суббота, 25 января 2025 г.

США послали сигнал Ирану: Режим слабее, чем когда либо

 

США послали сигнал Ирану: Режим слабее, чем когда либо

20:23, Сегодня
Флаги США и Ирана картинка
США дали понять, что иранский режим оказался в тяжелом положении.

Член Палаты представителей США Джо Уилсон заявил, что иранский режим находится на грани краха, добавив, что народ Ирана вскоре свергнет правящую верхушку. В своём аккаунте в социальной сети X он написал: «Иранский режим слабее, чем когда-либо. Мало кто ожидал, что режим Асада падёт, но это произошло. То же самое случится и в Иране. Народ вскоре свергнет режим».

Об этом пишет "Маарив".

Уилсон также подчеркнул, что верховный лидер Ирана Али Хаменеи осознаёт шаткость своего положения. «Иранцы униженно просят президента Трампа о переговорах, но максимальное давление, санкции и поддержка народа приведут к свободному Ирану. Трамп исправит это», — заявил он.

Эти слова прозвучали на фоне растущего экономического кризиса в Иране, который усугубляется отключениями электроэнергии, инфляцией и международными санкциями. Согласно отчёту Bloomberg, отключения электричества парализовали промышленность, а владельцы бизнеса вынуждены закрывать предприятия. Один из предпринимателей в Тегеране описал текущую ситуацию как «худшую в истории», добавив, что перспективы только ухудшаются.

США усиливают давление на Иран: президент Дональд Трамп рассматривает введение новых санкций против нефтяной отрасли страны. Это, по мнению экспертов, станет очередным ударом по экономике Ирана, уже страдающей от 30-процентной инфляции и обесценивания национальной валюты.

Протесты среди населения достигают беспрецедентного уровня, а региональное влияние Тегерана ослабевает из-за войн в Газе и Ливане, а также перемен в Сирии. Дополнительным сигналом об обеспокоенности режима стал недавний случай, когда Али Хаменеи появился на молитвенной церемонии в защитном жилете, несмотря на то, что мероприятие проходило под усиленной охраной.

Соединённые Штаты ясно дают понять: политика максимального давления будет продолжена, а любые попытки Ирана избежать кризиса путём переговоров не ослабят решимости Вашингтона. Эксперты прогнозируют, что с усилением санкций и внутренней нестабильности дни правящего режима могут быть действительно сочтены.

Ранее "Курсор" писал, что Иран угрозами заманивает гражданские корабли в свои территориальные воды.

Автор материала

Трамп сообщил датскому премьер-министру о своих серьезных намерениях купить Гренландию в «пламенном» телефонном разговоре

 

Трамп сообщил датскому премьер-министру о своих серьезных намерениях купить Гренландию в «пламенном» телефонном разговоре

Подключайтесь к Telegram-каналу NashDom.US


 Дата: 25.01.2025 03:24

 

Дания находится в «кризисном режиме» после того, как Дональд Трамп сделал прямую ставку на Гренландию в «ужасном» телефонном разговоре с премьер-министром страны.

Президент США разговаривал с Метте Фредериксен, датским премьер-министром, в течение 45 минут на прошлой неделе и ясно дал понять, что хочет передать Гренландию под контроль Америки.

Автономная арктическая территория принадлежит Дании с 1814 года, но г-н Трамп считает, что она станет ценным активом в стратегическом соперничестве США с Россией и Китаем.

Г-жа Фредериксен сказала ему во время их телефонного разговора на прошлой неделе, что, несмотря на его «большой интерес», Гренландия не продается, сообщает Financial Times.

Затем г-н Трамп стал «агрессивным», по данным газеты, и пригрозил ввести пошлины на Данию, если Гренландия не будет продана США.

Звонок прозвучал после того, как г-н Трамп отказался исключить использование военной силы для захвата Гренландии на пресс-конференции 7 января, утверждая, что получение США арктической базы является вопросом «национальной безопасности».

Дания неоднократно исключала продажу Гренландии и утверждает, что 57 000 жителей этой территории должны иметь возможность решать политическое будущее своей страны.

Источник, проинформированный о звонке, сообщил FT, что телефонный звонок был «ужасным», в то время как другой сказал, что г-н Трамп был «очень тверд».

Дания сейчас находится «в кризисе» из-за спора, опасаясь огромных пошлин на экспорт одному из своих крупнейших торговых партнеров, сказал другой человек, проинформированный о разговоре.

«Намерение было очень ясным. Они этого хотят. Датчане сейчас в кризисном режиме», — сказали они.

Г-жа Фредериксен, которая в последние дни провела кризисные переговоры с крупными датскими компаниями, также назвала США «самым важным и близким союзником» Дании.

Предыдущие попытки США купить Гренландию были отвергнуты Копенгагеном.

Г-н Трамп изложил свои планы по захвату территории в начале этого месяца, утверждая, что США «нужна» Гренландия для «целей национальной безопасности».

Он также сказал на своей платформе Truth Social, что жителям страны «нужны безопасность, защищенность, сила и мир!»

«Эта сделка должна состояться», — сказал он. «Сделаем Гренландию снова великой!»

Дональд Трамп-младший, старший сын президента, посетил Гренландию в «личном качестве» в тот же день, что и пресс-конференция, и опубликовал фотографии, на которых он встречается с местными жителями.

Военные эксперты говорят, что значительное присутствие в Гренландии может дать США преимущество в борьбе за контроль над районами Северного Ледовитого океана, обнажившимися из-за таяния морского льда.

В прошлом году Пентагон предупредил, что Россия и Китай все больше сотрудничают в Арктике, пытаясь взять под контроль ключевые судоходные пути.

Однако отказ г-на Трампа исключить полномасштабное вторжение в Гренландию вызвал вопросы об альянсе НАТО, членами которого являются и Дания, и США.

Статья 5 соглашения о коллективной обороне альянса гласит, что военное нападение на одного члена приведет к тому, что другие члены объявят войну агрессору.

Неясно, что произойдет, если один член НАТО нападет на другого.

ДО САМОГО ГОРИЗОНТА...

    Фото Марии Крас

Никого не хочу обидеть, но меня привлекают два образа жизни: на земле, когда каждая травинка тебе друг и брат или жизнь на  высоте птичьего полета, когда ты каждый день можешь убедиться, как огромен и прекрасен мир, в котором мы живем. В таком мире Беэр-Шевы я и побывал сегодня в гостях у своих добрых друзей. Для меня, киношника, случился особый подарок, потому что ни одно фото не может сравниться с вечным движением, преображением того, что внизу: летят куда-то машины, играют с мячом дети на площадке за дорогой, по пустырю бегает собака, спешат куда-то люди в белых одеждах и освещение всего внизу словно каждую минуту разное под зимним, израильским небом. Смотрел я на все происходящее подо мной и вдруг подумал, а что, если все наши просчеты и ошибки в жизни от способности видеть, одну лишь, копию мира - его фото, а не мир в подлинной его красоте, огромности, движения и подробностей.  Мой друг-талант, мастер фотографии - мне возразит  и правильно сделает, но как здорово, когда ты не мастер и талант, но каждый день перед тобой мир до самого горизонта.                                                                                                                                                                                                                 
 

Двое палестинских заключенных отказались выходить из тюрьмы в рамках сделки - СМИ

 

Двое палестинских заключенных отказались выходить из тюрьмы в рамках сделки - СМИ

17:50, Сегодня
Тюрьма колючая проволока иллюстрация
Палестинские заключенные отказались возвращаться в "процветающую" Газу.

Необычный инцидент произошёл в рамках сделки по освобождению палестинских заключённых. Как сообщают израильские СМИ, двое заключённых, включённых в список на освобождение, отказались выходить из тюрьмы, предпочтя остаться за решёткой, чем возвращаться в Сектор Газа.

Один из заключённых в конечном итоге согласился сесть в автобус, который должен был доставить освобождённых в анклав. Однако второй категорически отказался, несмотря на уговоры. В результате его заменили другим заключённым из списка.

