сразу не полюбил его. Он просто понял, что одна его половина отравлена ядовитой стрелой, у него первый раз кольнуло в самое сердце, и он упал на пол.
В доме начался крик. Пришел доктор Эйнгорн, друг одной из бабок, он послушал Мишу и сказал, что это нервное и бояться не надо. Мишу уложили в постель, и круглосуточный пост из бабок следил за ним, как за принцем.
Он неделю не ходил в школу, но зато прочитал весь том энциклопедии, где были статьи про евреев.
Многое ему нравилось, но только до тех пор, пока образ далекого папы не закрывал горизонт, и тогда он кричал невидимому папе: «Ж*д! Ж*д! Ж*д!» – и плакал от отчаяния под одеялом.
С того жуткого дня он стал немножко антисемитом. Он издевался над Эллой Кроль, сидевшей с ним за одной партой.
Раньше он с ней дружил – она тоже много читала, неплохо училась, – но теперь она стала врагом его половины, и он стал ее врагом и мучителем.
Он истязал ее своими словами, он был в своей ненависти круче Мамонтова, который каждый день бил ее сумкой по голове и предлагал поиграть в «гестапо».
Элла молчала, не отвечала, пересела к Файзуллину и стала смотреть на Мишу с явным сожалением.
Ее родители, пожилые евреи, видимо, научили ее, как надо терпеть, и она терпела – единственный изгой в школе интернациональной дружбы, куда приезжали зарубежные делегации поучиться мирному сосуществованию.
Миша всегда выступал на этих сборищах со стихами разных народов, и ему хлопали все, кроме Кроль и Мамонтова, который подозревал, что Миша не совсем Попов, но в журнале в графе «национальность» у Попова стояла гордая запись «русский», сокращенная до «рус.».
Мамонтову крыть было нечем, но дедушка Мамонтова в прошлом был полицаем, и он научил его игре, в которую он играл на Украине в годы войны.
Они сидели на окраине городка и с сослуживцами на глаз выцарапывали из толпы беженцев – евреев. Дедушка Мамонтова имел такой нюх, что определял евреев, даже если в них текла восьмушка крови подлого семени, но он еще с десяти метров выщемлял из толпы комиссаров, и тут ему равных не было.
На исходе войны он убил красноармейца и с его документами стал героем. До сих пор ходит по школам и рассказывает о своих подвигах.
Мамонтова Миша боялся. Когда тот пристально смотрел ему в глаза, он всегда отводил взгляд и склонял голову.
Мамонтову он решительно не нравился, но мать Миши была завучем. И Мамонтов терпел, как человек, уважающий любую власть. «Власть от Бога», – говорила ему бабушка и крестилась при этом, и внучок тоже так считал до поры до времени.
Миша собирал металлолом без охоты, но с удовольствием ходил за макулатурой: там, в пачках, связанных бечевкой, он находил старые газеты, никому ненужные книги с ятем и много другого, чего другим было не надо. Он брал пачки макулатуры, шел в парк и застревал на долгие часы, разбирая пожелтевшее прошлое.
В том драгоценном хламе он многое нашел из времени, которое не застал, и многое понял из старых газет про свою родину; так он узнал про Сашу Черного, Аверченко, Зощенко и Блока, там были имена, которые в школе только упоминали, а он знал наизусть и удивлял учителя литературы, который даже не слышал о них.
Он перестал ходить в шахматный кружок, когда услышал от Мамонтова, что это еврейский вид спорта, и записался на стрельбу из лука.
Это редкий вид спорта, на который ходили в основном некрасивые девочки: когда натягивают тетиву, она должна упираться в середину носа, и у тех, кто занимался давно, нос был слегка деформирован, никакая красивая девочка такого себе не позволит. Робин Гудом он не стал, но, проходя по двору с такой амуницией, он имел авторитет у неформальной молодежи, которая сидела на террасе детского сада во дворе дома и пила вино под песни Аркаши Северного и других певцов уголовной романтики. С неформалами сидели их марухи, которые служили им поврозь и вместе.
Миша был отъявленным индивидуалистом и солистом по натуре. Один раз он ее уже испытал страсть: когда к ним в Тушино приехала кузина из Вологды, студентка пединститута. Она неделю шастала у них по квартире в трусах и без лифчика, считая Мишу китайской вазой. Бабки гоняли ее, но Миша успел рассмотреть ее анатомию почти в деталях, и, когда она уезжала, она прижала его голову к своей немаленькой груди, и у него голова закружилась, он чуть не потерял сознание, задохнувшись в ущелье меж двух ее выпуклостей.
Она уехала, и он еще долго помнил этот головокружительный запах духов и пудры на бархатных щечках.
Он даже написал стихи об этом переживании, подражая Есенину.
Он начал созревать, и тут с ним случилась катастрофа: у него появилась перхоть – мелкая белая пыль на плечах, от которой он никак не мог избавиться. Мамонтов отметил в нем эту перемену и сказал громко на весь класс:
– Попов – пар****й!
Все засмеялись, кроме Эллы, которая вроде даже его пожалела, но не подошла.
Миша вернулся домой и два часа мыл и чесал голову, белый снег сыпался с головы, и он отчаялся.
Пошел к бабкам на кухню искать спасения, бабки переглянулись и дали ему касторовое масло, которое он стал втирать каждое утро перед школой, и еще он стал мамиными щипцами расправлять волосы, он хотел прямые волосы, как у Звонарева, с челкой, но кудри завивались, щипцы не помогали.
Мама сначала смеялась над ним, а потом поняла его усилия и сказала ему, что кудри у тех, у кого много мыслей, и его волосы станут прямыми, как только мысли улетят от него к другому парню, а он станет дураком с прямыми локонами, и мужчине не стоит придавать такое значение внешности.
Он долго стоял против зеркала и смотрел на себя, он себе не нравился, его раздражало все: рост, вес, сутулость, перхоть, прыщи. Он хотел быть Жюльеном Сорелем из «Красного и черного», а в зеркале он видел толстого мальчика в очках, не похожего даже на Пьера Безухова, и еще перхоть.
Он накопил два рубля и пошел к косметологу в платную клинику. Женщина с фамилией Либман осмотрела его, потом заглянула в карточку, удивилась и сказала:
– Знаете, Попов, я могу выписать вам кучу мазей и лекарств, но у нас, евреев, это наследственное, у нас слишком много было испытаний, и это плата за судьбу. Относитесь к этому дефекту нашей кожи с другой точки зрения, считайте, что это горностаевая мантия, несите ее достойно, как испанские гранды, которыми мы стали после инквизиции, это знак отличия, а не физический недостаток. Я вас, конечно, понимаю, вы мальчик, вам нравятся девочки. Встречайтесь с нашими девочками, и у вас не будет проблем.
Он вспыхнул и сказал ей грубо:
– Я не еврей.
Хлопнул дверью и выскочил на улицу.
Доктор Либман, качая головой, сказала ему вслед:
– Ты не еврей, мальчик, но что делать, если все евреи похожи на тебя...
Мантия лежала на его плечах и доводила до исступления, он даже хотел побриться наголо, но посмотрел на голый череп физика Марка Львовича, которого обожал, и заметил на его лысине красные пятна и сугробы на плечах.
Он передумал и стал с этим жить. Он умел усмирять себя, находил аргументы и терпел свое несовершенство с тихой покорностью.
