7 октября
Фрагмент романа
«7 октября 2023 года стало датой исторической благодаря библейскому масштабу случившихся в тот день событий. Осознание этого пришло незамедлительно — равно как и понимание, что события эти, направленные на уничтожение еврейства и еврейского государства, — больше, чем факты, они не исчерпываются реальностью. Тяжелейшее трагическое событие вылилось для меня в попытку перевести травматическую боль в осознающее состояние текста. Так родилось то метафорическое усилие, с которым за короткое время был написан роман “7 октября”», — говорит Александр Иличевский.
С любезного разрешения издательства «Альпина нон‑фикшн» мы публикуем фрагмент нового романа Александра Иличевского, только что вышедшего в свет.
Александр Иличевский
7 октября
М.: Альпина нон‑фикшн, 2025. — 170 с.
План Глухова был прост и невероятен: он собирался проникнуть в Газу, найти вход в тоннели и там обнаружить кого‑нибудь, кто мог бы взять выкуп за сына. При себе у него, кроме рюкзака, пистолета Glock 17 и снайперской винтовки Beretta 501, добытых из оружейного сейфа в бунгало Йони с помощью газосварочного аппарата и «болгарки», которые он обнаружил в гараже, имелся аванс в десять тысяч долларов наличностью, еще двенадцать он спрятал в тайнике, устроенном в комплексе археологических раскопок в Ницане. Для этого он у дельца‑соседа (лысый плечистый дядька с кубическим черепом, похожий на своего питбуля‑саквояжа, с которым он гулял три раза в день, из рычажной катапульты бросая ему на собачьей площадке теннисный мячик) взял в долг — на «сером» рынке — под залог квартиры. Для проникновения в Газу он надеялся в районе Ауджи перебраться по ту сторону границы с Египтом и затем под Рафахом просочиться в систему тоннелей, где мог бы встретить нужного человека. На что он полагался? Как собирался остаться живым и незамеченным? Об этом бесполезно было его расспрашивать, потому что без Артемки он жить не приготовился.
В весеннем вади еще пестрели поляны отцветающих анемонов, маков, крокусы и гиацинты рассыпались среди зелени злаков. Заросли тамариска уже окутались фиолетовым туманом цветов. Солнце торопило природу. Весь день Глухов против воли наслаждался цветением, неустанно шагал и смотрел во все глаза, так что к вечеру порядочно устал и рад был привалу. Не успел костер погаснуть, как он закемарил над тлеющими углями. Его разбудила близкая красная луна, появившаяся из‑за горы и осветившая пустыню. Опять проявились силуэты спящих холмов, вдоль горизонта стала видна полоса обрывов, призрачно забрезжили гигантские широкоплечие склоны. Жалобно застонали шакалы, перекликаясь при выходе на охоту. На их вой отозвались лаем собаки на далекой бедуинской стоянке. Ухнула совсем рядом сова. Луна поднялась выше, посветлела, а пустыня стала голубоватой. Россыпи светлых пятен — это анемоны и тюльпаны, метелки пушистых злаков застыли и сверкали искрами. Пустыня быстро остывала, холод пробирался в спальник. Легкий порыв ветра донес откуда‑то перелив серебряных колокольчиков. Думая о том, что же это может быть, он провалился в сон.
Проснулся Глухов от звонких ударов, будто кто‑то ковал железо. Он открыл глаза, солнце уже взошло, но тень от горы закрывала его от лучей. «Бом, бом!» Метрах в двадцати на зеленой лужайке, уже согретой солнцем, несколько черепах выясняли отношения. Вот одна, тяжелая, как танк, спрятав голову, неотвратимо надвигается на другую, все ускоряя движение. Удар настолько силен, что соперник отлетает в сторону. Еще удар и еще. Неудачник сворачивает в сторону и спасается бегством. Победитель устремляется к другому сопернику. Вот он! «Бом!» И новая жертва летит кувырком. А рядом, на небольшом возвышении, ждет исхода поединка дама. Этот бой — прелюдия к черепашьей свадьбе.