Ранее "Курсор" писал, что ЦАХАЛ направил ХАМАСу чёткий сигнал: войска, контролирующие стратегическую ось Нецарим, не будут отведены до тех пор, пока террористическая организация не выполнит свои обязательства и не освободит гражданскую заложницу Арбель Йехуд. Это решение было принято после того, как ХАМАС нарушил условия соглашения, не передав заложницу в оговоренный срок.

Несмотря на ожидания тысяч жителей Газы, собравшихся вблизи оси Нецарим в надежде на возвращение в северные районы, включая Газа-сити, Джебалию, Бейт-Лахию и Бейт-Ханун, Израиль заявил, что блокада останется в силе. Канцелярия премьер-министра подчеркнула, что вывод войск будет возможен только после выполнения ХАМАСом всех условий сделки.

ХАМАС подтвердил, что Арбель Йехуд жива, и заверил, что её передадут представителям Международного комитета Красного Креста в следующую субботу. Однако до тех пор Израиль сохраняет жёсткую позицию, предупреждая жителей Газы держаться подальше от зоны оси Нецарим, которая остаётся под контролем ЦАХАЛа.

Автор материала

Кризис в сфере недвижимости в Китае продолжается

 

Кризис в сфере недвижимости в Китае продолжается

Кризис в сфере недвижимости в Китае не стихает: объем продаж 200 ведущих компаний этого сектора, по официальным данным, сократился в 2024 году на 30 процентов по сравнению с ситуацией год назад. Это на 70 процентов меньше показателя 2020 года, когда на рынке недвижимости были достигнуты пиковые результаты по сбыту.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Photo by Yiran Ding on Unsplash

С тех пор цены на жилье только падали, и это парадоксальным образом усиливает нежелание населения тратить деньги на дешевеющую недвижимость – она потеряла привлекательность как объект вложения и сохранения средств. Многие дома остаются недостроенными – и это тоже ведет к сокращению продаж: потенциальные покупатели опасаются, что деньги они заплатят, а квартиры свои не получат.

В результате ряд крупных строительных компаний оказались не в состоянии погасить долги и стоят сейчас перед угрозой начала процедуры банкротства в Гонконге, где они зарегистрированы. Однако в рамках формулы «одна страна – две системы» такие решения в основном будут действовать только на территории бывшей британской колонии и не приведут к решению проблем на основной территории КНР. В результате кризис в секторе недвижимости по-прежнему отравляет ситуацию в экономике Китая в целом.

Василий Головнин

Владимир Соловьев-Американский | Бог в радуге

 

Владимир Соловьев-Американский | Бог в радуге

Немногие мне нужны, мне нужен один, мне никто не нужен.  ~ Ницше.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Photograph by Eugene Solovyov

Что труднее в театре: ста­рику сыграть юношу либо наоборот? Пока «тянет к перемене мест» – путешествовать с палат­кой в любую погоду и непогоду, пока работают дальние и ближние огни захламленной, цепкой, беспощадной памяти и она не выве­тривается, как горные породы, то и старости нет: не притворяй­ся, не старь, не клевещи на себя, весь этот самонаговор – театр одного актера для одного-единственного зрителя! Пока буквы складываются в слова, слова в предложения, предложения в абза­цы, абзацы в книги, и эти книги издаются, покупаются, читаются, переиздаются – пир во время чумы! – не все еще потеряно, дру­жок. Помнишь того дайериста, который всю жизнь вел дневник и пропустил только три дня, когда в лютый мороз замерзли черни­ла в чернильнице?

Ностальгия не по России, которой – моей – нет ни на кар­те, ни в природе, а по языку, где я не все сделал, что хотел и что все еще хочу. Вот причина, почему изгнанник по воле случая и ски­талец по крови и инстинкту – я стал теперь репатриантом. Не сам по себе, а словами, сюжетами, героями, книгами. А чем еще? Физически я в Америке, в изгнании, как ветхозаветные авторы в Вавилоне, Овидий в Томах, Гоголь в Риме, Гейне в Париже, Гюго в Брюсселе, а когда его и оттуда турнули – на ла-маншских остро­вах Джерси и Гернси, как Стендаль в Чивитавеккье, как Бунин в Грассе, как Данте в Равенне и повсюду в Италии, кроме родной Флоренции, где присужден к сожжению, как, наконец, Бродский и Довлатов – мои двойные земляки по Питеру и Нью-Йорку.

Голова профессора Доуэля, да? Ну, не до такой, конечно, степени, остальные органы тоже наличествуют и худо-бедно функционируют. Да и не в голове дело – см. друго­го профессора: Фрейда. Ну да, сублимация. Хотя не известно, что чего сублимацией является: искусство секса или секс искусства? Мое давнее, пусть со знаком вопроса, открытие.

И еще одно, коли пошла такая пьянка на психоаналистский манер – другого случая, может, и не представится. С юности преданный д-ру Зигги, я не всегда и не во всем с ним согласный. В частности, не считаю абсолютом помянутую теорию сублима­ции. С моей эмпирической точки зрения, зиждительные, креата­тивные всплески, прорывы, взлеты – в параллель, а не только пу­тем замены и подмены. Когда как. У меня по крайней мере.

Литература как реванш за непрожитую жизнь? Писатель пи­шет о том, что не успел или не сумел пережить, вознаграждая себя за несправедливость судьбы? Стивенсон о двух непростительных погрешностях, которые совершил: то, что покинул когда-то свой родной город, и то, что возвратился туда. Пусть временно – все равно ошибка.

Я принадлежу к промежуточному поколению, которого на самом деле нет. Родился во время войны, к концу школы остался только один класс моих однолеток, и Лена Клепикова оказалась в одном со мной. Какое счастье и какая мука было видеть ее каж­дый день! Так я вижу ее каждый день с тех пор, как мы женаты: праздник, который всегда со мной. Теперь здесь, в Нью-Йорке, у меня появилась своя мишпуха моего поколения, а то на несколько или дюжину лет моложе (есть одна, что и вовсе юница), но – дру­гая жизнь и берег дальний:

Здесь мои приятели,

Там – мои друзья.

Даже враги, и те уже все – там. Потерять врага хуже, чем друга. Я тоскую по своим врагам безутешно. Правда, появляются новые, молодые, энергичные. У меня редкий талант – плодить себе врагов.

Общее впечатление от наших здешних шумных сборищ, что это собрания покойников, независимо от возраста и редких моло­дых вкраплений. Вот именно: остров мертвецов. Все кругом дав­но уже померли, а мы все еще отсвечиваем и говорим, говорим, говорим – и всё не можем выговориться и наговориться, хотя занавес давно опущен и зрители разошлись. Или другая театраль­ная метафора: это давно уже не мы, а в современном спектакле по старинной пьесе живые актеры играют нас, мертвецов, да?

– Здесь такой дурдом, – объясняю я своему приятелю во время ремонта по телефону. – Я полуживой…

– Полуживой или полумертвый?

– Я знаю? Вскрытие покажет.

Умирает мое время, вымирает поколение, на самом деле – племя, а я – еще нет, держусь на плаву, доживаю свой век в чу­жом: чужак. Сколько лет, как умер Довлатов, а спустя пять лет – Бродский, а я все еще живой, младший современник своих друзей, даже Сережи и Оси. Как-то даже не верится, что я умру, – и это в мои-то годы! Маленько подустал от жизни, разваливаюсь на гла­зах (своих), качество жизни заметно ухудшается – и все равно чувствую себя в разы моложе. Вот и мой почти ровесник Миша Шемякин, когда я задал ему этот провокативный вопрос, сказал, что чувствует себя на сорок. А я все еще дико похотлив и вожде­лею, глядя на женщин, паче рядом студенческий кампус, а они на меня – вот беда! – вовсе не глядят с этой точки зрения. Или во­обще не глядят, не замечая мои главные взгляды.

С тех пор как я покинул Россию, я обошел весь мир, толкая перед собой бочку неизбывных воспоминаний, и мой субъек­тивный травелог «Как я умер» – только часть моего путевóго опыта. Сменить можно землю, а не небо, по которому бегут те же мраморные облака: Post equitem sedet atra Cura – позади всадника усаживается его мрачная забота. Вот почему я не турист, а пу­тешественник, паломник, пилигрим, странник. Очарованный и все еще не разочарованный странник. Даже у себя дома. А где мой дом? Voyage autour de ma chambre, как назвал свое имажинар­ное путешествие вокруг собственной комнаты савояр Ксавье де Местр. Мало кто читал его книгу, но ее название стало идиомой.