Окончив школу на год раньше, Миша поступил в университет на филолога и окунулся в чудесный мир слов. Он плыл в этом море, как дельфин, постигал его пучины и бездны, проникал через толщи лет и эпох – Миша был в своей стихии. Он пробовал писать в какие-то журналы, его даже напечатали, и Миша был счастлив. Его бабки купили сто журналов с его текстом и раздали всем знакомым.
И был ужин, где его семья – самые любимые женщины – пили какое-то дрянное винцо. Мама ему налила настойки, и он первый раз выпил за первый гонорар. Миша был счастлив, но утром пришла повестка.
В тот год студентов стали брать в армию. Старухи заплакали. Они помнили войну, их мальчики остались там, а они остались в этой жизни одни без любви.
Маму бабка родила без любви, из благодарности к деду-профессору, который спас их от военных невзгод.
Бабки рыдали, мама звонила доктору Эйнгорну, и он обещал подумать. И тогда Миша встал и сказал:
– Я иду, как все, я прятаться не буду, я не еврей какой-нибудь.
И дома стало тихо. И все поняли, что он не отступит. И он пошел.
Он попал в подмосковную дивизию, в образцово-показательную часть, и наступил ад.
Из ста килограммов за месяц он потерял двадцать, за следующий – еще пятнадцать; он два раза хотел повеситься; он падал во время кросса, и все его ненавидели, и он вставал, и его несли на ремнях два сержанта, а потом били ночью хором, всей ротой, но он выжил, он не мог представить себе, что его привезут домой в закрытом гробу и все три женщины сразу умрут, и он решил жить, и сумел. Через два месяца его забрал к себе начальник клуба, и жизнь приобрела очертания. Приехали мама и старухи и не узнали его: он стал бравым хлопцем – стройным, курящим и пьющим, он уже стал мужчиной, с помощью писаря строевой части Светланы, женщины чистой и порядочной, сорокопятки, так она называла свой возраст.
Она взяла его нежно и трепетно, с анестезией: заманила на тортик из сгущенки и печенья, а в морсик щедро сыпнула димедрольчика, и он стал мужчиной и ничего не почувствовал. Потом еще пару раз она брала его силой. А потом он сказал ей, что ему хватит, и она перешла к следующей жертве, коих в полку было у нее лет на триста.
Он стал выпивать вполне естественно, курить папиросы и выпускал один полковую газету «На боевом посту». Так прошло два года, и он вернулся ровно 17 августа 1991 года и попал в другую страну.
Страна вступила в эпоху перемен. Он проспал сутки, а потом купил в киоске пачку газет, засел в туалете и вышел с твердым убеждением, что грядет революция, и она случилась ровно через сутки.
Он пошел к Белому дому и попал в первые ряды защитников. Увидел людей, которых раньше не знал. Он чувствовал, что они есть, но вот реально увидел первый раз, их были тысячи, их были тьмы и тьмы, и они собирались стоять до конца.
А потом была ночь с 19-го на 20-е, и пошли танки, и три парня, с которыми он познакомился на баррикадах, легли под танки, и танки сделали из живых мальчиков, ровесников его, бессмысленных жертв и героев.
Их подвиг помнят безутешные родители и совсем немного людей. Те, ради кого они погибли, стараются реже о них вспоминать, люди не любят долгих страданий. А мальчиков нет, и их родители каждый день жалеют, что пустили их во взрослые игры, не закрыли дома.
Были бы тверже – были бы с детьми, а теперь у них есть посмертные ордена и гранитные памятники, где их дети смеются каменными губами…
Сначала рухнула одна бабка, следом за ней – другая. Рухнули, как колонны в аквапарке, и похоронили вместе с собой Храм его семьи.
Они с мамой стали жить вместе с его новой женой и дочкой, и квартира, которая осиротела, сразу наполнилась топотом детских ножек и криком, который звучал музыкой. Мама полюбила девочку со звериной силой, ее нельзя было оторвать от нее, она даже обижала жену, которая тоже желала любить своего ребенка, но бабушка решила, что родители могут только испортить девочку. Она терпела выходные, когда они болтались дома, зорким соколом смотрела, чтобы они ее не повредили и не отравили, в будние дни царила, вцепившись в девочку, как в спасательный круг своей уходящей жизни.
Когда девочка подбегала на нетвердых ножках, бабушка топила свое лицо в ее кудряшках, пахнущих ее детством, и теряла сознание, и не могла с ней расцепиться. А весной она увезла ее на дачу, где ей никто не мешал пить бальзам ее щечек, волос, ручек и ножек.
...Когда Миша встречал признаки еврейской темы в любом разговоре, он становился неистовым. Болезненно и странно много читал по этой теме, пытаясь понять природу своей ненависти.
Аргументов было полно и в жизни, и в книгах: толпы евреев жили в истории разных народов, их гнали, мучили, но они восставали и на пустом месте становились богатыми, влиятельными и сильными. Их было мало, но они всегда занимали много места в чужих головах, их слова, музыка и книги смущали целые страны и народы, и, в конце концов, им всегда приходилось уходить и все строить заново.
Его учителя-евреи в школе были замечательными людьми, они не торговали, не давали деньги в рост, не крутили и не мутили, они просто учили детей и жили бедно, как все, он искал в них что-то тайное, липкое и нехорошее – и не находил, он даже любил своих учителей, и даже стыдился этого.
В университете у него тоже были профессора-евреи, которых он очень уважал и видел их жизнь, ничем не примечательную. Он знал врачей и инженеров, соседей и знакомых и не находил поводов для ненависти, и тогда он перестал искать врагов вокруг себя и стал искать их в истории, и нашел.
Пытливому глазу стали попадаться книги, где евреи представлялись чудовищами. В России они сделали революцию и разрушили империю, и это его успокаивало. В своих поисках он иногда чувствовал себя ненормальным, но книги, где вскрывалась подлая суть предков его отца, его усмиряли, он временно успокаивался, но проходило время, и вулкан ненависти опять плевал черную лаву немотивированной злобы к людям, которых он считал недочеловеками, и ему очень помог Гитлер со своей яростной книгой «Майн кампф», где доводов нашлось достаточно, но убийства, как культурный человек, он не одобрял, хотя целесообразность окончательного решения еврейского вопроса, как ученый, понимал.
Ему было противно, что его православная вера была вынуждена ковыряться во всех этих Моисеях, Исааках, Ноях, Эсфирях, Суламифях, Давидах и Голиафах – зачем это нужно русскому человеку, зачем ему эти мифы и легенды чужого народа...
Он даже спросил своего священника: «Разве мало нам Нового завета?» – и тот ответил, что такой вопрос верующий человек задавать не должен, вере не нужны доказательства.
Ответ его не убедил, он не мог все это принимать на веру, видимо, еврейская часть его вынуждала все подвергать сомнению, и тогда он решил – исключительно с научной целью – пойти в синагогу и поговорить с талмудистами.
