Голос в тишине. Подлинная радость
Проходя мимо шинка, Мендл невольно заглянул в открытое окно. За столом, уставленным кружками, пьяно покачиваясь, сидел шляхтич с длинными, покрытыми пивной пеной усами. Его голова лоснилась, как огромный бильярдный шар, глаза блестели, а на лице читалось задумчивое предвкушение.
«Бессмысленный человек, — подумал Мендл. — Похож на кота, устраивающегося в корыте с песком. Когда он поднимает хвост, на его лице появляется такое же задумчивое выражение».
Ярмарка в Глинянах шумела и веселилась. Крестьяне из окрестных сел пригнали на продажу подросших телят, навезли лен, щетину, зерно. Приказчики из Варшавы, серьезные парни с топорными лицами, стояли, облокотившись на прилавки, заваленные штуками грубого сукна, овчинными полушубками, высокими сапогами, разноцветными платками и всякой всячиной для деревенского люда.
В отдельных рядах торговали лошадьми, смуглые цыгане с серебряными серьгами в глянцевых ушах хищно прохаживались между стойлами. А прилавки со сластями, игрушками, серпами, боронами, ведрами, корытами, прялками… В лесу телег и задранных дышл можно было просто заблудиться. Толчею накрывали с головой крепкий дух свежего навоза, сладковатая вонь разогретых человеческих тел, испарения быков, коров и лошадей.
Мендл был доволен. Он провернул весьма успешное дельце, положил золотые в полотняный мешочек, который надежно спрятал в потайном кармане. Для него ярмарка уже закончилась, можно спокойно пообедать, поспать, помолиться и собираться в обратный путь. Домой, домой, домой!
Евреи в Глинянах не жили, поэтому о молитве в синагоге или хотя бы в домашнем миньяне речи идти не могло. Да и с едой туговато пришлось: хоть на всех дверных косяках постоялого двора висели мезузы, Мендла еще в Перемышлянах предостерегли, что хозяина подворья подозревают в связях с франкистами . Разумеется, есть в таком месте запрещено, поэтому Мендл обходился чаем и тем, что привез из дома. А много ли с собой утащишь?
День выдался жарким, да и Мендл вспотел от волнения и удачи. Войдя в свою комнату, он сразу сбросил верхнюю одежду и с полчаса пролежал на кровати в одной рубашке, наслаждаясь покоем и прохладой. Отдохнув, решил первым делом совершить послеполуденную молитву, а уж потом перекусить.
Надевая кафтан, он сразу почувствовал неладное. Кафтан был слишком легким! Замирая от ужаса, Мендл запустил руку в карман и… ничего не нашел. Мешочек с золотыми монетами исчез. Не в силах поверить, он вывернул карман наизнанку, затем перещупал каждый шов кафтана, проверил штаны, обсмотрел стул, залез под стол — о Боже, Боже мой, — деньги бесследно исчезли! Не просто деньги, весь многомесячный труд Мендла, его хитроумные, замысловатые торговые сделки, кропотливая созидательная работа — все, все пошло прахом. В одно мгновение из зажиточного человека он стал бедняком.
Сомнений не оставалось — его обокрали. Непонятно каким образом кто‑то в ярмарочной толпе изловчился запустить руку в его карман. Он вдруг с отчетливой ясностью припомнил цыгана, якобы случайно толкнувшего его локтем. Толкнувшего так сильно, что Мендл едва не упал, если бы второй цыган, дружески приобняв, не удержал его от падения.
Вот оно! Они специально это подстроили, сработали ловко, так ловко, что он даже и сообразить не успел. И не почувствовал, наверное, оттого, что место удара локтем сильно болело и не отпускало, пока он не лег на кровать.
И что же сейчас делать? Ведь ему даже нечем расплатиться с хозяином постоялого двора! Все свои деньги он вложил в последнюю, завершающую сделку. Готеню, Отец Небесный, что будет с ним и с его семьей?!