После завтрака Глухов набрал высоту вдоль обрыва. Внизу, как на макете, предстала перед ним несколько готическая котловина. Голубые озера небесных могил, конусы соборов возвышались над провалами, но их вершины были видны далеко внизу. Вдали все пропадало в дымке: простор, красота, голубое, зеленое, желтое — пастельные тона, мягкие, тающие…
В этот момент Глухов подпрыгнул на месте, настолько неожиданно у него под ногами раздалось зловещее шипение. Огромная эфа лежала на каменистом склоне, завиваясь в спираль, и шипела, как яичница на сковородке. Ее голова, увенчанная знаком летящей птицы, угрожающе раскачивалась.
Несколько дней Глухов обвыкался с ландшафтом. В какую сторону идти? Какая разница! Кругом — насколько хватало глаз — царила пустыня, зеленая от злаков, желтеющая полями горчицы, лиловеющая деревцами тамариска. Звенели в небе жаворонки, кружили орлы, и неподвижно висело солнце. Площадки у источников были покрыты следами. Все население пустыни гуляло здесь ночью. Следы волков, шакалов, круглые кошачьи, особенные следы гиены, мелкие лисьи и множество птичьих, иногда усыпанные перьями, означающими ночную расправу. Теперь к этой россыпи следов добавились и его собственные.
Когда он поднялся на пригорок, открылось видение: десяток винторогих нубийских козлов застыл метрах в двадцати, застигнуты врасплох его появлением. В следующий миг они сорвались с места и помчались. Потом, как по команде, остановились, внимательно глядя на Глухова, стараясь оценить степень опасности. Розоватые корононосцы в желтеющей пустыне на голубом фоне неба.
Вечером он сидел в спальнике и ждал наступления ночи. Наконец ухнула сова, и словно по ее команде где‑то вдали зазвенели давешние колокольчики. Звук их вызвал в памяти о юности бескрайние степи, миражи, плывущие в перегретом воздухе, огромные, от горизонта до горизонта, стада сайгаков, озера, вокруг которых тучи птиц. И вдруг включился мощный высокий тон, как будто заиграли тысячи маленьких флейт, слившихся в сопрано. Возник этот голос из тишины и, постепенно нарастая, в течение нескольких секунд заполнил ущелье. Он шел оттуда, где склоны были увлажнены еще полным источником и поросли солянкой.
Что же это, что за музыка? Глухов выхватил фонарь и ринулся на звук. Скоро Иван оказался в центре оркестра. Звук несся со всех сторон, но вблизи смолкал. И куда бы он ни направился, все вокруг пело. Установить, откуда исходит звук, было невозможно.
Глухов присел и затаился надолго. Казалось, звучит сам воздух. Мелодия была неуловима, она была всюду и нигде. Прекрасная, тонкая и нежная музыка. Но вот Иван дождался. Певец включился совсем рядом, слегка подстроился и зазвучал в унисон со всем хором. В луче фонарика на песке он увидал эльфовое существо, над спиной которого вертикально, как парус, стояли туманным облачком трепещущие крылышки. Сверчок замолк, и сразу стали видны четкие контуры крыльев. Луч фонаря сместился и выхватил еще одного певца.
Хороша ночь в пустыне. Прекрасно и утро, когда спросонья еще не помнишь ни себя, ни свое горе. Когда Глухов проснулся, уже вовсю позванивали тристрамии. Каменистый отрог закрывал его от солнца. Но вот луч скользнул по лицу, Иван зажмурился, и в тот же миг что‑то холодное и сухое легло ему на лоб. Он боялся пошевелиться, даже открыть глаза. Змея? Что, если эфа? И вдруг он почувствовал, как что‑то впивается ему в переносицу. Коготки! Ящерица всего лишь.
Вскоре после завтрака Глухов попал на тропку, протоптанную горными козлами. Он стал подниматься, замечая, что небо приобрело какой‑то неопределенный мутный оттенок, окружающие горы были видны неясно, словно их окутывал красноватый туман. Южная сторона долины терялась во мраке. Глухов почувствовал, что и ветер усиливается, становясь горячим, как дыхание дракона. Так надвигался хамсин, приносящий с собой тучи пыли. Вскоре солнце превратилось в красный диск. А ветер нес пыль, она запорошивала глаза, хрустела на зубах. Он шел по той же тропке, когда чуть не наступил на «перекати поле», принесенное ветром. Иван даже сообразить не успел, как груда шерсти преобразилась в зверя, и в одно мгновение он скрылся за гребнем. Крупная тяжелая голова, обвислый зад, полосы на грязно‑рыжих боках и опущенный драный хвост не оставляли сомнений: это была гиена.