Такое решение он принял спонтанно, когда шел в аптеку на Маросейку за гомеопатическими каплями для ребенка: бабушка помешалась на гомеопатии и внучке давала только микроскопические горошины от всего. Девочка была здорова. Но кто лучше бабушки знает, что давать свету очей...
Он беспрекословно поперся в аптеку от Китай-города по Архипова и оказался у дверей синагоги.
Миша решил, что это судьба, и толкнул тяжелую дверь.
За дверью оказалось вполне мило, в зале никого не было, служба закончилась, лишь за столом, как ученики, сидели люди и изучали недельную главу Торы. Он сел тихонько за стол и стал слушать молодого раввина. То, что тот говорил, Мише было чрезвычайно интересно, и он увлекся. Он знал историю Иисуса Навина и эту сказку, как он остановил закат солнца во время битвы, верить в это он не желал, но как художественный образ его это удивляло своей поэтичностью и страстью.
После урока Миша подошел к молодому раввину и стал спрашивать, но тот его перебил и спросил, не еврей ли он. Миша ответил, что нет. Раввин ничего не сказал, но привел в пример притчу. О том, как евреи в Испании во времена инквизиции вынуждены были под пытками принимать чужую веру и предавать завет отцов, но ночью, когда город спал, они собирались в подвалах и молились своему Богу, те, кто переходил в чужую веру, не осуждались и могли в любое время вернуться к своим без кары и раскаяния.
Он понял, что рассказал это раввин для него, ничего не возразил и вышел на улицу. На него по всей дороге в аптеку пялились люди, а он не понимал почему.
На улице было жарко, и он расстегнул рубаху, на груди его сиял нательный крест, на голове была кипа, которую он надел при входе в синагогу.
Он встал, как соляной столп, как сказано в Библии, ни гром, ни молния не поразили его, он сорвал кипу с головы, поцеловал крест, и у него второй раз в жизни заболело сердце.
Миша стал популярным телеведущим. Его стали приглашать на разные сборища с иностранцами, где он отстаивал с пеной у рта Святую Русь. Его пылу удивлялись даже святые отцы из Патриархии, и Миша услышал однажды, как один толстопузый митрополит сказал шепотом другому: «А наш-то ж*док горяч», – и ему стало дико противно, и он перестал ходить в храм, обидевшись на чиновников от Господа Бога.
Он встречался с западными интеллектуалами, вел с ними жаркие дискуссии о мультикультурности и мировом заговоре масонов и евреев, боролся с тоталитарными сектами и мракобесием и написал книгу «Мы русские, с нами Бог».
Ее все обсуждали, особенно то место, где он объяснил, что еврей может быть в десять раз круче русского в десятом колене, если его принципы тверды, как скала.
На встрече с читателями его поддел карлик из еврейского племени вопросом: «А не тяжело ли предавать отца, давшего жизнь?» Он не выдержал, сорвался на крик, карлик смеялся и обещал, что его первым сожгут на костре инквизиции хоругвеносцы, которые уже составили списки скрытых евреев.
Однажды он обедал с американским профессором-славистом, и он тоже задал ему нетрадиционный вопрос о евреях России. Профессор не хотел его оскорбить, он ничего не имел в виду, но Миша завелся и спросил его в ответ про Америку и ее евреев.
Профессор, рыжий ирландец, привел ему одну байку, которая описывает место евреев в Америке: с ними обедают, но не ужинают. Миша все понял, и свой ответ застрял у него во рту.
Самое сильное испытание его веры случилось в театре «Ленком», куда его привела жена на спектакль «Поминальная молитва».
Там, на сцене, между синагогой и храмом, рвал сердце маленький русский человек Евгений Леонов, который играл старого еврея в своей вечной трагедии, которую евреи любят тыкать всем в морду. Но самое главное было в том, что на сцене рвалась душа главного режиссера, который не знал, как выбрать между мамой и папой. Она была с русского поля, а папа – с другого берега, а он не мог выбрать, с кем он, кто он и в каком храме его место.
Увиденное его потрясло. Миша видел того режиссера по телевизору, и его внешний вид не вызывал сомнения у зрителей, какого поля он ягода.
В душе все обнажено, и все свое смятение режиссер вложил в этот спектакль, он искал ответа на свой главный вопрос и не находил его. И тут у Миши третий раз закололо сердце, да так сильно, что он даже чуть не задохнулся от этой боли.
А осенью свет померк: умерла мама, тихо, вечером. Она уложила спать свою чудо-девочку и села смотреть телевизор, а потом вздохнула, сползла с кресла и больше не дышала. И тогда Миша замолчал.
Миша не помнил, как ее хоронили, дом был полон каких-то людей, но его с ними не было.
Целый год он почти не выходил из дома, не брился и не смеялся, почти не работал, делал лишь самое необходимое, чтобы заработать на еду.
Только когда маленькая девочка заходила к нему в комнату на цыпочках и клала свои ручки на его голову, на несколько минут пожар в его голове утихал. Так продолжалось целый год. Ровно год он носил траур: «Так принято у евреев», – сказал ему коллега одобрительно, и он сразу очнулся.
Миша не ездил на кладбище – что он мог сказать камню, который стоял вместо нее среди чужих могил? – в нем оборвалась какая-то нить, удерживающая его в равновесии.
Миша чувствовал себя сиротой, он физически чувствовал себя одним на свете, и только девочка с ручками, снимающими его боль, удерживала его. Он начал работать, чтобы не сойти с ума, и сделал хорошую телепередачу, имевшую бешеный успех, и получил ТЭФИ, ему стали платить приличные деньги, он отремонтировал дачу и стал там жить почти постоянно, часто один жил там неделями.
Скоро после триумфа он впервые поехал в Израиль как член жюри какого-то конкурса. Смотрел там на все с опаской. Неприятности начались еще в аэропорту, когда службы конт­роля задавали ему тупые вопросы и совершенно не реагировали на его возмущения и протесты. Миша кипел и лопался от злости, а они все спрашивали о целях его приезда и в каких он отношениях с переводчицей, сопровождавшей его. Он не понимал, что им надо, что они ищут в его компьютере и почему десять раз в разных вариантах спрашивают его, есть ли у него родственники в Израиле.
Когда в одиннадцатый раз девушка-офицер опять спросила его про родственников, он ответил с жаром и яростью, что, слава Богу, нет, и дал повод своим ответом еще на серию вопросов, не антисемит ли он и есть ли у него друзья-арабы.
И тогда он вскипел, как тульский самовар, и понес их по кочкам. Миша припомнил им все, но, на счастье, девушка, знавшая русский, отошла к другому туристу, а марокканцу его переводчица переводила совсем не то, что он говорил, и странно, что через пять минут его пропустили.
Миша был в святых местах; он бродил по Иерусалиму, но ему не было места ни у Храма Гроба Господня, ни в мечети Омара, ни у Стены плача, он не чувствовал себя в этом месте своим.
Ему все казалось, что он в Диснейленде мировых религий, где все желают только сфотографироваться на фоне святынь.
Он видел только пыльный город, и у него разрывалась голова, как у Понтия Пилата из хорошей книжки Булгакова, которую он считал переоцененной.