Моя страсть к путешествиям – это борьба с безжалостным временем, загадку которого – задолго до Эйнштейна – пусть не разгадал, но определил Блаженный Августин: оно идет из бу­дущего, которого еще нет, в прошлое, которого уже нет, через на­стоящее, у которого нет длительности. Либо спуская в нижний, анекдотический регистр:

– Как прошел день?

– Безвозвратно!

Ну, разве не заразителен пример Пруста, который запер­ся на много лет в своей обитой пробкой комнате и отправился в прошлое за утраченным временем, не отходя от письменного стола? Энергия памяти сделала из светского сноба великого пи­сателя.

Я бы хотел умереть, как дядюшка Джо: в дороге. Дядюшка Джо, однако, тоже был вынужден в конце концов ограничиться метафорой, сподобившись французскому гению, хотя и поневоле. Он решил замедлить бег времени и продлить себе жизнь, а пото­му отправился в кругосветное путешествие. Расчет был верным, потому что пространство растягивает время – тот, кто в пути, проживает несколько жизней по сравнению с тем, кто остается.

Надо же так случиться, что уже в Венеции, в самом начале кругосветного путешествия, дядюшку Джо хватил удар, и вот тогда он и решил путешествовать мысленно, раздвигая время и откладывая смерть, не выходя из дома. Он был достаточно бо­гат, чтобы приобрести палаццо, в котором комнат было столько же, сколько недель в году. И вот каждую неделю упаковывались чемоданы и парализованного дядюшку Джо перевозили в следу­ющую комнату. Оставшиеся ему несколько месяцев жизни этот побочный герой романа Грэма Грина растянул на несколько лет и умер счастливым человеком по пути из одной комнаты в другую.

Быть всюду – быть нигде.

Есть известная идишная притча про одного мешугге, кото­рому обрыдли дом, жена, дети, вот он и отправился искать сча­стья на стороне. Ночь застала его в дороге, он устроился спать на земле, а чтобы не запутаться, поставил ботинки носками в том направлении, куда шел. Ночью был ветер и перевернул ботинки в обратную сторону. Наутро еврей продолжил свой путь. К вечеру приходит в местечко, похожее на его собственное, находит дом, похожий на его дом, из дома выбегает женщина, неотличимая от его жены, за нее цепляются дети, точь-в-точь его дети. Ну, еврей и решил остаться здесь. Но всю жизнь, до конца своих дней, тоско­вал по родному дому, который оставил. Чем не формула эмигра­ции? Или ностальгии?

Фармацевтически я выровнял уровень холестерина в крови, нижнее и верхнее давления, биение пульса, работу желудка (как я мучился изжогами в российской моей юности!) и даже устранил (почти) нервные вспышки, сохранив творческие импульсы, – уж мы с моим психиатром бились путем проб и ошибок найти адек­ватное лекарство, чтобы я, с одной стороны, не лез в бутылку при каждой неурядице или когда просто что не по ноздре, а с другой, мой созидательный нерв продолжает функционировать, я творю, выдумываю, пробую бесперебойно на благо моей географиче­ской родины – скорее будущую, чем нынешнюю. Вкалываю, считай, на Россию, в которой уже не был почти полвека и вряд ли буду.

Не тянет что-то. Боюсь взаимного разочарования.

Тут ко мне на манхэттенской презентации очередной моей книги подошла молодая поклонница и сказала: «Я вас пред­ставляла совсем другим» – и отвалила навсегда, провожаемая жадным взором автора-василиска: юная плоть, влажное между­ножье и все такое прочее, о чем и говорить в мои далеко уже не вешние годы стыд: мимо. Это как Ницше выслал свою фотку дат­скому поклоннику и пропагандисту Георгу Брандесу, а тот, не скрывая раздражения, отписал, что автор «Заратустры» должен выглядеть совсем иначе. А еще на одном русскоязычнике передо мной присела девчушка на корточки, очень даже сексуально, и сказала, путая двух птиц – соловья с соколом, – что любит мои книги, особенно «Школу для дураков». Опять мимо. А другая, постарше, но еще не вышла из обоймы, наговорила мне кучу ком­плиментов – что здесь, в эмиграции, продолжаю функционировать как писатель, что я – русский Пруст, и меня можно читать с любой страницы: похвала все-таки сомнительная. И еще добавила, что прочла только первые два тома Пруста, а, по­теряв девственность, утратила к нему всякий интерес. Не понял, какая связь. «Нет, ты не Пруст!» – вылила на меня ушат холод­ной воды Лена (уже дома). Кто спорит: я – Владимир Соловьев.

И, наконец, комплимент, который я не получал ни от одной женщины:

– Мне доставляет физическое удовольствие ваш язык!

– Умоляю, не рассказывайте мужу.

На этих «язычниках» шныряют среди нас, пожилых самцов закатных лет, но все еще «стоиков», виагра не нужна, молодень­кие, рослые, трепетные, как мотыльки, девочки, мокрощелки, короче, – так и тянет присосаться к их юной, нежной, щедрой, влажной плоти и сосать, сосать, сосать, как вурдалак, их горячую кровь. Не обязательно кровь. Рядом, для подстраховки Лена Кле­пикова, которой лишь одной не дано прие*аться, спасибо за под­сказ Пастернаку, у которого приедаться то ли примелькаться. За­висит.

Есть, наверное, нечто анекдотическое в таких вот пожилых откровениях, но все в этом мире шиворот-навыворот, включая французский трюизм, потому что на самом деле все наоборот: если бы старость знала, если бы молодость могла. Я всемогущ именно теперь, когда точно знаю, что ничего не знаю. Привет из­вестно кому. Хотя откуда Сократ узнал, что ничего знает?

Вот недавняя статистика, которую я вычитал в Guardian: большинство из полутора тысяч опрошенных пенсионеров жалеют, что в их жизни было мало секса, мало путешествий, что они редко меняли работу и не сказали хозяину все, что о нем думают.

Само собой, больше фактов врут только цифры. А я не устаю приводить историю, рассказанную князем Вяземским в «Старой записной книжке», – о беседе за завтраком в суздальском Спасо-Евфимиевском монастыре про ад и наказания грешникам. Один из монахов, по светской жизни гуляка и распутник, «вмешался в разговор и сказал, что каждый грешник будет видеть беспре­рывно и навеки веков все благоприятные случаи, в которые мог бы согрешить невидимо и безнаказанно и которые пропустил по оплошности своей».

Вот так-то: сожаления об упущенных воз­можностях. Как уж не помню кто сказал, раскаяться никогда не поздно, а согрешить можно и опоздать. А Гор Видал утверждал, что никогда не надо отказываться от двух предложений: интер­вью и секса. Мне теперь перепадает больше интервью, чем секса.

Что остается? Как говорит Д. Г. Лоуренс, визуальный флирт. Нет, не платоническая, а визуальная, виртуальная связь. Что ж, с меня достаточно телепатических связей. Я кантуюсь не в Нью-Йорке, не в Москве, не в Питере, а внутри себя. Как Диоген – в пресловутой бочке, но только моя, увы, не в Древней Греции, а в современной звездно-полосатой стране. В любом случае, с меня довольно самого себя. Как Ницше, которого взял в эпиграф к это­му тексту: … мне никто не нужен.

Стихи, а не философия. Кто их написал: Лермонтов или Гейне? Представляю, что их написал я, а Ницше совершил литературную покражу – с него станет. Все, что мне нравится в мировой литературе, написано на самом деле мной и является плагиатом. «Король Лир», «Книга Иова», «Царь Эдип», «Ко­медия» (не «человеческая», а «божественная»), Пушкин, Тют­чев, Баратынский, Мандельштам, Пастернак и Бродский. Не це­ликом, но отдельные строки – безусловно, мои.

Pereant qui ante nos nostra dixerunt.

Обожаю латынь, которой не знаю: пусть погибнут те, кто прежде нас высказал наши мысли. Не в этом ли секрет загадоч­ной фразы Пушкина «Чужой ум меня смущает».