Мендл заплакал. Слезы обиды, отчаяния и злости безудержно хлынули по щекам. Он хрипел и всхлипывал, пока на смену отчаянию не пришла холодная решимость. Делать нечего, надо упросить хозяина поверить ему в долг, возвращаться домой и начинать все с начала. С голоду не умрут, до этого еще не дошло, но обновки для жены и детей, мясной чолнт по субботам, новый талес — все эти радужные мечты придется выбросить на помойку. Если Всемогущий хочет, чтобы Мендл жил в бедности, значит, так тому и быть. Он хозяин, Он владыка и поступает так, как считает нужным.
Умывшись и приведя себя в нормальный вид, Мендл спустился в общую залу. Хозяин, высокий мужчина средних лет по имени Песах, с прямой, словно линейка, спиной и красивым лицом, украшенным благообразной бородой, посмотрел на него слегка удивленно. Видимо, следы волнения слишком явно проступали на лице Мендла.
— Вай‑вай‑вай! — вскричал он, выслушал рассказ гостя. — Какое несчастье, какой безжалостный удар судьбы!
Мендл стоял понурясь и терпеливо ждал, пока хозяин постоялого двора закончит сокрушаться. Он не верил показному сожалению незнакомых людей, тем более франкистов, он стоял и ждал, согласится ли тот в конце своей умилительной тирады подождать с уплатой долга или Мендлу придется продавать одежду и сапоги и возвращаться домой босиком.
— Про оплату даже не думайте, — закругляясь, сказал Песах. — Вы мне ничего не должны. Будут деньги, потом передадите, не будут, значит, я помог еврею в тяжелую минуту и Всевышний найдет способ вернуть мне деньги. А вам, дорогой Мендл, я хочу предложить взаймы пару золотых, чтобы вы могли нанять подводу и вернуться домой, как подобает человеку вашего возраста и положения.
Мендл растерялся. Меньше всего он ожидал услышать подобного рода предложение от франкиста. Получалось, что рассказы про их подлость, распущенность и беспринципность далеки от истины.
— Но за меня тут некому поручиться, — наконец выдавил из себя он.
— У вас уже есть прекрасный поручитель, — ответил Песах.
— Кто же он? — удивился Мендл, и хозяин постоялого двора вместо ответа ткнул пальцем вверх.
Найти на ярмарке балагулу до Перемышлян оказалось непростым делом. Никто не хотел покидать денежное место, поэтому Мендлу удалось договориться только на следующее утро. Вечером он подошел к Песаху, еще раз поблагодарил, и тот озадачил его неожиданным предположением.
— А вы уверены, что деньги украдены? — спросил он.
— А куда же они делись? — ответил Мендл вопросом на вопрос.
— Хотите, я отведу вас к человеку, сведущему в тайном знании? Он владеет практической каббалой, и, возможно, я предупреждаю, возможно, сумеет пролить свет на это странное исчезновение.
Мендл заколебался. В его синагоге между минхой и мааривом старики иногда судачили про отлученную секту. О том, что франкисты противопоставили Талмуду книгу «Зоар», и о том, что Франк провозгласил, будто, не дай Боже, Мошиах, о котором возвещается в «Пророках», никогда не придет, а Иерусалим вовеки не возродится. От такой публики, само собой, надо держаться подальше, но…
А кто сказал, что Песах франкист? До сих пор он вел себя как настоящий праведник! Может, и тот, к кому он хочет отвести Мендла, тоже хороший человек? А вдруг поможет, вдруг спасет?
— Пошли, — согласился Мендл.
Маленький домик на окраине Глинян, куда привел его Песах, состоял из одной, безобразно захламленной комнаты. Посреди «ущелья», между двумя высоченными стопками книг, сидел знаток практической каббалы, перебирая длинными желтоватыми пальцами мелко исписанные листы бумаги. Его словно окунули в бочку с желтой краской, кожа отливала желтым, сквозь редкие желтые волосы просвечивал желтый череп. Зубы, обнажившиеся в приветственной улыбке, тоже были желтыми, как и глаза, пронзительно вперившиеся в гостя.
