среда, 19 февраля 2025 г.

Аркадий Красильщиков | Это моё, Господи!

 

Аркадий Красильщиков | Это моё, Господи!

Не могу забыть эту сцену, потрясшую душу. Огромная, злобная псина напала на маленьких котят с явной целью передушить их всех. И вдруг на пути собаки возникла яростная фурия: крохотное, тощее, облезлое существо. И кроха эта с такой яростью вцепилась в агрессора «тысячью» когтей, что пес заскулил, попятился и бежал с позором прочь.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Photo by River Fx on Unsplash

Мать спасла своих детей самым великим подвигом в мире – подвигом самопожертвования.

Замечательный писатель-гуманист Курт Воннегут написал отличный роман «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей». Роман написан о бомбежке Дрездена авиацией США и Англии. Город тогда, в 1945 году, был разрушен наполовину, погибли 130 тысяч немцев. Воннегут был военнопленным, невольным свидетелем, этой бомбежки. Войну, смерть он ненавидел, и в романе своем оплакал город и сделал попытку спасти его погибших жителей, хотя бы слезой памяти о них.

Курту Воннегуту и в голову не приходило написать роман о Холокосте. Он был потомком немецких эмигрантов и сам чуть не пострадал от бомб союзников. Я понимаю Воннегута. Не собираюсь швырять в замечательного гуманиста камень упрека. В своем романе он защищал СВОИХ и СЕБЯ. Мало того, не думаю ставить под сомнение его гуманизм. (Роман Воннегута «Мать-тьма» о фашизме, а не Холокосте)

Я родился в Ленинграде-Петербурге и прожил в этом городе большую часть жизни. Петербург – моя родина. Я люблю этот город. Мама моя пережила блокаду, работая медсестрой в госпитале, отец был на Ленинградском фронте.

От голода, обстрелов и бомбежек за 900 дней блокады погиб миллион граждан северной столицы России. Ленинградец, писатель Даниил Гранин написал замечательную книгу о блокаде. Ему и в голову не пришло сочинить роман о трагедии Дрездена. Я понимаю Гранина. Я бы тоже не стал ничего писать о трагедии города в нацистском рейхе.

Меня ужасают жертвы геноцида в Камбодже, Дарфуре, Югославии, Уганде, Индонезии и так далее, но не стану лгать – Холокост для меня событие гораздо более существенное, чем любое другое уничтожение невинных человеческих существ. В его огне погибли не только МОЙ дед с бабкой. Этот огонь испепелил МОЙ народ, МОИХ братьев и сестер, будущее МОЕГО народа.

Чудовищны жертвы атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, но что я могу с собой поделать, стихотворение еврея и фронтовика Бориса Слуцкого «Как убивали мою бабку» потрясает меня гораздо больше, чем самые точные описания трагедии этих городов в Японии. Причем, я заранее признаю право любого японца страдать при мысли о страшной смерти своих городов и быть сравнительно равнодушным к гибели евреев Европы во рвах и газовых камерах Аушвица.

Жертвы исламского террора в США, Британии, Испании, Ираке и так далее в моем воображении существуют в некоем особом измерении. Растерзанные тела детей у «Дельфинариума» в Тель-Авиве всегда рядом со мной.

Так человек устроен. Неправда, что смерть и страдания дальних его волнуют больше, чем гибель близких. Это ложь фальшивых идей либерализма, причем, как всякая ложь, противная природе, – вещь вреднейшая, пропитанная ханжеством и лицемерием, от которой за версту несет предательством.

Коммунизм принес в мир лживую утопию рая на земле. Десятки миллионов жертв – цена этой идеи. Либералы тоже стремятся переделать мир и человеческую натуру ложью о самом человеке. Им тоже мерещится райский сад, в котором не будет МОЕЙ личной боли за МОИХ близких и МОЙ народ, МОЕГО патриотизма, МОЕГО желания защитить, в первую очередь, МОИХ детей и внуков.

Нет ничего плохого в самой идее коммунистического общества, как нет ничего дурного в мечте о мире, в котором человек станет сострадать соседу не меньше, чем самому себе. Но ничего не поделаешь, никуда нам не скрыться от старой истины, что добрыми намерениями выстлана дорога в ад. Повторю, «добрыми» на основе лжи о людях, о человеческой природе, изменить которую самому homo sapiens не дано.

Чудовищный опыт над естеством человека давно проводят творческая элита Израиля и его властные структуры. Я что-то не припомню, чтобы все эти «прогрессивные» писатели или кинематографисты создали достойное произведение о Холокосте. Их не волнуют погромы начала века в России, дело Бейлиса или Дрейфуса, трагедия «убийц в белых халатах», я не видел ни одного достойного фильма о войнах Израиля и об арабском терроре наших дней. Зато эта публика постоянно занята душевными муками евреев – вольных или невольных убийц невинных арабов и прочей гнусной мутью, пропитанной шельмованием Израиля и национального характера потомков праматери Сарры.

Всегда знал, что в галуте полно евреев, ненавидящих самих себя, но то, что эта публика составляет большинство творческой элиты Израиля, – это стало для меня полным сюрпризом. Причем, большинством властным, установившим жестокую цензуру на пути каждого, кто мыслит иначе.

Не хочу называть фамилия и произведения подобных «творцов», как не хотел бы опуститься до прямого доноса. Дело не в отдельных фильмах, книгах или статьях. Дело в том, что все эти книги, фильмы и статьи сами носят форму доноса на свою страну и свой народ. Далеко не бескорыстного доноса интернационалу юдофобов, который с особым восторгом принимает именно еврейские доказательства порочности потомков Иакова. Интернационал этот готов оплачивать, вручать премии, вплоть до Нобелевских, каждому еврею, готовому плюнуть в свой народ и в свое государство.

Здесь дело не только в произведениях наших либералов-социалистов, а в том, что и школа Израиля находится под их властью. И школой этой делается всё, чтобы воспитать будущих солдат, не способных к сопротивлению врагу. Каждый, чьи дети учились в школах Израиля, знает это.