Да: литература как телепатия. Да: записка в бутылке, бро­шенной в океан. Стравинский: я пишу для самого себя и для мо­его alter ego. Меня несколько удивляет коммерческая товарность моих уединенных опусов, напрямую с их основными качества­ми не связанная, но исключительно с их боковым, а именно со скандалезностью, к которой, право слово, не стремлюсь, а токмо к самоудовлетворению (эпитет «творческому» опускаю). Если хотите, род литературного онанизма. Можно и этот эпитет опу­стить: «литературный». Онанизм и есть онанизм: любой. Секс с собой любимым. А скандал есть нечто производное и незапла­нированное, на что я нарываюсь, сам того не желая. Меня еще в Москве называли «возмутитель спокойствия», а один коллега из березофилов выразился еще резче: «клоп, ползающий по телу русской литературы».

Давно те времена канули в Лету, и мне теперь нужны лекар­ства, чтобы поддерживать жизненный и творческий тонус на прежнем уровне, а я все еще «м-р Скандал». А если я ина­че – с эмбриона, с фетуса, со сперматозоида – устроен? Счи­тать днем рождения день зачатия? Миша Фрейдлин, с его калам­бурами и перефразами на все случаи жизни, сказал мне, что куда хуже, когда в своих руках х*й толще кажется. Мне – никогда. О, если б я прямей возник! – в отличие от Пастернака, у меня никог­да такого желания не возникало – ни в каком смысле. Не хочу быть прямым, а тем более выпрямленным, но до самой смерти скособоченным – как зачат, как родился, как рос, как вырос. Вот в чем дело – в скособоченности, а не в скандальности и жел­тизне. Отвергаю попреки и комплименты мне критиков как не­верные. Мои тексты – не скандальные, а резонансные, а потому вирусные. Пара­доксальность, оксюморонность, провокативность – это и есть внешность моей скособоченности. Пусть Лена Клепикова и го­ворит, что не все парадоксы парадоксальны: парадокс, достой­ный Честертона! Вступить в противоречие с самим собой – для меня без проблем. В противоречии с собой не вижу противоре­чия.

Вот история аленького цветочка. Точнее – аленького пло­дочка. Сам удивляюсь – как же так: я не узнал маракуйю, изы­сканный экзотический фрукт с маковыми зернышками в плодо­вой плоти. Вернувшись из Бирмы-Камбоджи-Таиланда, где ел ее каждое утро, предпочитая вонючему дуриану, искал ее потом по­всюду в нашем куинсовском Китай-городе, показывая продавцам сорванную с йогурта этикетку, где она изображена вместе с пер­сиком, но в разрезе, да ее и не было еще тогда в китайских лавках, этой утонченной маракуйи, без которой мой рассказ Лене Кле­пиковой о путешествии был как-то не полон. Мне казалось, что достаточно показать ей маракуйю, дать вкусить этого странного плода, и она мгновенно ощутит всю сказочную прелесть нашего с сыном путешествия в Юго-Восточную Азию.

А потом, пару лет спустя, в китайских лавках появился странный фрукт размером и формой с лимон, киви или кактусо­вый плод (так и не вошедший в здешний гастрономический оби­ход), покрытый красными лепестками с зелеными заостренными концами, очень дорогой; я к нему приглядывался-приценивался пару недель, а потом просто взял и положил на пробу в карман в качестве, что ли, бонуса, тем более мы накупили в этом магазине зелени, фруктов, рыбы, креветок (для кота Бонжура, который их обожает) долларов на тридцать. А дома даже не знал, как к нему приступить – сдирать лепестки или разрезать? Вдоль или попе­рек? Разрезал поперек и мгновенно узнал мою маракуйю, но она стала за эти годы какая-то безвкусная. Разочаровала. Да и узна­ваема только снутри. На следующий день – понос. Плата за во­ровство? Расплата за стоглазую, как Аргус, память? Или это все-таки не маракуйя, по-латыни passiflora, плод страсти? Или другой сорт? Ведь и у вонючего дуриана есть окультуренный собрат по имени монтхонг, но без такой отталкивающей вони. Не знаю, и спросить не у кого. Разве что съездить еще раз в Бирму-Камбод­жу-Таиланд…

А про аленький цветочек анекдот: «Привези мне, батюш­ка, чудище страшное для сексуальных утех и извращений», – а когда тот отказывает любимой доченьке, она вздыхает и говорит: «Хорошо, пойдем по длинному пути. Привези мне, батюшка, цветочек аленький».

Вот и я иду по длинному пути, сочиняя эту свою раздумчи­вую прозу.

Память моя хранит то, что никому, включая меня, не нуж­но. Вполне возможно, взамен чего-то важного, что я начисто по­забыл. Не всегда помню, например, о чем я уже писал, а о чем нет – отсюда досадные повторы. Будучи как-то не в форме, не мог вспомнить в такси улицу, на которой живу: Мельбурн-авеню. Начал объяснять шоферу иносказательно: на этой улице водят­ся кенгуру, ехидны и чудом выжившая собака динго – и только тогда вспомнил. Не помню названия моих лекарств – их слиш­ком много. Пару раз забыв закрыть кран – течет вода из крана, забытая закрыть, – оборачиваюсь теперь, но не всегда вспоми­наю, чего ради. Моя память крепка как броня, но избирательна и капризна, нет-нет да дает сбои.

Зато совесть помалкивает. Как сказал мне недавно сосед по столу в «Русском самоваре», плохом ресторане с незаслу­женно хорошей славой, широко известном в узких кругах, то есть среди наших:

– Совесть меня не мучает – только изжога.

По стенам фотографии, рисунки, подписи знаменито­стей, реальных и дутых. Вот Бродский – он любил сидеть в самом конце ресторанного пенальчика, в левом углу, на фоне портрета Гены Шмакова, который умер от СПИДа, не дожив до ВЫРУСа. Вот рисунок Шемякина, картина Зеленина, фо­тографии и автографы Высоцкого, Довлатова, Алешковского, Искандера, Евтушенко. Слишком много громкой китчевой музыки типа Очи черные, из-за чего невозможно разговари­вать по душам и даже просто так. Не хватает Саши Гранта, ко­торому в «Самовар» вход воспрещен после того, как он при­вел дружка-тюряжника и тот ударом кованого сапога выбил кому-то глаз.

– Правда? – спрашиваю Сашу. – Мне рассказывали, глаз висел на ниточке.

– Сам удивляюсь. Что это с ним? Обычно он одним уда­ром вышибает не глаз, а мозг.

Саша Грант, блестящий репликант и рассказчик, дан мне не только в подарок, но и взамен рассказчиков моей юности, молодости и зрелости – Камила Икрамова, Жени Рейна, Се­режи Довлатова. А теперь вот storyteller Саша Грант. У каждого своя манера, свой стиль, свои сюжеты. Но от рассказов каж­дого – не оторваться. Это законченные миниатюры устного жанра. Редкий, штучный дар.

– Ты пишешь, что в русском нет эквивалента слову kingmaker, – говорит мне Саша Грант. – А я подумал, что коли есть «царедворец», то может быть и «цареТворец».

– Ах ты, словотворец!

Я вспоминаю первые строки «Марбурга», а Саша подхва­тывает и шпарит наизусть дальше, и мы, испытавшие в юности амок обморочной любви, сходимся на том, что это великое сти­хотворение Пастернака – лучшее в русской любовной лирике.

Тут повадилась мне звонить из Бостона моя одноклассни­ца, с которой никогда особенно близок не был и потерял сра­зу же после школы, а не видел, считай, полвека. Прочла «Трех евреев», купила еще несколько моих книг, спрашивает, я все такой же слегка кругленький, брови все еще срастаются, кожа все такая же тонкая, как у хирурга? – да, да, да, но откуда она знает про кожу, которая у меня тонкая до прозрачности? Это же надо быть такой тогда приметчивой, а теперь еще и памят­ливой.

Я о ней еще напишу – про то, как она выслала мне фот­ки с встречи одноклассников в Питере, а я их все одну за дру­гой уничтожил. Зачем мне эти неузнаваемые фотки?