— Шабтай, — представился каббалист, и это сразу не понравилось Мендлу. — Чаю? — предложил хозяин, но гости отказались, и Песах сразу перешел к делу.
— В чем были деньги? — спросил Шабтай.
— В полотняном мешочке, — ответил Мендл. — Мешочек был плотно завязан и лежал на самом дне внутреннего кармана.
— Вот здесь? — Шабтай поднял чуть кривоватый палец и указал на левую сторону кафтана Мендла.
— Да, здесь.
— А зовут тебя как?
— Мендл, сын Хаима‑Довида.
— Посмотрим, посмотрим, — продолжая приговаривать, каббалист выдернул откуда‑то сбоку изрядно потрепанный том и принялся быстро перелистывать страницы.
— «Зоар», — почтительно шепнул Песах.
— Украли, говорите, — несколько раз повторил Шабтай. — Украли у Мендла, сына Хаима‑Довида. Цыгане, говорите, украли.
Он вдруг громко захлопнул книгу, от чего оба посетителя вздрогнули, опустил коричневатые веки и погрузился в молчание. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает фитиль большой желтой свечи и возятся под полом мыши. Пахло пылью и старыми книгами. Губы каббалиста беззвучно шевелились, видимо, он шептал заклинания или произносил имена ангелов.
— В сапоге поищи, — открыв глаза, наконец произнес Шабтай.
— Что‑что? — недоуменно переспросил Мендл.
— Не украли твои деньги, — усталым голосом сказал каббалист. — Возвращайся на постоялый двор и поищи в своем сапоге.
Мендл вспомнил про дорожные сапоги, дожидавшиеся возле стола, и задрожал от счастливого предчувствия. В них‑то он действительно не догадался заглянуть.
Мешочек оказался в правом сапоге, и Мендл сам нашел бы его завтра утром, собираясь в дорогу. Но чудо от этого не стало меньше, наоборот, впервые ощутив жаркое прикосновение иной реальности, Мендл проникся величайшим уважением к каббалисту и к тому, что он для него сделал.
Раввины, старосты, синагогальные служки, члены совета общины его родного местечка только взывали к его совести и тянулись к его кошельку, без конца повторяя: дай, дай, дай. И он безропотно давал — ведь так заведено, так устроен мир. Но вот наконец‑то дали ему, дали щедро, полной пригоршней, и поэтому некоторые представления, казавшиеся доселе незыблемыми, начали оплывать и смещаться.
Франкисты уже не казались ему справедливо проклятыми исчадиями ада. Вспоминая по дороге домой бескорыстную помощь хозяина постоялого двора, его отзывчивость и добрую улыбку, Мендл невольно пытался отыскать в родных Перемышлянах кого‑нибудь, способного на подобный поступок, и… не находил. И чем больше он размышлял, тем отчетливее становилось понимание: отлучение франкистов не что иное, как результат политической борьбы.
«Раввины просто испугались, — думал Мендл, — что власть ускользает из их рук. Еще бы, разве кто‑нибудь из них способен сотворить подобное чудо? Такое приписывают только величайшим праведникам, а тут простой еврей, не раввин, и не даян, и не хасидский ребе, а вот, пожалуйста, раз — и вытащил меня из глубокой ямы на высокую гору…»
Своими сомнениями Мендл не стал делиться даже с женой. Женщины разговорчивы, не приведи Господь, дойдет до чужих ушей, запишут в сторонники отлученной секты — не отмоешься и не откупишься. Но в следующий приезд в Глиняны он сразу направился на постоялый двор к Песаху. Тот встретил его, как встречают старых друзей; долго расспрашивал про торговые дела, про семью, про еврейскую общину Перемышлян. В свою комнату Мендл отправился с теплым чувством возникшей между ними духовной близости.
Два дня на ярмарке пролетели, как всегда, незаметно. Для кого‑то ее пестрое разнообразие представляется веселым хороводом, нескончаемым праздником, но для Мендла это были дни тяжелой и опасной работы. Он постоянно рисковал тяжело заработанными деньгами, рисковал потому, что без риска в торговле невозможно получить хороший барыш.