«Ага! Автор против спасительной самокритики. Он готов нацепить на каждого еврея ангельские крылышки, – скажет иной читатель этой заметки. – Он из тех, кто бревна в своем глазу замечать не желает».
Да, признаюсь. Я – из тех. Я не верю в добрые намерения критиков доморощенных и забугорных. Опыт и знания современного мира дают мне право думать, что за критикой этой – всего лишь оправдание будущей смертельной атаки на Еврейское государство и очередного геноцида МОЕГО народа.

Понимаю всю слабость такой позиции, но другим быть уже не смогу. Патриот – для меня великое слово, причем патриот любой: Ирландии, Гватемалы или Чукотского национального округа… Беды и радости еврейского народа мне ближе бед и радостей немца или китайца. Я не боюсь упрека в национализме и даже в нацизме просто потому, что не желаю зла никакому другому народу в мире. Для меня свято и достойно уважение национальное чувство человека любой нации. Пусть цыгане, мордва, татары или русские люди гордятся и любят свой народ. Это их священное право. Нет на свете народа достойного смерти или презрения. Но я готов поставить памятник до неба той кошке, которая осмелилась вступить в смертельный поединок с могучим врагом, напавшим именно на ЕЁ детей.

На этом великом инстинкте держится мир наш и, даст Бог, будет держаться вопреки попыткам так называемых «граждан мира» переделать и мир этот, и самого человека. Я хотел бы быть защитником, а не губителем исключительно МОИХ потомков, так как уверен, что и у других детей нашей планеты защитников окажется никак не меньше, чем у еврейских. Скорее всего, гораздо больше. И я не намерен вместе с коричневой сволочью становиться могильщиком себя самого и своего народа, а потому готов кричать на каждом углу, что народ мой светел и чист и нет в мире народа более прекрасного, мудрого, доброго и талантливого, чем еврейский И спорить со мной не надо. Пустое это дело, напрасное. Я слишком хорошо знаком с корнями такого спора.

Циклон «Коралл» в Израиле – Минздрав обновил рекомендации

Циклон «Коралл» в Израиле – Минздрав обновил рекомендации

17:47, Сегодня
Скорая помощь фото
В связи с надвигающимся циклоном «Коралл» минздрав выпустил рекомендации о том, как пережить значительное снижение температуры.

В ближайшие дни Израиль накроют зимние погодные условия, связанные с циклоном «Коралл». Ожидаются порывистый ветер, проливные дожди и значительное снижение температуры. В связи с этим министерство здравоохранения призывает граждан принять меры предосторожности, особенно пожилых людей, родителей маленьких детей и людей с хроническими заболеваниями.

Основные рекомендации Минздрава:

Температура в доме – рекомендуется поддерживать не ниже 21–24°C и избегать сквозняков, утеплив окна и двери. Также важно увлажнять воздух, чтобы избежать его чрезмерной сухости.

  • Гидратация – необходимо пить 8–10 стаканов жидкости в день (при отсутствии медицинских противопоказаний) и ограничить употребление алкоголя и кофеина.
  • Питание – отдавать предпочтение лёгким и тёплым блюдам, есть небольшими порциями 5–6 раз в день.
  • Движение – даже в помещении следует сохранять активность, чтобы поддерживать кровообращение и согреваться.

Кому следует быть особенно внимательными?

Людям, принимающим лекарства, повышающие чувствительность к холоду (например, антидепрессанты, снотворные и некоторые обезболивающие), а также пациентам с сердечно-сосудистыми и лёгочными заболеваниями, деменцией и когнитивными нарушениями, Минздрав рекомендует заранее проконсультироваться с врачом.

Дополнительные рекомендации для пожилых людей:

  • Поддерживать связь с родственниками, соседями или волонтёрами, особенно если человек живёт один.
  • Обращать внимание на признаки гипотермии: вялость, изменение цвета кожи, спутанность сознания, медленное дыхание. В таких случаях необходимо немедленно обратиться за медицинской помощью.

Минздрав Израиля также сообщил, что больницы и поликлиники полностью готовы к ухудшению погоды и продолжат работу в обычном режиме. В случае изменений граждан оповестят дополнительно.

Ранее "Курсор" писал, что стало известно, как к циклону "Корал" готовится Иерусалим.

Автор материала

Сколько семей заложников получили подтверждение, что их близкие живы – СМИ опубликовали список

 

Сколько семей заложников получили подтверждение, что их близкие живы – СМИ опубликовали список

18:35, Сегодня
Заложник картинка
В ближайшую субботу ХАМАС должен освободить шесть заложников.

Израильские власти уведомили 18 семей заложников, удерживаемых в Секторе Газа, что их близкие живы. Однако 12 из них смогут вернуться домой только на следующем этапе переговоров.

Ожидается, что 22 февраля будут освобождены шесть заложников:

Элия Коэн (27 лет, Цур-Адаса) – похищен на фестивале «Нова»

  • Омер Венкерт (23, Гедера) – похищен на фестивале «Нова»
  • Омер Шем-Тов (21, Герцлия) – похищен на фестивале «Нова»
  • Таль Шохам (39, Маале-Цвия) – похищен в Беэри
  • Авраам Авера Менгисту (38) – страдал психическим расстройством, ушёл в Газу в 2014 году
  • Хишам Шаабан ас-Сайид (36) – страдал психическим расстройством, ушёл в Газу в 2015 году

Оставшиеся 12 заложников, семьи которых получили уведомления, что они живы, но их освобождение отложено:

  • Эйтан Хорн (38, Нир-Оз)
  • Алон Оэль (23, Лавон) – похищен на фестивале «Нова»ad
  • Нимрод Коэн (20, Реховот)
  • Гали Берман (27, Кфар-Аза)
  • Зив Берман (27, Кфар-Аза)
  • Омри Миран (47, Нахаль-Оз)
  • Элькана Бухбут (35, Мевасерет-Цион) – похищен на фестивале «Нова»
  • Йосеф Хаим Охана (24, Кирьят-Малахи)
  • Матан Ангрест (22, Кирьят-Бялик)
  • Эйтан Авраам Мор (24, Иерусалим) – похищен на фестивале «Нова»
  • Сегев Кальфон (27, Димона)
  • Давид Кунио (34, Нир-Оз)

Власти подчеркивают, что отсутствие уведомления не означает гибель заложника, а лишь свидетельствует о том, что на данный момент подтверждённой информации нет. Получение уведомления означает, что человек был жив на момент передачи данных.