Миша чувствовал себя неуютно с чужими людьми, совсем не похожими на людей в Москве, которых он понимал с первого взгляда. Они могли ничего не говорить, он и без слов знал, что они сделают и что скажут в любой момент. Его не трогал берег моря, само море, и только шум базара у окон гостиницы по утрам занимал его, когда жара еще не растапливала его мозг слепящим солнцем. В такие часы он выходил на улицу и шел на рынок Кармель, где торговцы раскладывали товар, они были разноязыкими, разной веры и разноцветными, но, видимо, ладили и даже дружили, как члены одной корпорации.
Коты разных мастей бродили в рыбных и мясных рядах, и никто их не гнал, и они получали свою долю при разделке свежих продуктов.
Через рынок шли пьяные проститутки с соседней улицы, они закончили трудовую вахту и шли к морю смыть чужой пот и сперму, всю грязь, приставшую к ним за ночь.
Они покупали себе на завтрак овощи и горячие булки, сыр и что-то похожее на кефир, они брели на еще пустынный пляж и мылись там голышом, и рабочие из стран паранджи и бурнусов смотрели на голых теток, пьяных и веселых, они смотрели, как они моются и как они едят свой горький хлеб.
В аэропорту, когда он уже улетал в Москву, к нему подошли два человека – мужчина сорока лет, напоминавший ему кого-то очень знакомого, и милая девушка в форме офицера полиции. Они поздоровались, и мужчина спросил на очень плохом русском, Миша ли он, и добавил при этом длинную еврейскую фамилию, вившуюся у него во рту всеми своими двенадцатью буквами. Фамилия Мише не понравилась длиной и количеством букв, а особенно буквосочетанием с окончанием на два Т.
– Нет, – ответил Миша почти вежливо и отвернулся…
Пара переглянулась, и в разговор вступила девушка-офицер, похожая на тех, кто отравлял ему жизнь в аэропорту на прилете. Она показала ему фотографию мужика, которого он знал, он знал его всю жизнь, он выучил все его детали, он часто тайком от мамы доставал фото из железной коробки, где лежали документы, и изучал его, пытаясь понять, как этот человек оказался его отцом, как такое несчастье могло случиться… Он разглядывал фото часами, он мечтал встретить его и сказать ему все слова из своего немаленького словаря о том, что он тварь и законченный подонок. О том, что какое он имел право приблизиться к маме, как он сумел совратить ее своей гитарой, своей подлой улыбкой и словами, которые должны были взорвать его и вырвать ему язык… Он знал, что должен был сказать ему, эту речь он учил все свои сорок пять лет, и он знал, что по ненависти и страсти ей место в Нюрнбергском процессе, когда-то Эренбург, писавший на процессе, написал статью «Я обвиняю».
Девушка увидела, что с ним происходит, дала ему передохнуть, а потом мягко и застенчиво стала говорить такое, что у Миши в четвертый раз кольнуло в сердце, и он почти задохнулся:
– Мы ваши родственники, ваш папа – наш отец, и он умирает, мы просим вас поехать к нему попрощаться, это его последнее желание.
Она замолчала. Миша хотел крикнуть им, что ему не нужны новые родственники и объявившийся папа, что он всегда желал ему сдохнуть в страшных судорогах, ему хватает своей семьи и чужого не надо.
Он уже открыл рот, но не сумел, откуда-то ему пришел сигнал, с какого места, он не понял, но рот его замкнуло большим замком, и он безмолвно пошел за ними к машине.
Пока они ехали в клинику, Лия (так звали девушку) рассказала, что их отец лежит с инсультом и говорить не может; она еще рассказала Мише, что отец часто говорил своим детям о нем, он первые годы часто писал его маме, но она не отвечала, он отмечал его день рождения много лет, говорил детям, что у них в Москве живет брат, и он умный и талантливый.
Миша слушал эти слова, они ему казались бредом, он не понимал, кто эти люди, которые называют себя его родными, он не понимал, зачем он идет к незнакомому чужому старику, умирающему в чужой стране, человек не может умирать два раза, он своего отца давно похоронил, и ему нечего делать в царстве мертвых, у него там уже все, кого он любил, но он ехал со страшным, губительным интересом, он в какой-то момент захотел увидеть раздавленного болезнью старика, посмотреть на причину своих страданий, потешить свою месть, увидеть возмездие человеку, кровь которого, отравленная его ядом, не давала ему жить все эти годы.
Они приехали и пошли огромной лестницей на четвертый этаж, где была реанимация, перед входом в палату он вздохнул, но вошел решительно.
На высокой кровати лежал старик, большой, крупный человек с серебряной бородой, лицо его было спокойным, глаза были прикрыты. Лия подошла к кровати и, встав на колени, поцеловала старику руку, он открыл глаза, и Миша понял, что он его видит и понимает, кто он.
От его взгляда в нем что-то вспыхнуло, забурлило, щемящая жалость пронзила его, и он заплакал, страшно, содрогаясь плечами, не стесня­ясь, завыл как воют евреи на молитве в особые минуты, он встал на колени рядом с Лией и поцеловал руку своему папе, которого он так ждал многие годы, которого он ненавидел и любил. Слезы лились водопадом, все слезы, которые он держал в себе годы, выливались из него, дамба, которую он возвел титаническими усилиями, рухнула, и слезы затопили всю его душу, он плакал: за маму, за себя, за этого старика, который лежит неподвижно, он плакал за всех.
В палате тоже рыдали все – его сводные брат и сестра, Дан и Лия, плакал Моше, так, оказалось, звали его отца.
А потом стало тихо, на экране прерывистая линия стала прямой, прибежали врачи и сказали, что Моше отмучился. Вскоре его увезли, и дети поехали домой, готовиться к обряду.
Когда они вышли, силы оставили Мишу, и он упал на крыльце. Начался переполох, завыла сирена, и его увезли в клинику с инсультом. Он был в коме все семь траурных дней. Очнулся и понял, что правая сторона его тела умерла, он всегда считал ее маминой, он всегда маленький спал с ней с правой стороны, и эта сторона отказала первой, мама умерла первой, и первой разорвалась с ней нить, удерживающая его на этом свете.
После двух месяцев безнадежной борьбы врачей за мертвую часть тела, его выписали, и он оказался в доме своего отца, в его комнате с окном-дверью на крышу, где тот сидел вечером и ночью.
Он почувствовал, что, когда мамина русская часть в нем умерла, ему стало спокойнее, в нем установился баланс.
Когда он полз в туалет, держась за коляску, он нес на здоровой руке и ноге мертвую часть своей русской души, он не чувствовал ее веса, папина воля придавала ему силы.
Когда он был на двух ногах, в нем не было баланса и равновесия, а теперь, когда мама и папа на небесах, у него тлела в душе тайная надежда, что они там уже встретились и все друг другу сказали, поплакали и помирились. Он чувствовал, что они помирились: стало вдвое легче носить свое полумертвое тело, душа держала его равновесие, и при всем ужасе произошедшего, он был счастлив тому, что нашел отца.
Его часто возят на кладбище, где стоит простой камень, на котором на иврите выбито имя человека, которого он знал так мало, но любил всегда.