Что за чертова круговерть времени! Пруст дал портрет времени – сиречь портрет смерти. Время – это то, что в по­следнем томе нет больше Свана, главного героя первого. При­сматриваюсь к Лене, еще одной моей однокласснице, – нет, время над нею не властно, выглядит классно. А в зеркало я загля­дываю, только когда бреюсь, что делаю, только когда даю интер­вью по телеку или хожу в гости – как вот сегодня, на очеред­ной русскоязычник в шикарный пентхауз на Брайтоне с видом на океан и два мимо плывущих в это время круизных парохода. Хозяйка говорит, что это ее собственные, и мы верим – так мы к ним привыкли. Сбрив седую щетину, сбрасываю, как змея кожу, прожитые годы и выгляжу сорокалетним. Ну, пятидеся­тилетним. Иллюзион. Чужой на празднике жизни – в гостях и на фуршетах, на русско- и англоязычниках, на гала-встрече в музее восковых персон, то бишь фигур, где сам восковею. Все лучше, чем бронзоветь! Ну и промахнулся я, не заметив, что (а не как) постарел: Оглянуться не успела, как зима катит в глаза.

Вошел в возраст, подустал, визажистка на ТВ омолаживает меня, гримируя-ретушируя, день слишком длинный, нечем за­полнить, особенно к вечеру, томлюсь, сердце точит: не этой ли ночью помру? Но я об этом писал еще пару лет назад, а вот при­шло второе дыхание, активизировался накануне смерти – как у повешенного семя, из которого будто бы вырастает мандрагора, этот замечательный полуцветок-полудемон с магическими свой­ствами, прототип виагры. Сильнейшая эрекция во сне, вообра­жение больше возбуждает, чем непосредственный физический контакт. Если бы подключить подсознание к тому, что пишу!

Я слышу теперь свое сердце – оно бьется в груди, в голове, в ушах, в верхних веках, в конечностях, в пенисе. Надо потора­пливаться, а то не успею. А этот пока что безупречный насос ка­чает мою кровь, пока не кончится завод и умру, задохнувшись. Но раньше я не слышал своего сердца – или не обращал внимания? или причиной моя растущая глухота, когда вместо внешних зву­ков я стал слышать внутренние?

Судьба ко мне была щедра, мне подфартило в жизни – я дружил с Эфросом, Окуджавой, Слуцким, Юнной, Бродским, Довлатовым, Искандером, Алешковским, даже с Женей Евту­шенко, пока тот не разобиделся, что я назвал его в «Трех евреях» Евтухом, хотя это его общепринятая кликуха. Человек добрый, в конце концов он меня простил – мы помирились: «Володя и Лена, наши сложные, но все-таки неразрывные отношения», – написал он перед смертью. Все старше меня, иногда намного – на два десятилетия, плюс-минус, как Окуджава, Слуцкий, Эфрос, даже шестидесятники 37-го и округ годов рождения, типа Юнны Мориц и Андрея Тарковского, даже ранние сороковики Брод­ский и Довлатов и те старше меня. Что Сережу каждый раз за­ново несказанно удивляло и огорчало: в питерских литтусовках он всегда был самым юным, Сережей, и тут вдруг как черт из та­бакерки я – младший современник даже самым младшим из них. Куда дальше, если даже отыскавшийся в Атланте, штат Джор­джия, одноклассник Нома Целесин и тот старше меня на целых 14 дней! «Твой и Ленин год – Лошади, – поздравляет он нас с Новым. – Начинается с 10 февраля. А я остался в прошлом. Иго-го! вам от Змеи Ц-ц-ц-ц-ц». Одна только Лена младше меня – на пять всего дней!

Бродский обыгрывает неприличную нашу тогда молодость в сравнении с остальными в посвященном и преподнесенном нам на наш совместный день рождения великолепном стихотворе­нии, которое начинается с шутки, а потом воспаряет в заоблач­ные высоты большой поэзии: «Они, конечно, нас моложе…» – и называет «двумя смышлеными голубями, что Ястреба позвали в го­сти, и Ястреб позабыл о злости».

Он и относился к нам, как старший к младшим, – дружески, по-братски, заботливо, ласково, нежно, с оттенком покровитель­ства, самому себе на удивление. Приходил на помощь в «труд­ные» минуты, когда каждый нас по отдельности слегка набирал­ся: меня заботливо уложил в своей «берлоге», на всякий случай всунув в руки тазик, который не понадобился, а Лену тащил на наш крутой четвертый этаж после того, как мы приводили ее в чувство на февральском снегу. Это как раз было в наш совокуп­ную днюху.

Честно, мы с Леной, будучи влюблены в него, купались еще в этой его старшебратской заботливости, хоть та и вызывала за­висть и раздражение кой у кого из наших общих приятелей вроде… Чтобы иметь при себе сальери, вовсе не обязательно быть Моцартом.

Что же до везения, то не только нам с Леной подфарти­ло с нашими старшими современниками, но и – без лишней скромности – им с нами: стали бы они иначе с нами знаться на регулярной основе! Самый старый из наших друзей Анатолий Васильевич Эфрос регулярно звал нас на свои спектакли, ждал отзыва и сердился, если я не сразу, тем же вечером, откликался, и звонил сам. Вспоминаю, как после спектакля «Брат Алеша» заявил Эфросу своеобразный протест за то, что он лишил меня, зрителя, свободы восприятия: все первое действие я проплакал, а все второе переживал свои слезы как унижение и злился на ре­жиссера. В ответ Эфрос рассмеялся и сказал, что он здесь вроде бы ни при чем, во всяком случае, злого умысла не было:

– Вы уж извините, Володя, я и сам плачу, когда гляжу.

Сам того не желая, я ему однажды «отомстил». Они с сыном ехали в Переделкино – Эфрос рулил, а Дима Крымов читал ему мое о нем эссе, только что напечатанное в питерской «Неве». Вдруг Эфрос съехал на обочину и остановил машину:

– Не могу дальше, ничего не вижу.

Эфрос плакал.

Не знаю, что именно так его тогда зацепило. Вот уж воисти­ну – над вымыслом слезами обольюсь…

А другой «старик», Булат Окуджава, мало того что каждую свою книгу и пластинку подписывал неизменно «с любовью», но слал нам благодарные письма из Москвы в Питер за наши ста­тьи – так был тогда не избалован критикой. Особенно ему по­любилась статья Лены Клепиковой о его «Похождениях Шипо­ва», но и мне доставалось от него: «Что касается меня, то я себе крайне понравился в вашем опусе. По-моему, вы несколько пре­увеличили мои заслуги, хотя, несомненно, что-то заслуженное во мне есть».

А уж о моих земляках-питерцах я писал и говорил первым:

1962-й – статья о Шемякине в ленинградской газете «Сме­на», о чем благодарный Миша не устает напоминать в своих кни­гах и интервью;

1967-й – вступительное слово на вечере Довлатова в пи­терском Доме писателя, сохранились фотки;

1969-й – эссе о Бродском «Отщепенство», которое потом вошло в «Трех евреев».

Не говоря о Саше Кушнере, которого я ввел в русскую ли­тературу своими многочисленными о нем статьями, о чем не жа­лею.

Нет, юзерами и меркантилами они, конечно, не были, ни в одном глазу, а дружили с нами просто так. Как и мы с ними. Пом­ню, как Женя Евтушенко носился с моей статьей «Дело о никола­евской России» о Сухово-Кобылине в «Воплях», – не уверен, правда, что с тех пор он прочел что-нибудь еще из моих опусов: дружба у нас базировалась на личном общении, а не на чтении друг друга. С Юнной у нас целый том переписки – чудные пись­ма, не хуже ее стихов, часть я опубликовал в моем романе с па­мятью «Записки скорпиона», а потом – в нашем с Клепиковой сериале «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых». Фа­зиль Искандер благодарил Бога (его слова), когда мы, обменяв Ленинград на Москву, поселились в Розовом гетто, писательском кооперативе на Красноармейской улице в доме напротив, окно в окно. Слуцкий в Коктебеле носил на плечах Жеку, нашего сына- малолетку, а Лене покровительствовал, когда к ней липла всякая шушера отнюдь не с любовными намерениями – так, обычные провокаторы и стукачи. Всех перещеголял в любви к нам Саша Кушнер: «Дорогим друзьям Володе и Лене, без которых не пред­ставляю своей жизни, с любовью». Не говоря уже о частых с ним встречах и дружеских его посланиях в стихах. Попадались за­бавные, хоть им и далеко было до поздравительного нам шедев­ра Бродского. Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв, сказал бы Бродский о моей дружбе с Кушнером, которой всегда дивил­ся и ревновал: «Ну что вы в нем нашли? Посредственный чело­век, посредственный стихотворец». Слово в слово повторил эту чеканную характеристику своему московскому другу Андрею Сергееву, когда тот гостил у нас в Нью-Йорке.