Ранее "Курсор" писал, что СМИ раскрыли подробности о процессе передачи тел заложников ХАМАСом Израилю.

Автор материала

Пара, прожившая в браке уже 75 лет, раскрыла необычный секрет крепкой любви

 

Пара, прожившая в браке уже 75 лет, раскрыла необычный секрет крепкой любви

13:37, Сегодня
старые люди держатся за руки фото
Алан и Труди Томлинсон прожили вместе уже 75 лет и говорят, что любят друг друга с каждым годом больше.

Пронести любовь сквозь десятилетия и вместе встретить 75-ю годовщину свадьбы – для многих это кажется мечтой. Однако одна пожилая пара сумела сохранить свои чувства и даже поделилась необычным секретом долгого и счастливого брака.

Как им удалось прожить вместе столько лет и что помогло пережить сложные моменты, рассказывает What's the jam.

История любви длиною в жизнь

Алан и Труди Томлинсон живут вместе уже более 75 лет. Их история началась в юности, когда они познакомились на молодежном вечере в родном Шеффилде. С тех пор их пути больше не расходились. Сейчас Алану 97 лет, а Труди – 96, и они по-прежнему не представляют жизни друг без друга.

Они поженились в 1949 году и спустя семь десятилетий все еще искренне дорожат друг другом.

"Главное – научиться вовремя промолчать. Конечно, бывают моменты усталости, но мы счастливы, что до сих пор рядом", – делится Труди.

Прошлым летом супруги переехали в дом престарелых Middleton Lodge Care Home в Дерби. Для них это стало важным этапом, ведь теперь они могут проводить каждую минуту вместе. Недавно они отметили очередную годовщину свадьбы за праздничным ужином, наслаждаясь обществом друг друга.

"Мы построили совместную жизнь, и так приятно знать, что мы по-прежнему вместе в хорошем месте. Это делает все испытания гораздо легче", – добавляет Труди.

Еще один пример крепкой любви

Алан и Труди – не единственная пара в доме престарелых, которой удалось сохранить любовь на долгие годы. Их соседи, 90-летний Питер и 89-летняя Эйлин, тоже могут похвастаться крепким браком.

Они встретились в 1958 году на танцах в Манчестерском университете, и с того момента их судьбы оказались неразрывно связаны.

"Важно понимать, что нужно вашему партнеру, и принимать его таким, какой он есть. Мы научились уважать слабости друг друга, и это помогает нам быть счастливыми вместе", – делится секретом семейного счастья Эйлин.

Эти удивительные истории доказывают, что настоящая любовь не теряет силы даже спустя десятилетия. Главное – беречь друг друга, проявлять терпение и учиться ценить каждый прожитый вместе день.

Ранее психолог назвал принцип, помогающий выстроить счастливые отношения.

Автор материала

Иранская ядерная программа. Часть первая

 

    Фото: ВВС

Иранская ядерная программа. Часть первая

После серии тяжёлых поражений «оси сопротивления» за прошедший год у её предводителя в Тегеране возникла серьёзная проблема. Главные прокси Ирана на Ближнем Востоке - Хизбалла - уже не является той значимой силой, которой была ещё полтора года назад. В Сирии произошёл переворот: был свергнут режим, лояльный Ирану. А в соседнем Ираке всё чаще говорят о необходимости изгнать из страны проиранские милиции. Поэтому сейчас Иран находится в своём самом уязвимом за последние десятилетия положении и в поисках защиты своих интересов и попытке восстановить своё влияние готов завершить свой самый амбициозный проект  - создание ядерной бомбы. Сегодня разбираемся в том, чего для этого не хватает Ирану и как Израиль с поддержкой Запада может помешать Исламской Республике.

Устройство бомбы. Для создания ядерной бомбы, которую можно доставить ракетой типа "земля-земля" (вряд ли иранцы планируют доставлять такую бомбу самолётом), необходимы три элемента: ракета, обогащённый уран и особая (имплозионная) боеголовка. Ракеты есть. Уран почти есть. По прогнозам МАГАТЭ, к марту этого года у Ирана будет 250 кг обогащённого на 60% урана, что при его дальнейшем обогащении может стать основой для шести боеголовок. Важно отметить, что процесс обогащения с 60% до необходимых 90% намного проще, чем обогащение с нуля до 60%, и не требует тех же мощностей. Поэтому теоретически Иран будет способен закрыть необходимую "дельту" на тайных, раскиданных по всей территории страны, объектах, которые трудно отследить (именно трудно, а не невозможно).

Боеголовка. Технически сложной боеголовки, которая требуется для детонации ядерного заряда, сегодня у Ирана нет. Разработки по ее производству велись на предприятии в городе Парчин, которое стало одной из целей израильского удара в октябре 2024 года и, судя по спутниковым снимкам, было частично выведено из строя. В частности, была уничтожена камера для тестирования так называемого ядерного спускового крючка - ключевого элемента боеголовки. Это отдалило Исламскую Республику от заветной цели.

Санкции. Тем не менее, если режим в Тегеране примет решение создать бомбу, то на это ему потребуется от нескольких недель до 2–3 месяцев. Существуют два основных подхода к тому, как это можно предотвратить. Первый - это стратегия максимального экономического давления на Иран с целью вынудить его сесть за стол переговоров и прийти к сделке, которая может гарантировать, что у Исламской Республики не будет ядерного оружия. С приходом Трампа к власти США уже ввели полномасштабные санкции. Европейские же участники ядерной сделки 2015 года (Великобритания, Германия и Франция) ещё не последовали американскому примеру. Но из-за значительного увеличения количества обогащённого урана в руках режима аятолл эти страны потребовали предоставления сотрудникам МАГАТЭ полного доступа к иранским ядерным объектам. Поскольку Иран ответил отказом, по условиям сделки уже в конце марта все три страны одномоментно опять введут снятые с Исламской Республики санкции, присоединившись к давлению США.