НАШ ШАНС НА ВЫЖИВАНИЕ

  

Материалы сайта www.evrey.com


 

Наш шанс на выживание

(4.04-23) Несколько дней назад группа "закаленных в боях" против судебной реформы, так называемых резервистов ЦАХАЛа ("так называемых" — потому что люди, честно служащие в израильской армии, не имеют ничего общего с  субъектами, заявляющими, что они будут выполнять свой воинский долг в зависимости от того, нравится им то, что делает правительство и Кнессет, или не нравится) заявила, что борьбой против судебной реформы (точнее — за сохранение в определенной степени политически коррумпированной судебной системы Израиля) их деятельность не ограничится.

Следующим противником в их борьбе станут... израильские больницы (и больные!).

Дело в том, что "резервистов" на сей раз не устроило принятие Кнессетом Закона о хамеце  (квасном), который израильские левые, немедленно объявили посягательством на свободу граждан и диктаторским навязыванием лечебным учреждениям еврейских религиозных законов, запрещающих употребление квасного в дни праздника Песах.

А посему доблестные вояки запаса, воюющие с собственной страной, объявили, что намерены демонстративно вламываться в израильские больницы с квасным. С тем, чтобы пожирать его там, а факт его поедания записывать на видео и выкладывать всe это в Сети.



Чтобы была понятна степень низости новой инициативы "революционных резервистов" повторим еще раз, что законом официально предоставлено право каждой больнице определять свое решение по поводу квасного в дни Песаха.

В Израиле существует большое количество больниц, принадлежащих к арабскому и христианскому секторам, в которых о соблюдении законов Песаха речь, разумеется, не идет.

Видимо, существуют и еврейские лечебные заведения, например, находящиеся в центре страны, администрация которых не сочтет необходимым соблюдать эти законы, и светские пациенты, которыe не будут иметь к этому решению никаких претензий.

Наряду с этим в "еврейском сегменте" стационаров, существует большое количество больниц, в том числе, частных и частно-государственных, таких, например, как больница "Шаарей цедек" в Иерусалиме, руководство которых и значительная часть больных — религиозные евреи. 

Именно защиту их прав и предусматривает принятый закон.

Следует отметить, что и в нем не было бы никакой необходимости, если бы не уродливая история, предшествовавшая принятию закона, которая, собственно, и стала причиной его принятия.

Речь идет о том, что Высший суд справедливости (БАГАЦ) примерно полтора года назад принял к рассмотрению петицию левых "правозащитников", внезапно оспоривших многолетнюю практику, в соответствии с которй администрация больницы принимала свое решение о запрете на внесение в дни Песаха квасного на территорию подчиненного ей лечебного заведения.

Повторим: подобная практика была частью многолетнего общественного консенсуса, который не нуждался в законодательном оформлении. И никому не приходило в голову это оспаривать, ибо совершенно очевидно, что лечебное заведение еврейского сектора в еврейской стране руководствуется неким минимум еврейских галахических норм. 

После того, как БАГАЦ сделал подобную практику невозможной, заявив, что она не подкреплена законом, и, следовательно — незаконна, Кнессет был вынужден законодательно оформить эту многолетнюю практику.

Совершенно очевидно, что протестная практика ультралевых "резервистов" приобретает черты деятельности штурмовиков, штурмующих законы еврейского государства и даже больницы своей страны. 

В данной связи возникает естественный вопрос — откуда в еврейской стране могли взяться люди, считающие делом своей жизни борьбу с еврейством внутри Израиля и готовые на все ради достижения своих целей, по принципу "цель оправдывает средства"?

И здесь мы вынуждены признать, что, как говорится в известной кинокомедии, "Бабу-Ягу мы вырастили в своем коллективе". 

Нельзя не отметить, что в сложившейся ситуации немалая вина ложится на весь правый лагерь.

С 1977 года, с небольшими перерывами, в Израиле у власти формально находится правый лагерь.  

Неоднократно отмечалось, что за это время практически ничего не было сделано на системном уровне — для очищения государственного аппарата и судебной системы страны от совершенно неподходящих кадров, носителей токсичной для Израиля левой идеологии. Хотя все инструменты для этого в руках правого лагеря были.

Едва ли не еще большим упущением стал провал в сфере воспитания и образования. За последние десятилетия при полном попустительстве правых, в стране систему образования заботливо опекают левые кадры. Примерно то же самое продолжается в армии, с помощью т.н. отдела образования ЦАХАЛА. Вот и выросли несколько поколений израильтян, для которых еврейский характер государства, да и собственное еврейство — не более чем обуза, а мир евреев Торы и ее законы — нечто глубоко враждебное, угрожающее их благополучию.

Последствия такого антиеврейского воспитания в светском сегменте системы образования Израиля стали настоящей катастрофой для страны. Плоды этого воспитания и образования мы пожинаем сегодня. 

Происходящее свидетельствует, что единственное, на что у правого лагеря нет никакого права — это беззаботность и бездеятельность в сфере израильского воспитания и образования.

Без коренных изменений в этой области, а также без огромных усилий в сфере информирования взрослых людей о том, о чем они так и не узнали в детском саду и школе — у еврейского национального проекта нет шанса на выживание.

ЗАГОВОР РАВНОДУШНЫХ

 

Заговор равнодушных

Рисунок20

Опять я стащил чужое название. На этот раз у Бруно Ясенского, сына еврея и полячки, не дописавшего из-за расстрела антифашистский роман. Но я не фашизме и прочих «друзьях человечества». Речь пойдёт о безразличие к Создателю вселенной, к собственной душе и вечности, к истине и свободе — ради иллюзии власти.

Я писал о поразительном сходстве бесчинств «Святого Флойда» с «протестами против реформы» в Израиле и общей их методике — примитивной, но для достижения краткосрочных целей эффективной. И, судя по поступкам официоза «демократических стран», общей группе спонсоров. А теперь отвлечёмся от колонки новостей.

Талмуд перечисляет признаки времени перед раскрытием Машиаха. Опустим конкретику типа прохода русской эскадры через Дарданеллы в начале тысячелетия, цен на водку в СССР и событий Второй Ливанской… Сейчас уместней заговорить об общих тенденциях — сквозь них легче оценить происходящее и предполагать следующие ступени.

Инфляция предсказана как практически постоянный процесс («йёкер еале» — цены будут расти). Стабильность семей, уважение к власть предержащим, к традиционным ценностям падают. Сами властители, вместо того, чтобы направлять общество и брать ответственность за необходимые действия — оглядываются на опросы и рейтинги, ибо власть и популярность для них важнее интересов народов и стран. Перечисляя ещё многое (см. новости), мудрецы Талмуда обобщают: «мальхут офехет леминут». Буквально: «царство переворачивается в отступничество». Поясняют поздние учителя: не просто растёт число отступников и богоборцев, но сама атмосфера «царства», духовный состав социальной жизни человечества становится отступническим.