Хамсин висел пеленой над долиной. Склоны ущелья были совсем не видны, ближайшие сопки проступали силуэтами. Солнце просвечивало все тем же мутным пятном.
Глухов спустился в овраг. Здесь воздух был чище, поскольку ветер шел поверху. То и дело дорогу ему пересекали черепахи, агамы провожали медленным поворотом головы. А в одном месте огромный варан преградил путь. Он раздувался, чтобы затем шипеть. Вдобавок ко всему норовил хлестнуть его по ногам длинным костяным хвостом. Потом вдруг развернулся и убежал, вихляя задом.
Встречались ситцевые бабочки, летало много белянок. Вскоре он наткнулся на стадо нубийцев. Некоторые заволновались, приготовившись к бегству. Но Глухов остановился, и они успокоились. Иван сделал несколько шагов. Они опять забеспокоились, но он вновь стал неподвижен. Так и подошел шагов на двадцать. Лишь после этого они построились в колонну и неторопливо ушли.
А в одном месте творилось что‑то непонятное — птичий переполох. Целая стая разных птиц: здесь были и золотистые щурки, и голубые сизоворонки, и каменки, и даже мелкие хищные птицы. Они кружили над одним местом и истошно кричали, каждая на своем языке. Когда Глухов подошел ближе, он увидел, что над склоном вьется то ли пыль, то ли легкий дымок. Это был брачный полет термитов: из земляных гнезд непрерывно вылезали сотни крылатых насекомых и отправлялись ввысь. Бескрылые рабочие термиты выволакивали их из нор и кусали до тех пор, пока крылатые не взлетали. Стрижи с пронзительными визгами рассекали облачко взлетающих термитов, хватая добычу. Тут же даже лисица, кося на Глухова глазом, слизывала насекомых с поверхности термитника. Пустыня пировала.
Трудное было начало — тяжко было погружаться в пустыню. Если поначалу он думал, что займется прежде пристрелкой винтовки, то на деле оказалось не до того. Он убрал анемометр в футляр, сунул в рюкзак и понемногу набрал ход.
В какой‑то момент Глухов перестал думать. Он смотрел под ноги, и то, что видел, становилось его драгоценностью. Он будто погрузился в огромную песочницу, в которой можно было найти странные, забавные вещи, порой полные значения и смысла. (Подобно тому, как взрослая жизнь имеет дело с бетонными замками, на три четверти состоящими из кварцевой крошки.) Он ощущал себя, как в раннем детстве, посвященном отчасти игре с песчаными творениями, когда натыкался в песке, завезенном во двор с карьера, на «чертовы пальцы» — мизинчиковые куски доисторических моллюсков, сохранивших вороной перламутр, или на обломки плоских камешков, несущих отпечаток хвоща, или на катышки высохших кошачьих экскрементов. Сейчас он рассматривал кочки цветущих растений, следы живности, присматривался к анемонам и диким тюльпанам, и это отвлекало его от жизни. Успокаивало еще и то, что теперь он твердо находился на пути к избавлению, может быть, невозможному, но избавлению. Глухова не тревожило, что он спускается в безвестность, он был уверен, что это — единственный способ спасти сына. Иван понимал, что у него нет выбора, что он спасает себя, но также осознавал, что мир устроен таким образом, что без эгоизма нет любви: любовь к ближнему — это вывернутый наизнанку колодец любви к себе. «Душа — она и есть ребенок. Заботясь о дитяти, ты сберегаешь себя», — думал Глухов, и от таких мыслей ему становилось немного легче.
Тут он увидел мертвую черепаху, взял в руки, постучал по панцирю согнутым пальцем и сел на землю с ослабевшим сознанием, не понимая отчаяния, потому что оно было несоразмерно больше его рассудка и мира. Задумка состояла в том, чтобы исчезнуть из виду огромного зверя, которым была его беспомощность. Ему надо было попробовать сопротивление пустыни. Он стучал все громче, пока не раскровил костяшку пальца. После чего закричал, и крик его затонул в трех шагах от него в песках и камнях. Никто его не слышал. Он кричал еще и еще, пока не убедился в том, что он действительно один на один с пустыней. Рюкзак с припасами и водой, винтовка, в сущности, полная выкладка в полтора пуда, с ней нельзя было торопиться, и это было обоим на руку — и ему, и пустыне. Стук собственного сердца — вот что было его метрономом, с помощью которого он двинулся вперед. Заряда батареи в телефоне должно было хватить на сутки. За это время он обязан был отыскать голубую верблюдицу. Поскольку он плутал, солнце склонялось то в одну, то в другую сторону, а его нужно было держать все время по левую руку.