Слава Богу, и на сей раз все закончилось успешно. Мендл неплохо заработал и в последний вечер перед возвращением домой пребывал в хорошем расположении духа. Предложение Песаха сходить в гости к каббалисту застало его врасплох. Честно говоря, он опасался новой встречи. Если хозяина постоялого двора можно было лишь заподозрить в принадлежности к секте, то Шабтай, несомненно, был активным ее участником. Но с другой стороны, он был обязан поблагодарить каббалиста за спасение от нищеты.
— Ты, наверное, хочешь узнать, чем наше учение отличается от традиционного иудаизма? — спросил Шабтай, едва Мендл и Песах успели переступить порог его домика. Мендл вовсе не собирался задавать этот вопрос, но, коль скоро зашла речь, почему бы и не узнать, за что же авторитетные раввины предали анафеме столь хороших людей.
— Всевышний открывается в нашем мире четырьмя проявлениями, — начал Шабтай. — «Святой Старец» («атика кадиша»), «Святой Король» («малка кадиша») и «Святая Сударыня» («матронита кадиша, Шхина»). Наиболее доступно миру четвертое, «царственное», проявление, время от времени воплощающееся в человеке Мошиахе. Вера и преданность такому «Мошиаху» создают гармонию между мужским и женским началами «божества» — «атика кадиша» и «малка кадиша». Собственно говоря, создание такой гармонии и является всей целью человеческого бытия. Человеческие страсти, запрещенные Алахой, суть искры Божии, таящиеся в человеческих душах. Лишенные выхода, они препятствуют наступлению желанной гармонии между мужским и женским началами «божества». Понимаешь?
— Нет, — честно ответил Мендл.
— Объясню проще. Первым явным воплощением Мошиаха в последнее время был святой Шабтай Цви, а вторым — наш учитель святой Яков Франк. Он Мошиах нашего времени, и поэтому все, что он говорит, и есть закон, Алаха. Современная, чистая Алаха, соответствующая желанию Всевышнего в наши дни. Вот и все учение. Мы просто верим нашему учителю и следуем его указаниям, даже если людям несведущим они кажутся нарушением закона.
— Но ведь ваш учитель крестился, а Шабтай Цви принял ислам? — недоуменно спросил Мендель.
— Это лишь для видимости. Внешние одежды, скрывающие сияющий алмаз знания. Пророк имеет право отменять старые или вводить новые законы. А Мошиах — больше чем пророк, он живое воплощение Самого Творца.
Мендл молчал. Это было выше его понимания.
— Я помог тебе найти пропажу! — воскликнул Шабтай. — Но это ерунда, игра в бирюльки по сравнению с тем, что умеет делать Учитель. Ангелы повинуются его воле, точно дрессированные собачки, реки расступаются перед ним, солнце останавливается, львы встают на задние лапы.
Ладно, я вижу, ты смущен и растерян. Иди с миром и подумай о том, что я тебе рассказал. И вот тебе подарок на дорожку. Когда попадешь в беду, скажи три раза: да здравствует наш учитель святой Яаков. И все устроится.
Видя смущенное лицо Мендла, Песах больше не донимал его разговорами. Они молча дошли до постоялого двора, дружески распрощались, и Мендл поднялся в свой номер.
Утром он не встретил Песаха и был этому даже рад. Ему не пришлись по душе слова Шабтая. От них сильно попахивало отступничеством. В чем именно скрывалась ересь, Мендл не мог объяснить, в конце концов, он был простым евреем, в детстве проучившимся всего несколько лет в хейдере. Одно он понимал совершенно четко: от всего этого лучше держаться подальше.
На переправе случилось непредвиденное. Паромщик гонял через эту речку не один десяток лет, однако на сей раз то ли он сплоховал, неудачно поставив телегу, то ли лошадь, испугавшись чего‑то, сдвинула ее на край, но на самой середине реки, где течение быстро несет траву и ветки, паром вдруг резко накренился. Бабы истошно завизжали, а мужики с побелевшими от страха лицами начали размашисто креститься. Мендл, вытянувшись в струнку, неожиданно для самого себя три раза провозгласил:
— Да здравствует наш учитель святой Яаков!