Сделка. Однако в самом Иране не все готовы идти на уступки. Активнее всех против сделки выступает КСИР. Во-первых, идеология. Во-вторых, есть уверенность, что создание бомбы вернёт утраченное в 2024 году влияние. В-третьих, именно КСИР стал главным бенефициаром западных санкций благодаря чёрному рынку внутри страны и различным коррупционным схемам, которые процветали под санкциями. Но даже если представить, что Иран всё-таки пойдёт на соглашение, то сделает он это с единственной целью: переждать неблагоприятный период и вернуться к разработкам ядерного оружия при первой же возможности.

Поэтому только полномасштабный военный удар кажется единственным долгосрочным решением проблемы появления ядерного оружия у Ирана. А тому, как этот удар может быть устроен, какие объекты могут стать его целью и способен ли Израиль провести его в одиночку или ему необходима помощь союзников, будет посвящена вторая часть, которая выйдет в субботу. 

Блог автора: СТЕНА ПЛАЧА

ХАМАС в очередной раз рассмеялся в лицо Израилю. Не думая о том, кто будет смеяться последним

 

    Фото из СМИ

ХАМАС в очередной раз рассмеялся в лицо Израилю. Не думая о том, кто будет смеяться последним

Действующая в секторе Газа террористическая организация ХАМАС отвергла требование Израиля о разоружении и уходу с территории анклава. Об этом в беседе с телеканалом "Аль-Джазира" заявил представитель террористов Хазем Касем.

"Условие Израиля по устранению ХАМАСа в секторе Газа - это нелепая психологическая война, - говорит пресс-секретарь организации. - Вывод или разоружение сопротивления из Газы неприемлемы. Любые договоренности о будущем сектора Газа будут приниматься на основе национального консенсуса".

Напомним, глава израильского МИД Гидеон Саар накануне, во вторник, 18 февраля, заявил, что Израиль не допустит, чтобы ХАМАС сохранил какое-либо присутствие в секторе Газа по завершении там боевых действий, и требует полного разоружения Газы.

Как сообщалось ранее, ХАМАС заявил о готовности освободить всех остающихся у него израильских заложников в ходе второго этапа перемирия в секторе Газа. Об этом также сообщает телеканал "Аль-Джазира". Террористы предлагают освободить всех "за раз" в обмен на более продолжительное перемирие и вывод ЦАХАЛа из анклава.

Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Мерзавец

 

Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Мерзавец

В день своего рождения автор преподносит читателям рассказ «Мерзавец», написанный от имени героя

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Человек – лишь сон тени.

Пиндар. 8-я Пифийская ода

– Сколько лет, сколько зим! – И протянул мне ту самую руку, которой влепил мне когда-то пощечину. – Не уз­наешь?

Руку я пожал, но не узнал его. Не то чтобы он сильно изме­нился, скорее наоборот, но я никак не ожидал когда-нибудь встре­тить его в этом подлунном мире и полагал как бы умершим. Так было удобнее и мне, и – думал я – ему. Словно я был живой, а он мертвец, или наоборот, какая разница! – в конце концов мы были почти ровесниками, я чуть младше, и статистическая воз­можность покинуть этот мир у нас одинакова, но как я вычеркнул его из моей жизни, так и он мог вычеркнуть меня из своей, хотя в его жизни я сыграл бóльшую роль, чем он в моей.

Самым поразительным было место нашей встречи. Если бы еще Акадиа Нэшнл парк, куда каждый год приезжает несколь­ко миллионов туристов, и я сам слышал не раз русскую речь, но тут, на отшибе официальных троп, каменное плато, всё в трещи­нах, вдающееся в океан, куда я и еще несколько таких же бедолаг каждый вечер приезжали или приходили из кемпинга любовать­ся закатом, парусами, разноцветными поплавками для ловли лоб­стеров, приливом-отливом и прочей морской романтикой а ля Александр Грин и Джозеф Конрад. Место называлось Sea Wall и ни в каких путеводителях не значилось, но в моих картинах за­печатлено неоднократно – ходко идут с уличных лотков у нас в Бостоне.

Как всегда, я был с мольбертом, но быстро темнело, я кончал работать и шел шарить, если отлив, по водорослям, от­цепляя моллюсков и разбивая их, как чайки (от них и научился), о камни, чтобы съесть живьем, запивая соленой водой из той же раковины. Так, глядишь, и сам превращусь в чайку, процесс нату­рализации шел полным ходом, наприродился и оприродился я за три недели до отказа. Совсем одичал в одиночестве с моими кра­сками, кистями и мольбертом. Зато мой сосед по кемпингу, не в пример мне, устроился с полным комфортом, создав в лесу уголок цивилизации – первое, что сделал, еще не поставив палатку, вбил в дерево гвоздь, повесил зеркало и глянул в него. Думал: голубой, оказалась – нормальная семья. Вечером они разводили костер, разок приглашался, но я убегал из этой лесной коммуналки на мое каменное плато, где судьба и свела меня с бывшим знакомцем из другого, считай, мира. И только по утрам возвращался ненадол­го из мира нерукотворного в мир рукодельный. Вот я и пристрастился к поповерам, благо рядом была кафешка, где готовили эти похожие по форме на ром-бабу пончи­ки-пустышки: отрываешь шляпку от ножки и заправляешь маслом и вареньем. В туристских центрах полакомиться этой диковиной вкуснятиной – цены кусаются, да еще надо очередь отстоять, а здесь, как в Метрополитен-музее – плати, сколько хошь: вопрос совести и совестливости. В прозрачной копилке – от квотеров до долларовых банкнот с разными президентами, а то и чеки: кто во что горазд. Ну, не халявный ли рай! Да еще время от времени наведывался вкусить американского омара.