Все эти дружбы были на равных, без никакого пиетета, улица с двусторонним движением.

Касаемо Бродского и Довлатова, сколько я написал про них! Вот еще несколько штрихов. Я уже приводил Сережины слова в ответ на мой вопрос, с кем он дружит: «Вот с вами и дружу. С кем еще?» Однако только сейчас до меня дошел их смысл на из­нанке. Это была дружба в его закатные годы, когда он со всеми раздружился, и наши ежевечерние соседские встречи скрашивали его крутое одиночество на миру.

А вот эпизод с Бродским, который долгие годы казался мне странным, загадочным, пока я в конце концов, уже после его смерти, не врубился. А дело было так. Я как-то сказал ему, что его «Шествие» мне не очень. «Мне – тоже», – ответил Ося. Я тогда балдел от других его стихов: «Я обнял эти плечи…», «Отказом от скорбного перечня…», «Anno Domini», «К Ли­комеду, на Скирос», «Так долго вместе прожили…», «Подсвеч­ник», «Письмо в бутылке» – да мало ли! И тут вдруг Ося зовет меня в свою «берлогу» и под большим секретом дает рукопись «Остановки в пустыне», чтобы я помог с составом. Несколько дней кряду я корпел над его машинописью, советовался с Леной, делал заметки на полях, потом мы с ним часами сидели и обсужда­ли чуть не каждое стихотворение.

Спустя какое-то время Ося приносит мне изданную в Нью- Йорке книгу, благодарит, говорит, что я ему очень помог совета­ми. Остаюсь один, листаю этот чудесный том, кайфую, пока до меня не доходит, что ни одним моим советом Бродский не вос­пользовался. Не то чтобы обиделся, но был в некотором недоуме­нии. Пока до меня не дошло, в чем дело: Ося мне дал «Останов­ку в пустыне», когда книга уже ушла в Нью-Йорке в набор. Нет, это не был розыгрыш! Выписываю из «Капитанской дочки»:

«Известно, что сочинители иногда, под видом советов, ищут бла­госклонного слушателя». А уж благосклонности мне было не за­нимать! Бродскому не терпелось узнать, какое его книга произве­дет на меня впечатление еще до ее выхода в свет.

Произвела.

Помимо прочего, кто бы еще о всех наших знакомцах-нота­блях (по-теперешнему, випах) написал такие голографические портреты, как авторы нашего с Леной Клепиковой мемуарно-ана­литического пятикнижия?

Я был сторонним зрителем на трагическом празднике жизни, соглядатаем, кибицером, вуайеристом чужих страстей, счастий и несчастий, непричастный на равных происходящему. Младший современник своих друзей и врагов, я пережил большинство из них не потому, что позже родился, а потому, что смотрел на жизнь с птичьего полета, как будто уже тогда засел за тома воспомина­ний (первая мемуарная записная книжка в одиннадцатилетнем возрасте). Не всем моя мемуаристика по поздре, а кое-кто при­нимает ее в штыки, обвиняя автора во всех смертных грехах. If you say something that doesn’t offend anyone, you said nothing. А по­тому пофигу, хотя не пофигист: на каждый чих не наздравству­ешься – паче в этот исторический период. А покойникам понравились бы мои воспоминания о них? Бродскому, Довлатову, Окуджаве, Эфросу? Не знаю. Кому как, думаю. Мертвые не толь­ко сраму, но и голосу не имут, зато одна вдова разобиделась: Оля Окуджава. Думаю, больше тем, что я о ней написал, а не о безлю­бом Булате. Переживет. И я переживу. Помню, как осерчала на меня Нора Сергеевна Довлатова, когда я написал, что Сережу свела в могилу общая писательская болезнь – алкоголизм, тогда это было секретом Полишинеля и печатно не упоминалось.

– Я пожалуюсь Иосифу! – кричала она на меня, а Бродский был высшей инстанцией в нашем эмигрантском общежитии. По­просту говоря, пахан из пацанов.

Лена Довлатова тоже не всегда согласная с тем, что я пишу про Сережу. Вот пример.

В своем мемуарном опусе о Довлатове я вспомнил, как Се­режа насмешничал над нашим общим другом издателем и книго­любом Гришей Поляком, что книжники и книгари книг не чита­ют. Ну, как работницы кондитерских фабрик ненавидят сласти. А как насчет рабочих алкогольных предприятий? А книги – род алкоголизма или наркотика. «Спросите у Гриши, чем кончается “Анна Каренина”», – говорил Сережа при Грише, а тот краснел и помалкивал. Но Сережа тоже вряд ли дочитал «Анну Карени­ну» – иначе бы знал, что роман не кончается, когда Анна броса­ется под поезд.

Так вот, Лена Довлатова тут же вступилась за читательскую честь Сережи:

«Вольдемар, почему так грустно? Ведь не ураган же причина? А Сережа «Анну Каренину», естественно, читал до конца. Даже я помню, что Вронский не женился, а уехал воевать. Летом пробо­вала прочесть этот роман снова и не смогла. Отложила. Привет всей семье, включая четвероногого. Лена».

С Леной Довлатовой мы – друзья. Пока что. Как были дру­зьями с Сережей – по Питеру и по Нью-Йорку. Помимо всего прочего, она мне помогала, когда я строчил свои воспоминания и когда делал фильм «Мой сосед Сережа Довлатов», где не только большое интервью с ней, но и много архивных материалов, кото­рые она предоставила для этого фильма. Когда Лена на меня сер­чает, переходит с Вольдемара на Володю, но когда сменяет гнев на милость, опять зовет Вольдемаром, как звал меня Сережа.

Как-то спрашиваю у Лены, вошла ли в «Записные книж­ки» история про художника Натана Альтмана, которую я слы­шал в классном Сережином исполнении. Мало того, что нигде не опубликована, но даже Лена ее позабыла. Как же, говорю, жена престарелого мэтра прилюдно его упрекает:

– Он меня больше не хочет.

– Я не хочу тебя хотеть, – парирует Альтман.

Было – не было, но оправдательная формула импотен­ции – гениальная. Вот только кто автор, не знаю – Альтман или Довлатов?

И сколько таких забытых историй, не вошедших в Сережи­ны «Записные книжки»!

– Вы мне достались в наследство от Сережи, – говорит мне Лена.

– Это вы мне достались в наследство от Сережи, – гово­рю я.

На самом деле ни то, ни другое. Лена совсем не «Сергей До­влатов сегодня», как имярек ее представил на одном русскоязыч­нике, а сама по себе. Как была и при его жизни. Независимая на­тура. Умный человек. Красивая женщина. Сережа с некоторым удивлением говорил мне, что столько лет вместе, а Лена до сих пор волнует его сексуально. Пора, наконец, и мне признаться: я всегда испытывал к Лене Довлатовой тягу, род влюбленности, если хотите…

И то правда, что адрес моих книг более широкий, чем лите­ратурные вдовушки, а тем более их покойные мужья. Я пишу для живых, а не для мертвяков, как бы они не были велики при жизни или стали таковыми после смерти. Представляю, однако, их удив­ление, если бы придя ко мне в гости, они узрели бы на книжной полке «Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого челове­ка», «Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества», «Не только Ев­тушенко», «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых» – вплоть до «Путешествия из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора». Помню, как Бродский был озабочен своей посмертной славой, брал сло­во с друзей, чтобы они о нем – ни-ни и наложил табу, угрожал судом вдове своего друга Карла Проффера, если она опубликует его предсмертные мемуары – в том числе о самомифологизации Бродского.