Что это значит? Добавим «лыком в строку», что души жителей самых проблемных поколений: Потопа, Вавилонской башни, разрушения Второго Храма и т.д. получат в эти годы возможность воплотиться. Они принесут как прежние качества и ценности, так и смогут, при старании, исправить себя и отчасти скомпенсировать некогда нанесённый ущерб. Скажем (это уже из книги «Зоар»), ранние сионисты очень похожи по своим качествам на «бирьоним» — зелотов, чьё несвоевременное героическое упорство привело к разрушению Храма, государства и тысячелетнему изгнанию. Вот они и восстанавливали — под себя, по-прежнему не слишком заботясь о планах и позициях духовных лидеров. Ещё — перед самым раскрытием Машиаха в народе Израиля тон будут задавать «эрев рав» — идейные потомки разноплемённой толпы, вышедшей с евреями из Египта и подначивавшей соседей на бунты против Всевышнего, начиная с Золотого Тельца. Грешен, в гематриях я не дока и числовые соответствия «Багаца», «Мереца» и их однояйцевых с «эрев рав» не проверял. Но к теме.

«Царство» — десятая, конечная из «сфирот», светов Создателя, образцом и носителем которой является царь Давид — «первый Машиах Израиля» и предок будущего Машиаха. «Царство» — духовная структура жизни человечества как социального организма. Нужно ли иллюстрировать примерами из повседневности, насколько искажены сегодня моральные ориентиры общества!? Нет, не только о бунте против ценностей, об аморальности и бесстыдстве речь — но сами критерии «хорошего» и «плохого», важного и второстепенного перекрутились в сумасшедший узел. Пример: российским властям много чего можно было предъявить — но «провинились» они (до Украины) не Юкосом, Грузией, Кущевской или взрывами домов (…) — но лишь запретом пропаганды гомосексуализма для молодёжи и (копеечным) «вмешательством в американские выборы» на неправильной стороне! И американская пропаганда (до малышей) трансгендерства — это вместо кастрации, верно? «Сексуальное разнообразие» во всём множестве «полов», когда заместо уролога и гинеколога десяткам «гендеров» нужен скорее психиатр — это ли не аранжировка слов Торы о поколении Потопа: «извратила всякая плоть путь свой»? Все пошлости и мерзости веков стали сегодня не просто приемлемы, но — «мейн стрим» и писком моды.

То же случилось со священным жупелом «демократии» — очень уж напоминает привычка политиков ею клясться бунт Кораха: «С чего это вы, Моше и Аарон, возноситесь над другими (духовными заслугами и по решению Б-га)!?». Как и тогда, апелляция к «нарушению демократии» означает не заботу о народном волеизъявлении, но стремление столкнуть начальство и самому усесться на трон. Так что скандалы на Обетованной: «за демократию против реформы и узурпации!» либо: «за демократическую реформу против узурпации!» отсылают нас в Синайскую пустыню. «Демократия» туточки вовсе ни причём, ни справа, ни слева. Просто, как учит нас дедушка Ленин: «Главный вопрос всякой революции — это вопрос о власти». Наглое поведение Кораха и его сторонников, их стремление силой демагогии поломать систему и замкнуть её на себя до предела современны.

Как видите, Талмуд и каббала говорят об одном и том же, просто «Зоар» детализирует технику, с помощью которой неаппетитное состояние мира реализуется.

В земном мире, разумеется, идёт борьба за ресурсы и контроль. Китай против США, Восток против Запада… Но есть фронт борьбы значительно более существенный: распущенного эго, «будет как я захочу!» против благого для нас желания Создателя. Если вы проглядите Библию, вы обнаружите, что основные принципы нынешней «либеральной революции» вкупе с деяниями тоталитарных режимов математически точно отражают (со знаком минус) сформулированные в Книге повеления и советы Создателя. 

Как там в политике насчёт «люби ближнего, как самого себя»? Или хотя бы: «не храни зла на ближнего»? Не лучше ли подойдёт строчка из псалма: «сладкая речь у них к человеку, но зло в сердцах»? Всё ли в порядке со справедливыми судами? У журналистов в избытке: «к правде, правде стремись»? У них же со лжесвидетельством? Растолкуйте мне название: «парады гордости». Чем гордятся, органами? Физиологическими отправлениями? Или пренебрежением запретами Творца мира? А как насчёт символа радуги, напоминающей не о «многообразии свобод», а о людской греховности («при жизни такого-то не появлялась на небе радуга» означает, что он был полным праведником и поколение достойно Б-жественного милосердия)? Радуга — это знак Б-жественного обещания, что больше не будет Потопа, запущенного тогда к производству после легализации гомосексуализма. Дразнят они Создателя, что ли?

Да за что ни возьмись… И вот в таком «гармоническом» мире присутствует группа людей, многих вы узнаете по «Форбсу» и светской хронике, хотя, конечно, далеко не всех,— которые «знают, как надо и хотят, как лучше». Знают «лучше Всевышнего», который уже кое-что людям порекомендовал. Этакое, знаете ли, обобщённое «человеческое эго». И чем больше у этих деятелей под руками ресурсов и возможностей, особливо информационных, тем масштабнее их уверенность в своём праве и правоте.

Сразу оговорюсь — я ничего не имею против «глобализма». Вопрос, что это слово означает. Глобальны нынешняя экономика и экологические вызовы, всемирен обмен информацией… Может быть, неплохо бы нам иметь мировое правительство, построенное на основании Б-жественного Закона. Когда американский Президент кладёт клятвой руку на Библию, подписывая затем в ней запрещённое… лучше бы уж на поваренную книгу! Но ведь не это хлопцы имеют в виду — но единообразие и подчинение им человечества в духе «1984» Орвелла.

Знаете, чем Трамп не угодил? «Америка сперва». Зачем пытаются растоптать израильские правительство и Кнессет? Национальные (кто-то и духовные) интересы собрались, понимаете ли, отстаивать?!

Я доходчиво объяснил, откуда средства, организация, отчего такая непримиримость буйствующей уличной и политической шпаны, восторги и поддержка из-за кордона? Это материализация талмудического «переворота царства».

Самое, кажется, время Творцу показать лицо, Песах на носу. Чего же Он ждёт? И это известно. Нашей искренней, из глубины сердец молитвы, нашей просьбы о помощи, о спасении от наступающего Парада мерзости. А мы всё сплетничаем да спим. И оттого давление «гордостей» может нарастать. Будят нас…

КИНЖАЛ ИЗ ДАМАССКОЙ СТАЛИ

 