И так целыми днями окиян-море, главная здешняя достопри­мечательность, шоу хит всех сезонов. Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться. Потому что как та возлюбленная Пастер­нака, океан каждый раз разный, ни одного повтора, прилив и от­лив, буря и штиль, ясный солнечный день и стелющийся с утра туман, когда ни видно ни зги. Клод Моне написал 30 Руанских со­боров – 30 разных пейзажей, хотя формально натура – одна и та же, но разнота света в разное время дня и года, изменчивые ат­мосферные явления и проч. Тем более – океан: я был заворожен, загипнотизирован его изменчивостью и несхожестью с самим со­бой. В моем восприятии субъективное преобладало над объек­тивным – я предпочитал погоде непогоду. В противоположность Гончарову, которого капитан фрегата «Паллада» вытащил чуть ли силком на палубу, чтобы писатель понаблюдал разъяренный океан в шторм, но автор «Обломова» с отвращением глянул на разгул стихии, сказал одно слово: «Непорядок!» и тут же ныр­нул обратно к себе в каюту. По мне, наоборот: как Электре к лицу траур, так океану идет дождь, туман, буря. Был не просто прилив, а бурлило и штормило вокруг, чуть не самоубился в тот вечер, пы­таясь заглянуть в океанскую бездну. Достаточно малейшего сейс­мического сдвига, вот громадная волна и накрыла меня с головой и чуть не смыла. Спасибо ему, что оттащил меня в последний мо­мент.

Его появление тут, да еще в сумерках заходящего солнца, в крадущемся над водой тумане было таким необычным, что я рас­терялся и не сразу признал его в моем спасителе. Странность за­ключалась в том, что я продолжал настаивать на том, что не знаю его даже после того, как он назвал меня по имени. Он мог спу­тать мое лицо со схожим, но чтобы и лицо и имя? Чего я не мог скрыть – своего русского, выдал бы акцент. Ситуация была пре­забавная, чтобы не сказать скверная, с сильным оттенком идио­тизма. В глухом месте на окраине Мейна, на краю света, в позднее время, в нетуристский сезон среди полутора десятков американ­цев-натуралов повстречались два старых знакомца и говорят на чистом русском языке, по которому оба соскучились, но один не признает другого. Чепуха какая-то!

Прошло больше двадцати лет, как я видел его последний раз в Москве. С тех пор до меня с опозданием доходили скудные о нем сведения – думаю, он был обо мне наслышан больше, чем я: нас там помнят лучше, чем мы помним их. Не то чтобы нас связывала дружба, хотя до определенного времени мы пусть не регулярно, но часто встречались в одном доме, где и произошла эта история, которая разметала нас в разные стороны. Не только меня и его, меня – и остальных. Как-то слишком единогласно все меня тог­да осудили, будто я монстр какой-то. Отчасти из-за этой истории я и решил поддаться за бугор. Он позвонил попрощаться, однако на проводы не явился, хоть и был зван, но без большой охоты: с тех пор мы фактически прекратили знакомство. Он так и остался в Москве, в ельцинские времена пошел в гору по телевизионной части, в путинские, с закатом русской журналистики – его ка­рьера пошла под уклон, и он подвязался в том же телевидении, но уже не на экране, а на бюрократическом поприще. Как его за­несло в Мейн, да еще одновременно со мной – ума не прило­жу. Мелькнуло было, что он подослан ко мне, но я отбросил эту мысль как бредовую: кому я нужен, а если и нужен, послали бы другого, с кем у меня не было такой громкой размолвки, и не в Мейн, а в Бостон, где я доступен благодаря разным русскоязыч­никам.

Из-за той московской истории, когда я получил от Димы оплеуху, я и не признал Диму, и отступать было уже некуда, не­смотря на весь абсурд ситуации. Та пощечина, а точнее довольно сильный удар мне в рыльник был как бы знаком общего остракиз­ма моих бывших друзей, всей нашей компании, которая, прове­дав, не могла мне простить этот вполне естественный мой посту­пок, сочтя за аморальный проступок. Странно было теперь его «Сколько зим, сколько лет» после той плюхи мне по морде. Не узнал и не хотел знать, потому что, хоть все меня тогда осудили, сам я считал себя несправедливо обиженным. Судите сами. Нач­ну издалека. Забудем Sea Wall, где я кайфовал каждый вечер, пи­сал этюды и отрывал моллюсков от скользких водорослей. Явле­ние любого московского знакомца было бы некстати, а уж этого я и вовсе не хотел бы никогда больше встретить в жизни. Да и лю­бого из нашей тогдашней довольно тесной шараги.

Тесной до такой степени, что стали завязываться матримони­альные узы и даже происходил обмен женами, в чем я не замешан. Один из нас женился на дочери профессора Х., опального дваж­ды – в начале 30-х как формалиста и в конце 40-х как безродно­го космополита, но вошедшего в моду под закат его жизни в 60-е (не ставлю имя, и так ясно, о ком я). Брак был удачным, по любви, а не ради квартиры в престижном доме на Котельнической, как поговаривали, родилась девочка, которая росла на наших глазах и была всеобщей любимицей, деда прежде всего – утешение на старости лет. Я к этой команде присоединился по возрасту поз­же, так что Машу застал уже малолеткой. Не могу сказать, что она была милашкой, но умницей, умственно не по годам развита, что и понятно – в такой атмосфере крутилась. Сиживала с нами до­поздна, вслушивалась, а потом и участвовала в разговорах на рав­ных: устами младенца и проч. Эдакое сочетание умственной иску­шенности с эмоциональной невинностью. Не то чтобы я неровно дышал к мокрощелкам, но будучи единственный среди нас холост и дав себе слово не обращать внимания на жен приятелей как на женщин, стал засматриваться на Машу. С годами она похорошела, а ума набралась еще раньше. Хоть я ей и не годился в отцы, буду­чи самым молодым среди нас – 33, но разница все-таки значи­тельная, вся ответственность на мне. Наедине с собой я представ­лял черт знает что между нами, и вот мне уже стало казаться, что Маша платит мне взаимностью. Почему нет? Из ее однокашников никто на горизонте не маячил – она привыкла вращаться среди старших, а я был среди них младшим.

А тут еще наша совместная поездка по Волге, которая сбли­зила нас с Машей еще больше. Пятнадцатилетняя Маша была одна с отцом, а тот, воспользовавшись своим временным холостя­чеством, ухлестнул за одинокой дамой на пароходе, оставив Машу на мое попечение. Само собой, Маша ревновала отца, да и дур­ной пример заразителен, но вряд ли все-таки – надеюсь – это была единственная причина того, что произошло и чего не могло не произойти между нами. Само собой, мы оглядывали проплы­вающие мимо нас пейзажи, сходили на берег в Ярославле, Угличе, Саратове и прочих местах, на нас оглядывались – мы были под­ходящей парочкой, одного почти роста, оба, несмотря на разни­цу лет, молодые, и секс был не последним, что нас волновало.