Не успел он произнести в третий раз имя учителя, как паром, резко хлопнув днищем по поверхности реки, вернулся на место. Мелкие брызги окатили разгоряченное лицо Мендла.
— Работает! — вскричал он. — Работает!
С того самого дня впал Мендл в тяжелый душевный разлом. Как ни пытался он увязать несвязуемое, как ни искал выход из тупика противоречий, дверь оставалась закрытой. Если путь франкистов ложен, а дела прокляты, почему Всевышний им помогает? Он убедился в этом не на словах, а на своей собственной шкуре. Дважды спасала его проклятая секта: в первый раз от нищеты, а во второй от верной гибели — ведь он не умеет плавать. Рука Творца была явной, а действие Провидения — очевидным. Значит, ошибаются раввины, а франкисты правы. Или… или это не Всевышний? Тогда кто?
От мучительных размышлений Мендл потерял аппетит, стал худеть, былая энергия и оживленность куда‑то подевались. Обеспокоенная жена сначала поила его травяными настоями, а когда не помогло, побежала к раввину. Раввин Йехиэль пришел к ним домой, долго пил чай и разговаривал вроде о пустяках. Разумеется, Мендл даже словом не обмолвился об истинной причине недомогания, но раввин непонятным образом о чем‑то догадался.
— Я бы тебе посоветовал, — сказал он на прощание, — съездить в Карлин к ребе Шлойме. Он умеет помогать тем, у кого возникают сомнения в вере.
Мендл ничего не ответил. Раньше бы он возмутился или попытался возразить, но теперь ему стало все равно. Он смертельно устал от внутренней борьбы и через две недели, на первый день Хануки, оказался в Карлине.
У ребе Шлойме был обычай во время зажигания свечей читать псалмы. Как он определял их порядок и количество, осталось тайной, работой праведника по исправлению мира, скрытой от посторонних глаз. В тот вечер, дойдя до слов «избавил нас от врагов, ибо вечна милость Его», цадик вдруг повернулся и хлопнул по плечу стоявшего рядом Мендла.
— Скажи, веришь ли ты, что Святой, благословен Он, способен избавить нас от внешних врагов и внутренних сомнений?
— Конечно, — ответил Мендл. — Верю полной верой.
— И быть по сему, — произнес цадик и продолжил чтение псалмов.
Мендл еще несколько минут слушал голос ребе Шлойме, читающего псалмы. Просто слушал, не думая ни о чем, глядя на мерцающие огоньки свечей. И вдруг… вдруг… вдруг он понял, что в его душе наступила тишина.
Спокойствие оглушало, и Мендл поначалу не мог поверить, будто все кончилось. Он еще раз перебрал в уме сомнения, терзавшие его последние месяцы. Пфэ, из‑за этих глупостей он перестал спать по ночам и утратил аппетит?! Подумаешь, Шабтай помог отыскать пропажу, каббала велика и мудра, он и раньше в этом не сомневался. Спасибо, что помог, и дело с концом. Разве сие может служить доказательством чего‑то большего?
Паром не опрокинулся? Так на нем выли от страха и взывали к милости Всевышнего еще двадцать человек. Может, Он пожалел этих русских баб с побелевшими от страха глазами, и дело вовсе не в заклинании. Да и вообще, разве все это столь важно и значительно, чтобы ломать свою жизнь? В мире так много чудес, стоит жить дальше и наблюдать.
Вдруг Мендл понял, что ребе Шлойме совершил куда большее чудо, чем Шабтай, обнаруживший пропавший кошелек. Праведник одним движением руки избавил его от мучительных духовных терзаний. А ведь нет большей радости, чем сбросить с себя груз сомнений!
Теплый свет Хануки согрел сердце Мендла, а слова ребе Шлойме успокоили его душу. В Перемышляны он вернулся другим человеком.
Сборник рассказов «Голос в тишине» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле, России и других странах