    Фото из ФБ

Кинжал из дамасской стали 

Мухаммад был пуштун. Родился он в посёлке Гуриан недалеко от Герата, что на севере Афганистана. До семнадцати лет жил с матерью в дувале его дяди — глинобитной мазанке без окон. Отца у него не было, он погиб ещё в 1972 году, когда мальчику было шесть лет. Отца Мухаммад помнил смутно, вернее помнил про него лишь три вещи — густую чёрную бороду, большой кинжал за поясом и огромную винтовку, с которой отец иногда позволял ему играть, заранее вынув из неё патроны. Отец погиб в перестрелке с солдатами афганских правительственных войск. Однажды ночью они напали на посёлок, убили много мужчин, из семейного дувала забрали всё мало-мальски стоящее — ковры, посуду, оружие. Матери удалось спрятать только самую ценную вещь — кинжал мужа. Это был старый кинжал, который в роду отца из поколения в поколение традиционно переходил к старшему сыну. На вид он был самый обычный, без витиеватых узоров и прочих украшений, которые так любят накладывать современные оружейные мастера. Однако, это был не простой кинжал — у него было обоюдоострое лезвие из особо твёрдой дамасской стали «булат», сверкающее, как зеркало, и острое, словно бритва. После отца остались три жены с шестью детьми. Мухаммад был старшим и были у него три сводных брата и две сестры. Вместе с братьями он ходил в школу, хотя и в разные классы. Сёстры, разумеется, в школу не ходили — их место было дома. Учился он хорошо; особенно ему нравилась уроки арабского языка и ислама, занятия спортом, а также русского языка. Память у него была цепкая, мог без запинки цитировать большие отрывки из сур Корана, был не по годам силён и ловок, а вдобавок научился прилично изъясняться по-русски. В свободное время с удовольствием читал адаптированную книгу Льва Толстого «Хаджи Мурат». От имама Саба, учителя ислама, он впитал презрение к неверным и особенно к яхуден (евреям), хотя до тех пор никогда их не видел. Когда Мухаммад подрос, от матери он узнал, что покойный отец его был другом почтенного Мухаммада аль-Бутти — кровного врага премьер-министра Афганистана Абдуллы Захира. В честь этого отцовского друга он, Мухаммад, и получил своё имя. Когда ему исполнилось 17 лет, к матери пришёл человек от Бутти-сахиба и сказал, что её сын уже мужчина и пришло ему время взять в руки оружие и стать моджахедом, каким был его отец. Мать согласилась, Мухаммад быстро собрал свои вещи, сунул за пояс отцовский кинжал, обнял мать, братьев и сестёр и ушел с тем человеком воевать против русских шошек. Война с русскими шла уже более года, они с вертолётов бомбили посёлки, убивали много людей. Бутти-сахиб принял Мухаммада, как сына, и сказал, что поскольку тот может говорить по-русски, он поручает ему важное дело — переправлять русским солдатам гашиш. Сказал, что это куда важнее, чем просто в них стрелять. Гашиш делает их слабыми и безвольными, но главное — они за него готовы платить оружием и патронами, которые так нужны моджахеды чтобы убивать этих самых шошек. В отряде моджахедов благодаря своему хладнокровию и умению ловко обращаться с кинжалом Мухаммад пользовался большим уважением. Он мог на спор за десять секунд отрезать голову барану, а всего за пять секунд — любому русскому, который попадал к ним в плен. Бывало, что своим кинжалом безжалостно срезал он головы даже пуштунам, если на них падало подозрение в сотрудничестве с шошками. Причём, делал он это с таким виртуозным искусством, что при 2 отсечении головы ни одна капля крови не попадала ни на руки, ни на его одежду. А чтобы очистить от крови лезвие кинжала, его нужно было лишь окунуть в песок, после чего оно снова блестело, как зеркало. Особенно рьяно Мухаммад срезал головы после 1987 года, когда сам тайно стал работать на русских. Получилось это так. Однажды вечером, на пустынной дороге в удалённом горном ущелье он встречался с русским лейтенантом, который в обмен на партию гашиша привёз ему целый грузовик ПТУРСов «Шмель». На встрече лейтенант появился не один, с ним был незнакомый человек в штатском. Он предложил Мухаммаду много денег в долларах и рублях в обмен на информацию об отряде душманов под командованием «инженера Башира», за которым шошки давно и безуспешно охотились. Деньги всегда были страстью Мухаммада и недолго думая он согласился шпионить на советских. С тех пор вплоть до последнего дня войны он снабжал их информацией о планах душманов. Ему хорошо платили и за два года у него накопилась солидная сумма, однако тратить её в Афганистане он не мог, да и не хотел. В феврале 1989 года он в последний раз встретился со своим русским связным и сказал ему, что душманы стали его подозревать в предательстве и ему опасно оставаться в стране; заявил, что хочет уехать в СССР. Тот передал просьбу своему начальству, оно позволило, и тогда вместе с последним контингентом советских войск Мухаммад покинул Афганистан на грузовом самолёте. Попасть-то он в СССР попал, но совершенно на птичьих правах — никаких официальных документов ему не выдали, а просто выпустили из самолёта на лётном поле подмосковного аэродрома, довезли на автобусе до города и сказали: «Гуляй, афганец. С этой минуты мы тебя не знаем, а ты не знаешь нас.» Так он стал московским бомжом. Профессии у него никакой не было, а те навыки, которые он приобрёл за время войны в Афганистане — торговать гашишем и срезать головы неверным, большого применения в Москве не находили, так что его замечательный кинжал из дамасской стали пока оставался без дела. Друзей-приятелей Мухаммад заводил редко, старался вести себя неприметно и не попадаться на глаза милиции. В тёплое время года ночевал в подземных переходах или в метро, а с осени снимал койку в бараке на окраине города. На первое время ему вполне хватало тех денег, что он привёз с собой, но через год они подошли к концу и кормиться пришлось случайными заработками, торговлей наркотиками, а порой и уличными грабежами. Бездомным бродягой прожил он в Москве около десяти лет. ———— На биофаке МГУ Ира Рачкова была, пожалуй, самой привлекательной студенткой: высокая блондинка с голубыми глазами, нежными чертами лица и фигурой, как у модели из модного журнала. Училась она с удовольствием и мечтала после университета пойти по стопам матери — заниматься фармакологией. Сокурсники постоянно увивались за ней, буквально проходу на давали. Кавалеров и ухажёров у неё всегда хватало, но по-настоящему ей никто не нравился — все знакомые парни были какими-то инфантильными домашними мальчиками, а ей нравились 3 настоящие сильные мужчины, каких она пока видела только в кино. Жила она с родителями в подмосковном городе Балашиха. Мать работала фармацевтом в городской больнице, а отец — инженером на заводе. Обычно на учёбу она ездила на автобусе и на метро. После занятий, если была хорошая погода, домой сразу не ехала, а чтобы прогуляться шла с подругами пешком по проспекту Вернадского от университета до станции метро «Воробьёвы Горы». Однажды тёплым осенним днём, когда деревья по берегам Москва-реки золотились и солнце клонилось к западу, на мосту через реку обратила она внимание на высокого смуглого мужчину, который стоял у поручней и смотрел на проплывающий внизу под мостом водяной трамвай. У незнакомца было обветренное мужественное лицо, которое обрамляла небольшая борода смоляного цвета и чёрные пронзительные глаза. Одет он был не то чтобы неряшливо, но как-то сумбурно: мешковатые брюки, тесный пиджак. На голове его была странная круглая шапка, на ногах сандалии, а в руках небольшой рюкзак. Увидев проходящих мимо девушек, он приветливо помахал им рукой, а глаза его задержались