Как выяснилось позднее, я представлял его с опытностью зрелого, не­смотря на молодость, мужа, Маша – со всей силой воображения ягницы. Машин папа уж прошел подготовительную стадию, но все равно ничего, кроме своей палубной дамы, не замечал округ, предоставив нас с Машей самим себе. Маша жаловалась, что ей некуда теперь деться: дама делила каюту со своей приятельницей, и свиданки происходили в их с папой каюте. У меня же была по со­седству своя, отдельная, где Маша и околачивалась бóльшую часть времени, когда мы не прогуливались по палубе и не причаливали к волжским достопримечательностям. Целоваться мы начали еще раньше, а дальше пошли и стали любовниками в полном смысле слова между Ярославлем и Костромой. В любви Маша оказалась неловкой, бурной и ненасытной и призналась, что хочет все равно кого с тринадцати, а меня представляет на месте все равно кого вот уже полгода. Сколько времени упущено, сказал я, но она не рассмеялась, восприняв всерьез.

Признаков физического девства я у нее не обнаружил, что и понятно при регулярной и истовой мастурбации с тех самых три­надцати лет.

Я научил ее всему, что умел сам.

В Москве мы продолжали встречаться – само собой, тайно и не так чтобы часто, что Машу не очень устраивало, зато меня – вполне: я выдохся от неистовства этой малолетней вакханочки. Когда Маше стукнуло шестнадцать, она предложила мне на ней жениться, чтобы перестать прятаться, узаконить наши встречи, сделать их постоянными. Я напомнил Маше, что она учится еще в школе, да и не хотелось мне что-то на ней жениться, как и не на ком. Постылая свобода все еще была дорога мне, хотя к Маше я очень привязался – и не только физически. Что в ней поража­ло, так это бесстыдство – сочетание женского неистовства и детской наивности. Тот редкостный, краткий в жизни женщины возраст, когда пробуждаются все ее жизненные соки, когда она физически вся расцветает – признáюсь, я воспользовался этим ее девичьим пробуждением, сорвал цветок невинности, который, если бы не я, был бы сорван первым встречным. Можно и так ска­зать: Маша была готова, я оказался под боком.

А как она похорошела в эти дни, недели, месяцы! Тем более в страсти, выражая в ней все самое прекрасное, что в ней было скрыто, тайно, латентно. Это чудо природы я наблюдал лично, оно досталось мне в подарок, я его не стоил.

Испытывал ли я чувство вины? Скорее страх перед разобла­чением плюс, конечно, незнание, как с этим кончить, потому что Маша кончать не собиралась ни в каком смысле – наоборот, на­ших встреч ей было недостаточно, вот она и хотела укрепить их матримониально. Разница еще в том, что я не был в Машу влю­блен, а она в меня – по крайней мере, ей так тогда казалось – была. Скорее всего путала секс с любовью, как часто бывает у де­вочек ее возраста, и окажись на моем месте другой и проч. А я вообще не из породы влюбчивых, тем более надолго. Так, пово­лочиться с месяц-другой – куда ни шло, но связывать себя лю­бовными, а тем более, семейными узами – нет уж, извините. Тем более, я уже не знал теперь точно, кто кого из нас соблазнил. Ини­циатива первого палубного глубокого поцелуя точно исходила от нее, но, наверно, оставшись вдвоем в моей каюте, я полез под ее маечку, положил руку на ее грудь и, поглаживая прелестный де­вичий сосок, возбудил ее, если только ее надо было возбуждать.

Груди у нее были маленькие, крепкие, очень отзывчивые. Что помню хорошо, она сама быстро разделась, я ей не помогал, про­должая массировать и целовать сосок, возбуждая и доведя до ис­ступления. Какое-то время я не решался, сдерживался, помня о взрослых обязательствах, и начал с невинного, как мне казалось орального секса, обцеловав, обсосав ее всю там, но потом нас за­крутило по-настоящему. Когда мы занялись этим в третий или четвертый раз, Маша сказала:

– А папа делает сейчас то же самое через стенку.

И рассмеялась.

Я понял, что она брала со мной реванш, но не только все-таки. Была ли это любовь (я говорю о Маше), затрудняюсь сказать, тем более, забегая вперед, напомню о последующих ее романах с людьми знаменитыми, и все – старше ее. В одном довольно от­кровенном недавнем интервью, на вопрос о ее первом скандаль­ном романе, она, оправдывая меня, снисходительно сказала, что я научил ее любви, и она благодарна мне. Наука любви, по-Овидию. Нехитрая наука любви. Быть первопроходчиком – куда ни шло.

В чем я взял всю ответственность на себя – в предохрани­тельных средствах. Без преиков, которые она ненавидела, старал­ся не соваться, разве что в самые первые пред- и послемесячные дни. Но дело это такое, что предохраняйся – не предохраняй­ся – все равно подзалетишь. Тем более при нашем сексуальном неистовстве – камень забеременеет. А тем более алчущий спер­мы и готовый к зачатию юный организм. Маша мне не сразу ска­зала – я сам догадался по некоторым физическим там изменени­ям, но уверен не был, пока Маша, когда я вдевал член в резинку, не воскликнула:

– Брось! Ты разве не видишь, что уже не надо? Ну теперь ты на мне женишься?

– Да, – сказал я, хотя все равно рожать ей по всем понятиям было рановато.

Но и аборт отпадал. Может, она все-таки ошибается, обыч­ная задержка, менструации в этом возрасте еще не устоялись.