К вечеру Глухов настолько устал, что уснул, не разложив вокруг себя ленту, вырезанную из овечьей шкуры, — так делать научил его Йони, и так он делал обычно на ночевке в пустыне, чтобы запах овец отпугивал пауков и змей, поскольку копыта домашних животных нечувствительны к ядовитым укусам и несут смерть всякой нечисти. Пока спал, Иван чувствовал вокруг себя неясный гул ночи, разное волнение вокруг, тревожное движение звезд, крупных в пустыне настолько, что ощущалось движение ангелов, сообщавшихся с ними, чтобы спустить летучую лестницу на землю.
На вторую ночь он был уже глубоко внутри пустыни и почувствовал себя легче.
В виду пока еще невидимой границы он шел размеренно, внимательно, его задача состояла в том, чтобы найти верблюжью тропу, по которой верблюдицы, наученные контрабандистами, пробирались через пограничные ограждения с грузом. Такие дрессированные животные назывались голубыми верблюдицами. Дело в том, что бедуины знают каждого верблюда «в лицо», точно так же, как и каждый холм, каждый овражек в обширнейших своих владениях. Легенда о голубой верблюдице сообщает, что есть среди верблюдов каста, тщательно оберегаемая разведением, — это верблюдицы с высоким интеллектом, способные ориентироваться в пустыне. Голубые верблюдицы нужны бедуинам для различных целей (волшебное целительное молоко, матриархальные качества в стаде), в частности и для автономных действий. Рассмотреть лик пустыни на порядок сложнее, чем сквозь телескоп разобраться в карте звездного неба. Процедура обучения начинается с создания верблюжьего рая: в определенном тайном месте, вне стойбища, за верблюдицей ухаживают, как за принцессой, — вдоволь кормят, поят, ласкают. Затем, когда она совершенно привыкнет к такому образу жизни, переходят с ней границу в обычном порядке пограничного контроля, не способного отличить одного верблюда от другого. На новом же месте, прежде чем отправить животное с грузом обратно, устраивают верблюжий ад: не поят, не кормят, бьют, и когда ситуация становится невыносимой, опасной для жизни, верблюдица снаряжается в обратный путь. Такой самостоятельный, целеустремленный транспорт пограничникам трудно перехватить, но, если они это и сделают, с бедуинов взятки гладки. Оказавшись наедине с пустыней, голубая верблюдица совершает чудо — она выбирается благополучно из затерянности, распутывает своим умом пути, проламывается через границу и возвращается туда, где ей было хорошо. Глухов подумал еще, что эта легенда о голубой верблюдице описывает определенную метафизическую ситуацию, когда, не зная ни ада ни рая, сдвинуться с места едва ли возможно. Вот он и сдвинулся — из ада в ад.
Ближе к закату Глухов наткнулся на островок тамарисков и сырой песок под ними. Вокруг кустарника в низинке имелось множество следов животных и свидетельств воинственной возни между ними: кто‑то кого‑то уничтожал здесь ради пропитания. Глухов понял, что это место, где можно ожидать диких верблюдов. Йони рассказывал ему, что одичавшие домашние животные, даже старые ослы, которых бедуины за ненадобностью выгоняют погибать, чтобы не иметь дело с костями и шкурой, долго, пока не умрут, ходят кругами по пустыне и собираются у таких небольших оазисов, чтобы разгрести передними ногами песок — пожевать сырой грунт, утоляя жажду. Здесь и надо ожидать путеводную верблюдицу.