на Ирине, которая тоже рассматривала его с нескрываемым интересом. Он долго провожал её взглядом, да и она оборачивалась несколько раз на понравившегося ей незнакомца. На следующий день она опять увидела его на мосту; они снова обменялись взглядами, а на третий день он уже поджидал её на улице у дверей университетского корпуса. Так оно и началось — они стали встречаться почти каждый день после занятий в университете, долго гуляли по парку. Ей нравился его говор с сильным акцентом, особенно гортанное «р-р-р», похожее на клёкот орла. С интересом слушала она его истории о том, как он плечо к плечу с советскими солдатами храбро сражался в Афганистане против моджахедов. О своей жизни в Москве он особо не говорил, лишь сказал, что снимает комнату у друзей и работает в авторемонтной мастерской. В конце прогулки он садился с ней на метро и они вместе доезжали до станции «Новогиреево», откуда она уже одна на автобусе ехала домой в Балашиху. Через месяц он сделал ей предложение и Ирина пригласила Мухаммада к себе в гости чтобы познакомить его с родителями. Отец её, Евгений Петрович, человек крестьянской закалки и либеральных взглядов, к жениху своей дочери отнёсся спокойно, при встрече сказал ему, пожимая руку: «Мы — люди простые, без предрассудков, а потому интернационалисты. Для нас все равны». А вот Ириной матери Марине Григорьевне, которая была родом из еврейской семьи, имя гостя Мухаммад пришлось явно не по душе, хотя она ничем не выдала своего беспокойства и приняла его гостеприимно и радушно. На свои вопросы о родителях, родственниках, где он сейчас живёт и чем зарабатывает на жизнь, получала от него весьма уклончивые и туманные ответы. Когда гость ушёл, долго шепталась с мужем, убеждая его, что такой жених для их единственной дочери совсем не годится. Дело вовсе не в том, говорила она, что он верующий мусульманин и на целых пятнадцать лет старше Ирины, но уж слишком темно и непонятно его прошлое, да и настоящее тоже. Пыталась даже поговорить об этом с дочерью, но та ничего и слушать не хотела, накричала на мать и убежала на улицу. Поженились молодые неформально, без регистрации — у Мухаммада не было никаких документов, как без них в ЗАГС идти? Свадьбу сыграли скромную, в квартире у Ириных родителей. Гостей было мало: от жениха вообще никого, а со стороны невесты — только самые близкие родственники, да ещё пара подруг из университета. Перед тем как сесть за стол, пока гости терпеливо ждали и многозначительно меж собой переглядывались, Мухаммад ушёл в спальню, закрыл за собой дверь, снял обувь, опустился на колени на ковёр и долго молился. За столом был молчалив, лишь улыбался и пытливым взором подолгу рассматривал каждого гостя. 4 Родителям Ирины удалось сравнительно недорого снять для молодых однокомнатную квартиру в их районе, купили кое-какую мебель и вообще старались помогать чем могли. Первое время Ирина с Мухаммадом жили дружно, хотя вместе проводили мало времени — она с утра уезжала на учёбу, а он уходил по каким-то своим делам и возвращался поздно вечером, а порой даже под утро. На вопросы жены уклончиво говорил, что работал в ночную смену, но где именно — каждый раз давал другой ответ: то сторожем на складе, то в гараже, то в частной мастерской по ремонту чего-то там непонятного. Однако, деньги у него водились, порой даже немалые, так что на жизнь вполне хватало. Примерно через месяц после свадьбы возникла первая ссора — муж стал требовать от Иры чтобы она бросила учёбу, мотивируя тем, что не женское это дело быть студенткой. Она категорически не соглашалась, и ссоры продолжались. Когда стала ждать ребёнка и до родов оставался месяц, она взяла в университете академический отпуск, после чего Мухаммад несколько успокоился. Ребёнок родился перед самым новым годом. Это была милая смуглая девочка, со смоляными волосами и карими глазами. Бабушка во внучке души не чаяла и при каждой возможности забирала её к себе домой, кормила из бутылочки через соску, а вот дед, что было неожиданно, стал хмурым и глухо про себя ворчал: «ребёнок наш, а породы не нашей, не к добру это…» С наступлением нового учебного года Ирина вернулась в университет — оставался один год до диплома. Когда была на занятиях, дочку оставляла либо на мать, а если та была на работе, относила к няньке, которая удобно жила в соседнем подъезде. Теперь скандалы с мужем возникали всё чаще — он требовал чтобы Ирина забросила учёбу, всё своё внимание уделяла ребёнку и выходила из дома лишь за покупками или погулять с дочкой. Он громко скандалил, замахивался на неё кулаком, однако никогда не бил, а лишь презрительно и злобно кричал: «Яхудийя!» [еврейка (араб.)] — слово, которое она не понимала и полагала, что это какое-то ругательство на его языке. Когда малышке исполнилось два года, её отдали в ясли. Ирина закончила университет, получила диплом, и, вопреки настойчивым требованиям мужа, стала подыскивать работу. Однажды в ненастную субботу, когда за окном гудел промозглый ветер и шёл мокрый снег, Марина Григорьевна решила забрать внучку к себе на пару дней, до понедельника. Она позвонила дочери чтобы предупредить, что зайдёт за ребёнком, но телефон не отвечал. Она снова позвонила через полчаса — нет ответа. Потом через час. Это было странно — куда они могли подеваться в такую погоду? Она подумала — стоит пойти к ним и выяснить, что там происходит, благо до дома где жила дочь было недалеко, минут пятнадцать хода. Пришла, поднялась на третий этаж к дверям квартиры и позвонила. Никто не открывал. Несколько минут она продолжала настойчиво звонить, потом приложила ухо к двери и вдруг услышала слабый плач ребёнка. Значит дома. Но почему не открывают? Тогда она решила отпереть дверь своим ключом. Когда открыла и уже собиралась войти, увидела такое, от чего в глазах у неё помутилось, она истошно закричала, тут же потеряла сознание и упала на пороге. На её крик из других квартир на лестничной клетке вышли соседи, заглянули в открытую дверь и увидели там картину страшную, невообразимую, привидеться которая могла лишь в ночном кошмаре: в прихожей лежал труп женщины без головы. Рядом с мёртвой матерью в луже крови сидел ребёнок и плакал навзрыд. Голова Ирины с широко открытыми глазами и ртом, в котором, казалось, застыл беззвучный крик ужаса, лежала поодаль в дверном проёме при входе в комнату. Больше никого в квартире видно не было. Возникла ужасная паника, женщины с криком и плачем попрятались в свои квартиры, а мужчины вызвали милицию. Плачущую малютку подняли из кровяной лужи и завернули в простыню, принесённую соседкой. Несчастную Марину Григорьевну унесли в соседнюю 5 квартиру, уложили на диван, дали понюхать нашатырь, а когда очнулась, влили ей в рот ложку валерианки. Через полчаса приехала милиция, а затем и скорая. Оперативники опросили соседей и мать убитой, составили протокол. Послали за отцом; когда Евгений Петрович прибежал, тело и голову дочери уже увезли в морг, так что он был избавлен от ужасного зрелища. После того, как он пришёл в себя от первого потрясения, в раковине ванной комнаты с помощью соседки отмыл внучку от засохшей материнской крови, а затем забрал её и жену домой. Вот так закончилась эта печальная история. P.S. Мохаммада не нашли, а скорее всего — особо и не искали. В первые годы дочку Ирины растили дедушка с бабушкой, а когда через несколько лет они оба умерли, сироту забрали к себе родственники. 

P.P.S. от автора: Ирина была моей троюродной сестрой. ©Jacob Fraden, 2023 Рассказы и эссе Якова Фрейдина на его веб–сайте: www.fraden.com

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..