Мы подождали еще, но напрасные надежды – сперматозоид оказался цепким и накрепко внедрился в юную плоть. От ребен­ка иметь ребенка – ну, не абсурд ли! И главное, абсолютно не с кем посоветоваться – все свои! Тем временем Маша стала меня шантажировать и грозила поделиться новостью если не с родите­лями, то с дедулей, с которым была в тесных отношениях. Этого еще не хватало! Он был чем-то вроде гуру среди нас – прошед­ший сквозь огонь, воду и медные трубы, этот безродный космо­полит являл собой если не кладезь, то символ мудрости. Хваленое слово не всегда похвально – этот его афоризм я поверну против него самого. В самом деле, острота ума, блеск речи, литератур­ные открытия – всё это было позади, когда он и его сотовари­щи (Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум) были молоды, напористы, веселы. Они даже уговорились каждый в своей работе ссылаться на остальных – не только славы ради, но для пропаганды своих революционных в литературе идей. Потом все они дружно кая­лись в грехах своей молодости, а кто дожил, по тому снова удари­ли, когда боролись с космополитами, сиречь евреями, а все они были если не евреями, то полукровками. Машин дедушка был по­следним выживаго из этого литературного кружка, и что у него не отнимешь, хоть это не имело никакого отношения к коллек­тивным теориям его молодости, так это любопытства, доброты, доброжелательности. Нас он всех дружелюбно пестовал, а Машу любил до умопомрачения. Вот ему Маша и собиралась поведать свою тайну.

Нет, я не посылал Машу на аборт, как потом говорили мои бывшие дружки, но и жениться на ней не собирался. Если честно, я был в таком же тупике, что и она. Ну, ладно, не в таком, женщине приходится одной отдуваться за наши общие с ними грехи. Тем более, какая Маша женщина? Родители называли ее «ребенок». Она и была ребенок, что нисколько не противоречило ее нимфо­манству. А когда еще быть такой сексуальной, как не в этом воз­расте? Помню себя… Да не обо мне речь. Хотя обо мне тоже.

В конце концов, как и обещала, Маша призналась деду в бе­ременности, но держала в тайне имя соблазнителя, хотя еще неиз­вестно, кто кого соблазнил. Меня вычислили, приперли к стене, потребовали ответа. Это был товарищеский суд. Я во всем сознал­ся, не вдаваясь в подробности. Выходило, что я негодяй из негодя­ев – пусть так. Хотя теперь я чувствовал себя жертвой, как буд­то меня загнали в западню и собираются кастрировать. На самом деле всё было иначе: мне предложено было жениться на Маше. Я тут же согласился. Позвали Машу. Она расплакалась и – вот это да! – наотрез отказалась выходить за меня замуж. Это еще больше усугубило мою вину. Маша осуждает меня вместе со все­ми?

Бредятина какая-то: выходило, я даже не соблазнитель, а на­сильник, педофил, нимфеточник – мое, производное от набоков­ского, словечко, когда я пытался как-то оправдаться. Бесполезно. Об аборте речь не шла. «Как-нибудь сама справлюсь», – сказа­ла Маша загадочно. Вот тут Дима, отец Маши, с криком «Мерза­вец!» и влепил мне оплеуху – такую сильную, что я упал на ко­лени, что могло быть истолковано и вовсе для меня унизительно. «Тогда и мне!» – вступилась Маша за меня, разделяя перед все­ми ответственность за случившееся. Что говорить, благородная девочка, не то, что я. Столько раз сама предлагалась, она знала, что я не горю желанием, а согласился жениться из-под палки.

Вот тут и случилось самое неприятное из всего, что могло случиться – профессор, который присутствовал на моем судили­ще, но не проронил ни слова, что многие объясняли его всепро­щенчеством и добротой, а он просто-напросто неожиданно умер от сердечного приступа, но никто не обратил на это внимания, так все увлеклись моим делом. Первой, естественно, заметила Маша, бросилась к любимому деду, вызвали врача, но было уже поздно.

И здесь я оказался во всем виноват, хотя профессору было 86 лет, и он мог спокойно скончаться по натуральным причинам, не го­воря уже о том, что он прошел такое – и печататься запретили, и из университета вычистили, и всю жизнь жил под дамокловым мечом ареста, чудом пронесло. Такая жизнь не закаляет, а разру­шает – нет здесь моей вины, пусть дед и переживал за внучку. Но кто знает, может быть, товарищеский суд надо мной напомнил ему общественные суды 30-х и 40-х? Нет, в его смерти я не вино­ват – ни прямо, ни косвенно.

Общественное мнение, однако, складывалось не в мою поль­зу. Как ни странно, Москва – маленький город: я не о его наро­донаселении, но о той узкой интеллигентной прослойке, которая сейчас, наверно, и вовсе сошла на нет и вряд ли превышает рус­скоязычные шабашники в Нью-Йорке или Бостоне. Тогда, навер­ное, чуть побольше, и все ужé были наслышаны о нашей истории, а на похоронах профессора только о ней и говорили, о чем знаю с чужих слов, потому что сам на похороны прийти не осмелился. Нет, не о том, что я соблазнил внучку, а о том, что являюсь причи­ной смерти великого человека, мученика и святого, который, вы­ходит, жил бы вечно, если бы не я. Ну, не лажа ли! Из круга друзей я автоматически выбыл, став человеком внеклановым и нерукопо­жадным. Кто-то норовил дать мне прилюдную пощечину, но это была бы тавтология: пощечину я уже получил и еле на ногах – точнее, на коленях – удержался. Исключили из горкома художни­ков, куда я входил на птичьих правах. Мало кто вспоминал, да и не уверен, что знали, о нашей с Машей связи: причина была забыта, зато следствие стало причиной всеобщего остракизма, которому я был подвергнут. Вот главная причина моего отвала: я решил на­чать жизнь заново, а vita nuova в Москве была невозможна.

Перед отъездом я встретился последний раз с Машей и пред­ложил ей ехать со мной, предварительно женившись. Надо отдать ей должное – она тут же просекла мои благие намерения взамен любви. Но и меня понять надо: я не любил Машу, как никого и ни­когда, включая самого себя. Иногда гляжу на себя вчуже в зерка­ло, когда бреюсь: кто этот сравнительно еще не старый человек с усами и короткой, ежиком, стрижкой, какое он имеет отношение ко мне, к моим чувствам и мыслям? Не то чтобы я себе так уж ак­тивно не нравился, но и уважения или умиления не вызывал. Точ­нее всего было бы сказать, что я был равнодушен к себе – как и к другим. С некоторым опозданием я понял: чтобы любить других, надо хоть чуточку любить самого себя.

Разговор с Машей не вышел – в отличие от секса, до кото­рого оба были охочи. Она вдруг заплакала, вспоминая как дедуш­ка был с ней добр, и это единственный человек, кого она любила, и никого – никогда! – больше не полюбит. Было мне немного обидно, но ведь и я Машу не любил, хоть и привязался к ней: вы­тирал ей слезы и возбуждался. Оба.