Глухов устроил привал у тамарисков и лег, чтобы задремать. Во сне жизнь казалась легче. Когда просыпался, тоска набрасывалась ему на плечи. Пока спал, Глухов верил, что способен терпеть. Не имея радости в реальности, он обретал некую опору во сне. Внезапно он подумал, что ошибся, что верблюдица могла найти сырой песок в другом месте — ведь грунтовая вода под землей течет, и теперь животные находятся там, где его нет. Он снял с лица очки (Сook Shark, были куплены им для рыбной ловли на пирсах Тель‑Авива) и осмотрелся, что‑то почуяв. Вдали, почти у самого горизонта, отставленного вторым и третьим планом холмов, тонувших в дымчатом контрсвете низкого солнца, он увидал силуэт. Ни одно существо, кроме верблюда, не способно в пустыне увидеться настолько издали человеку. Глухов расчехлил винтовку и рассмотрел верблюда в прицел, снова пожалев, что не имеет бинокля.
Иван собрал вещи, разложенные для привала, и пошел навстречу блуждающей верблюдице. Сначала он шел обыкновенно, но потом, когда солнце стало скрадываться ночью, побежал скорее вперед, чтобы наутро быть ближе. Изредка он останавливался, но потом опять спешил. Когда стало совсем темно, Глухов бежал, низко согнувшись, чтобы иногда припадать к земле и чувствовать пальцами особую сырость: это было направление, где могла ходить верблюдица, — иначе он мог бы сбиться в сторону.
На рассвете Глухов открыл глаза, его мозг узнал рассвет и опять погас, он снова заснул, чувствуя тепло и забвение. Умная верблюдица, подобрав ноги, лежала рядом и согревала его своим жестким пахучим теплом.
Верблюдица не спешила. Она держалась у сырого места, и Глухов не решался отдаляться от нее, понимая, что без нее границу ему не пересечь. Пока животное отдыхало и раздумывало, Глухов в сыром песке руками попробовал изобразить то, что видел, — мелкое вади, ряды холмов, островок, где они сейчас находились, черту предполагаемой границы. Он посматривал на верблюдицу и представлял себе, что она думает о нем, а думала она, что ей со встреченным человеком интересно, она давно не видела погонщика, давно не подчинялась чужой воле. Были времена, когда грузы она переносила раз в две недели. Но теперь она постарела, да и многие тропы теперь контролируются военными. Так что с некоторых пор она ходит вхолостую, по старой привычке, повинуясь знакомым направлениям.
К концу дня она все‑таки решила, что человек этот совсем не погонщик и никуда ее не поведет, что, напротив, он сам нуждается в путеводном наставлении, и, отчасти скучая, направилась к горизонту сама. Глухов быстро собрался, чтобы не отстать, и в тот момент, когда солнце коснулось планеты, находился подле животного. Увидев человека, верблюдица даже обрадовалась — привыкшей к одиночеству и качелям счастья и несчастья, ей было сейчас приятно быть рядом с человеком, нуждающимся в ее опыте. В эту ночь Глухов придумал верблюдице имя — Генриетта.
Проход в пограничной стене самостоятельно найти невозможно. Он был замаскирован и незаметен с расстояния уже десяти шагов: клубы и спирали колючей проволоки и только. Тем более вся стометровая полоса вдоль забора была подвержена реагированию датчиков обнаружения, не говоря уже о случающихся наземных и воздушных патрулях. Единственный способ попасть на ту сторону заключался в том, чтобы в хорошем темпе выйти на кратчайший путь до известной прорехи и не мешкая проникнуть на нейтральную полосу. Возможно это было только при абсолютном знании точного местоположения перехода, ибо к нему не было троп и не существовало понятных примет. Иначе пришлось бы рыскать вдоль стены, обрекая себя на немедленное обнаружение пограничниками. Вот в чем состояла уникальная способность верблюдицы — вывести человека ровнехонько к проходу.
Границу они перешли как‑то незаметно, само собой. Продравшись с рюкзаком и винтовкой через прореху и оказавшись по ту сторону, Глухов бросился бежать, чтобы верблюдицу патрули засекли без него — и оставили преследование. Четырехвинтовой военный дрон, похожий на огромного черного летающего на невидимых нитях паука, не заставил себя ждать. Он раскачивался и приседал над верблюдицей, от испуга припустившей неохотно прочь. Глухов наблюдал за дроном издалека — из‑за пригорка, успев прикопаться среди камней в песок. Найти снова Генриетту заняло у него два дня.