Shame on youOsya!

Хорошо все-таки, что в потоках патоки встречаются объ­ективные, а то и ругачие вопоминания знакомцев Бродского, который сам называл себя монстром и частенько им бывал, что нисколько не умаляет его великих стихов. Например, рассказы Мариолины де Дзулиани, близко знавшей Бродского по Ленин­граду, Москве и Венеции, но не допустившей его до близости, что его не просто обидело, а унизило, и он мстил ей за отказ пе­чатным словом. Последнее слово осталось, однако, за Мариоли­ной.

Что касается меня, то мой 700-страничный фолиант предва­ряет посвящение:

Иосифу Бродскому – с любовью и беспощадностью.

А как иначе быть биографу – не писать же агиографию. Житие святого про грешника?

В отличие от Бродского и Довлатова, я жил не в эмигрантской гуще, хотя с Сережей мы и были соседями, десять минут ходьбы, виделись чуть ли не еже­дневно, точнее – ежевечерне, дружили домами и ходили в гости друг к другу без приглашения: к нему чаще, чем ко мне, ввиду его кавказского гостеприимства. Даром, что ли, мы с Еленой Клепи­ковой сочинили о нем посмертно с полсотни сольных статей и не­сколько совместных мемуарно-исследовательских книг, а я даже сделал помянутый двухчасовой фильм «Мой сосед Сережа До­влатов» с участием обеих Лен – Довлатовой и Клепиковой. С премьерой в Манхэттене, с показом по телевидению, с положи­тельными рецензиями и с выпуском сначала на видео, а потом на дисках.

Тем не менее, общее место действия горемычных русских судеб в прозе Довлатова и Соловьева – округ 108-ой улицы, главной магистра­ли русской жизни в Куинсе: на пересечении 108-ой и Сережиной улицы висит теперь табличка Sergei Dovlatov Way. Одни и те же магазины, аптеки, общие друзья и враги, врачи, медсестры, парик­махерши, чуть не проговорился – оговорился! – общие женщи­ны. Нет, общих женщин у меня с ним, насколько знаю, не было, хоть и был перекрестный секс – его устный мем, а я уже им вос­пользовался и пустил в название рассказа, который сам он ввиду скоропалительной смерти не успел написать, а подзаголовком дал «Рассказ Сергея Довлатова, написанный Владимиром Соловье­вым на свой манер».

Вот именно – на свой манер! В этом фишка моего группового портрета русской диаспоры. Хоть и то­пографически рядышком, но с Сережей мы жили и работали в параллель, пусть параллельные линии и сходятся в постэвклидо­вом – post mortem – пространстве.

Параллельные писатели.

Хотя у нас тоже была точка схода – жанровая. Не писатели и не рассказчики, а сказители. Мы созидали свои опусы на стыке художки и документа, фикшн и нон-фикшн – не рассказы, а ска­зы с угадываемыми персонажами, пусть и не под копирку, но все равно прототипы обижались, узнавая себя – докупроза. Как у нас здесь говорят: factionfact & fiction. Лот художества берет глубже, с той только поправкой, что у меня не вымысел, а домысел.

Не без умысла.

Жизнь тем временем подступает ко мне со всех сторон – че­рез поры снов, через накат событий, через возрастной реал, че­рез грядущую смерть. Сплошной Элизиум, пусть кто-то еще жив и переживет меня.

А после помянутых вечеров – перепив, переед, недослых, недосып – ночь буйных снов и железобетонных эрекций, ка­кие не всегда испытываю наяву.

Есть у меня заветная подушечка – а сплю я на четырех, – на ней мне снятся особо занимательные, возбуждающие сны. Одол­жить? Нет, не волшебные сны, а волшебную подушечку, в которой снов – до фига. Стоит положить на нее голову, как клонит то ли в сон, то ли в смерть, и сны начинают сниться еще до того, как засы­паю, достаточно закрыть утомленные чтением глаза, а потом про­сыпаюсь и долго не могу прийти в себя: где я?

Promontorium Somni, глыба снов.

Снился в виде большого мотылька мой любимый покойный сиамец князь Мышкин с его вечным страхом и нервным напря­гом, – я придерживаю штору, а он влетает и вылетает. Как вбегал с балкона в комнату и выбегал обратно, пока я завтракал. Само собой, я всех своих котов обожал, но таких, как Мышкин, у меня не было и уже не будет. Хорошо хоть, является мне во сне, пусть и в виде ночного мотылька. Или вот ношу его на руках, как дитя малое, – увы, опять во сне. Не забывай меня, Мышкин, приле­тай чаще, ангеленок. Явись, возлюбленная тень, мне на смертном одре, встреть меня на том свете, как любезное сердцу доказатель­ство существования потустороннего мира.

– Ты уже разговариваешь с самим собой? – говорит Лена, входя ко мне в комнату.

– Я разговариваю с котом – по любому поводу и на любые темы.

Очередной сон с ушедшим поездом. Я с какой-то группой, и вот на перроне не оказывается ни группы, ни двух моих чемо­данов, ни корытца какого-то мальчика – что за мальчик? Что за корытце? А двери в поезде уже даже не закрывают, а задраивают навсегда. И мы с моим мальчиком бежим на лужайку, где были до того и где находим два моих чемодана и его корытце, но что нам теперь делать? Что делать, что делать, думаю я, проснувшись, и вдруг до меня доходит, что мальчик – это и есть я, а я – этот мальчик. И тогда мы с ним окончательно просыпаемся и лежим недоумевая.

Мальчик умер?

А на следующий день, опять во сне, я покупаю билеты куда- то заранее, за два месяца, чтобы не опоздать. Что все это значит?

Жека уезжает на месяц в Бутан, и мне приснилось, что его кусает змея в гениталии. Рассказываю ему и предупреждаю быть осторожным со змеями.

Снится мой папа с двухлетним Жекой, что и на самом деле было в жизни, но потом с семилетним, до которого папа не дожил, а потом с семнадцатилетним – тем более. Мертвый – с живым.

Снилось – страшно записывать, – что Жека умер, опере­див меня. Я не управляю своими снами. Если литература – это управляемые сны, то что есть неуправляемые сны?

«А сны твои – они бывают вещи?

Иль попросту все мчится колесом?»

«Да как сказать; те – вещи, те – зловещи».

Я слышал, что сны сбываются, но в обратной перспективе, – долгих лет ему жизни. В моем представлении он так и остался три­надцатилетним мальчиком, и я за него беспокоюсь, как когда-то в Венеции на пляже, когда он потерялся и мы с Леной думали, что не досмотрели – утонул.

Уж лучше пустячные сны, чем ужастики.

Снится, что закончил рассказ, который не начинал. Проснул­ся в диком возбуждении – физически, имею в виду. А сегодня про башню с лифтом внутри, там, в каморке на самом верху, живет де­вушка. Выходя из лифта, подваливаю к ней, а она отнекивается, и я не особенно настаиваю, а потом переживаю, что обидел, надо бы настойчивее, ломака, а она объясняет, в какие дни Бог велел нам зачать ребенка, чтобы был большим, как башня. Чуть позже или раньше – получится недомерок.

Экий бред: американские танки сгоняют всех нас в толпу, эт­нические чистки, а забирают меня с Леной Клепиковой, потому что нет при нас американских паспортов.

Или такой вот сослагательный сон днем. Встречаю тепереш­нюю Лену у какого-то больничного корпуса на скамеечке, но не был на ней никогда женат. Прощаюсь, целую, возвращаюсь, не могу нацеловаться и дико переживаю, что так на ней и не женил­ся, всё врозь, просыпаюсь в отчаянии и чувствую, что Лена с кем-то на телефоне. Хватаю трубку, Жека говорит о двойной опера­ции, ему предстоящей – грыжа и иссечение семявыносящего протока по настоянию жены, чтобы та не беременела. Я отгова­риваю от вазэктомии, аргументируя, что поздно: две операции после перенесенной им болезни – тяжело (ослаблен), и только сам человек и Бог хозяева тела, а не жёны. Говорю, что это не­мыслимая американа, мало ли что случится в жизни, второй раз женится («Никаких детей! Можно расшиться обратно…»), что поздно – надо было раньше – в 42 года женщина беременеет крайне редко, что сперма полезна женщинам от рака матки даже после менопаузы… И еще аргумент – ниже пояса (о СПИДе, ко­торый он у себя подозревает, хотя, судя по анализу крови, 90%, что обошлось – у него в Бангкоке лопнул кондом). Короче ссо­римся по телефону. Наяву. А во сне мы с Леной не женаты, и ни у нее, ни у меня нет детей.