Забыл сказать: сам я из сухоглазых.

Потом мне ставили в вину, как я мог оставить в Москве бе­ременную девушку, хотя был выкидыш, но об этом я узнал уже в Бостоне.

Как и о последующих романах Маши – с одним входившим в моду прозаиком, с известным актером, за которого она отказа­лась выйти замуж, наконец, с математиком из бывших вундеркин­дов. Читатель и так догадался о ком речь: Сережа Довлатов и Олег Даль, а имя гениального математика я позабыл – нет, не Гриша Перельман. Один я не блистал и не мог ничем похвастать: худож­ник я никакой. Преподаю рисунок в бостонской школе, а в сво­бодное время стою на улице и продаю свою мазню. Изредка по­везет с галереей – возьмут на пробу пару работ. Да что пользы: все равно никто не покупает. Отчасти дело в том, что моя дурная слава докатилась досюда. А еще говорят, что дурной славы не бы­вает. Кто это, кстати, сказал? Моя судьба есть живое опроверже­ние этого анонимного афоризма.

Не могу сказать, что меня гложет чувство вины за то, что про­изошло. Тем более, как я уже сказал, Маша меня защитила и тогда во время суда надо мной, и в своем недавнем интервью, где ее в основном спрашивали про актера, который стал кумиром нации после внезапной смерти в Киеве во время гастролей и ко­торому она дала, но замуж выйти отказалась. Вполне возможно, что-то в ней надломилось после нашего романа, беременности, скандала, смерти дедушки, выкидыша. Я виноват только в одном: в нелюбви. И что бы обо мне не говорили – негодяй, мерзавец, подлец, монстр – это всё слова, слова, слова…

Странно было, что Машин отец кинулся тогда ко мне и спас от «полной гибели всерьез» – привет упомянутому пииту, от которого, собственно, и знаю, что такое любовь из его гениаль­ного стихотворения «Марбург», хоть самому и не пришлось – увы, никогда. Как ни в чем не бывало – я о Диме: как будто это не он бросил мне в Москве «мерзавца» и влепил пощечину. Он узнал меня, а я его нет: снова, что ли, выяснять отношения? Встретились – разбежались. Через пару шагов я обернулся, но его не увидел: такой стоял над бушующим океаном туман. Как бы не споткнулся, мелькнуло у меня, но не сторож я брату моему – и поковылял к своему кемпингу. Заснуть было трудно: у соседей все еще горел костер и слышались приглушенные голоса, а я вспо­минал Машу, профессора, московских приятелей. Мог бы его рас­спросить, если бы не свалял дурака.

На одном бостонском сабантуе был телевизионщик из Мо­сквы, я воспользовался случаем и сказал, что встретил Диму в Мейне.

– Когда? – удивился телевизионщик.

– Две недели назад.

– Этого не может быть, потому что не может быть, – ска­зал телевизионщик. – Дима умер – дай сосчитать – 16 месяцев назад: скоротечный рак мозга.

– Но я его видел, как тебя, – настаивал я.

Он посмотрел на меня, как на пьяного, и я вспомнил океан­ский шторм, стелющийся туман, не изменившееся за эти годы лицо Димы. Как я сразу не догадался? Такого же не могло быть, чтобы человек не изменился за два десятилетия! Ни времени, ни пространства – одно воображение, как говорил Стриндберг. Кого я принял за Диму? Кто был этот подставной человек, вы­шедший из тумана и спасший мне жизнь? Кто протянул мне руку: «Сколько зим, сколько лет»? Не только в его, я был теперь готов усомниться в собственном существовании.

– А Маша, его дочь? – спросил я, хотя не больно интересо­вался. Тот кус времени был как отрезанный ломоть, пусть и явля­ется в снах и видениях.

– А что Маша! Только что выпустила книгу сексуальных воспоминаний. Я не читал, но говорят – сенсация. В деталях и подробностях. Начиная с того самого друга семейства, который ее соблазнил ребенком, хотя она оправдывает мерзавца и утверж­дает теперь, что по взаимному согласию и даже сама первая полез­ла, а тот не устоял: повело кота на блядки. А у меня, кроме брез­гливости, других чувств он не вызывает, хоть и не привелось, по счастию, быть знакомым, а то бы влепил ему по первое число. Но главное, конечно, в этой книге не тот целинник, а его последова­тели, один знаменитее другого. Успех обеспечен.

– Попытаюсь достать, – сказал бывший целинник, кото­рый мог бы составить уже целую коллекцию полученных им ре­альных и виртуальных оплеух, и отошел к другой кучке гостей. Там обсуждали – точнее, осуждали – роман Володи Соловьева о Бродском «Post mortem».

Вот именно, что post mortem!

Чтобы это была галлюцинация, и в Мейне меня спас чело­век, которого на самом деле не было? Обратиться к психиатру, который меня пользует и пока что мы с помощью разговоров и транквилизаторов решали мои проблемы? Чтобы это заговорила моя совесть, голос которой мне не знаком? Призрак, в которых я не верю? Буря, туман, сумеречная зона, да и я был в странном тогда состоянии, что чуть богу душу не отдал – точ­нее, Океану. Отчего я тогда так возбудился, что сверлило и про­должает сверлить мне мозг? Вспомнил: когда складывал мольберт, в моей голове пронеслось наше путешествие по Волге, самые его первые дни, когда начался роман, но не у нас с Машей, а ее отца с палубной дамой. Вот кого я вспомнил – не вообще Диму, а Диму на палубе волжского парохода с его возлюбленной. Кто знает, если бы не их трали-вали, может и нас с Машей не бросило бы друг к другу?

Женись я тогда на ней, она бы не пошла по рукам, но, с дру­гой стороны, судя по всему, она ни о чем не жалеет, есть теперь о чем и о ком вспомнить, вот даже книжку выпустила и меня до­брым словом помянула.

Спасибо, Маша.

       
Владимир Соловьев
Автор статьиВладимир Соловьев Писатель, журналист

Владимир Исаакович Соловьев – известный русско-американский писатель, мемуарист, критик, политолог.

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..