В тот же день – опять наяву – ссора с Леной по мелочевке.

Мне снятся телефонные звонки, которые меня будят. На этот раз оказался дверной: почтальон принес корзину с яствами к дню рождения. В моем возрасте уже поздно замалчивать свой возраст, а то дадут больше.

И еще один – дневной – сон: Некто, безликое высшее су­щество, говорит мне, что, пока не поздно, есть шанс родить нам с Леной еще одного ребенка. А мы – в реале и во сне – отка­зывались от этой возможности, потому что, отдав дань природе (Жека), решили (я решил), что еще одно деторождение поставит крест на писательстве Лены. А тут такое предложение со сторо­ны Бога, в которого я не так чтобы очень верю. Когда верю, а ког­да – нет. Как одна рыбка спорит с другой: «Ну, хорошо. Допу­стим, Бога нет. А кто тогда воду в аквариуме меняет?»

Короче, такой бонус от Бога, который то ли есть, то ли нет. «Напиши “Житие Владимира Соловьева”, – шучу я. – Псев­доним – Елена Кириллица, а еще лучше – Елена Глаголица, эпиграф – “Глаголом жечь сердца людей”, подзаголовок – “От крематория к колумбарию”». Рассмешить я ее еще могу, а уесте­ствить? А Богу в том сне отвечаю, что поздно. А Он говорит, что надо приложить усилия и круче е*аться именно в те дни, когда созревает яйцеклетка, и все такое прочее. Бред какой-то. Ср. с историей Авраама и Сарры.

Если слова во сне ясны и отчетливы, а говорящего не видно, зна­чит, произносит их Бог, считал Маймонид, а ему можно верить. Кому еще?

Снится пожар, я выношу Лену на руках, но роняю, а когда прихожу в себя в больнице, спрашиваю про Лену. Мне: «Пло­хо». – «Умерла?» – «Да». Но потом оказывается, что это я врач и отвечаю кому-то: «Да». В последнее время, после того как Лена сломала руку, почти все сны с ней или в ее присутствии.

Она боится тринадцатого числа, особенно если приходится на пятницу, но иногда она в таком подавленном состоянии, что мне хочется ей сказать:

– У тебя вся жизнь тринадцатое число.

А моя? Депрессия в нашем возрасте – адекватная реакция на жизнь. Как и в любом другом возрасте, если помнить о том, чем жизнь кончается. Жизнь моя, иль ты приснилась мне… И все еще продолжаешь сниться?

Но и живьем в гроб не ляжешь. Самоубийство отпадает по причине ненадежности либо безвкусицы всех доступных мне спо­собов, а самый достойный, пулю в лоб – где взять пистолет? И в какой висок вдарить – Бродский прав. Хороший библиотечный анекдот на этот сюжет:

– Где я могу найти книги о самоубийствах?

– На пятой полке слева.

– Но там нет ни одной книги.

– А их никто и не возвращает.

А кому завещать русские книги, которые давно уже из совре­менных, когда ты их покупал, стали антикварными и дышат на ла­дан, страшно дотронуться – обратятся в прах? А мои собствен­ные? Беспросветное будущее. Всяко, предпочел бы кремацию, но без всяких там колумбариев с почтовыми ящиками на стенах. Или пусть подвесят в гамаке, как австралийские аборигены, но там у них, правда, баобабы. Что делать, если на гроб у меня посмертная клаустрофобия?

У Миши Фрейдлина работает на компьютере некий тип, и, как все гении в одной узкой области, мягко говоря, несколько наи­вен во всех остальных. Само собой, маменькин сынок, эмоцио­нально недоразвит, босс называет его полчеловека. «Вы здесь или вас нет?» – спрашивает гений в трубку, когда звонят, даже если это Мишина жена. Или: «Босс в уборной». Он упал в обморок, узнав, что женщина, в которую был молча влюблен, вышла замуж: у меня есть рассказ на аналогичный сюжет – «Молчание люб­ви». Дважды разведен, и как-то к нему приходит его первая жена, говорит, что нет денег и готова отдаться за сто долларов. «Сго­ворились на пятидесяти», – рассказывает он. Вторую бывшую жену он пригласил в ресторан и повел в Макдоналдс. Меня он вы­ручает, когда я не могу раскрыть полученное по электронке по­слание. Так произошло и в тот раз, когда пришли обложка и титул моей книги «Как я умер», на что он резонно возразил:

– Так вы же еще не умерли.

– Но умру. Надо готовиться заранее.

– Умрете – тогда и напишите.

Кто знает, может, он прав? А что там еще нам делать? Лучшее место для сочинения мемуаров. Вот, из последних сил пишу: те­перь я, как Золушка, мечтаю, чтобы пришла добрая фея и доделала за меня мою работу, хотя немного осталось, приходится самому вкалывать, потому что волшебниц больше нет – ни добрых, ни злых.

– А когда они были? – спрашивает Лена с грустью.

– Во времена Золушек, – отвечаю.

А про себя думаю: допишу там, если не успею здесь.

Один приятель советует взять с собой на всякий случай ав­торучку.

Я:

– Там, что, нет компьютеров?

Миша Фрейдлин, хоть женат второй раз, говорит, что по при­роде холостяк. Сейчас он эмигрировал в детство и снова коллек­ционирует марки, но бизнесмен в нем победит, и при удачном случае он их загонит. А я дошел до того, что путаю свое детство с детством Жеки, и наоборот.

Тем временем неистощимый Миша выдает остроту за остро­той, веселя мое сердце:

– Собаке – собачья жизнь.

– В центре урагана всегда тихо.

– Новости не становятся горячими, если их подогреть.

– Каждый человек – еврей, пока не докажет обратное.

Или такая вот кошачья история. Тиша, кот моего московско­го редактора Тани Варламовой, лежит на распечатке этой рукопи­си в Москве, а по другую сторону океана мой кот Бонжур, соску­чившись в мое отсутствие и включив у себя в горле колокольчик по имени мурлык, лежит в Нью-Йорке на продолжении, вот-вот кончу и отошлю в столицу нашей родины – чем не феномен пси? Два этих кота и осуществляют телепатическую связь между авто­ром и редактором, между Россией и Америкой, между двумя ми­рами, которые на самом деле один мир. Господи, когда это до нас дойдет?

Мы с Леной Клепиковой разбили палатку на берегу Великой Сакантаги, где прочистили по полной мозги чистым хвойным на­стоем в кафедральном (читай – сосновом) лесу. Палатку нашу трепал ветер, хлестал дождь, холод собачий, а через пару дней по­сле нашего отвала выпал снег и на два фута покрыл наш лесной кафедрал на берегу индейского озера. Как там снег – не знаю, но все остальное мы мужественно перетерпели, памятуя, the old cathedrals are goodbut dome that hangs over everything is better (То­мас Карлейль).

Противоположной точки зрения придерживался Бродский, отстаивая прерогативу рукотворного над нерукотвор­ным, порядка над стихией, цивилизации над природой «с ее даро­выми, то есть дешевыми радостями, освобожденными от смысла и таланта, присутствующими в искусстве или в мастерстве», – но я отнес это за счет его глухоты и слепоты к природе:

Я, Боже, слеповат. Я, Боже, глуховат.

На озере я плавал, несмотря на горную холодину, но если голубая цапля (почему, кстати, голубая, когда серая?) часами простаивала по щиколотку в воде, кого-то выслеживая, то чем я хуже? Это в пяти-шести часах от Нью-Йорка. Грибов – только солонухи, да в еловых иглах под слезоточивыми соснами проклю­нулись склизкие шляпки маслят, но трогать не стал – красиво. Сакантага – индейское имя, но американы добавили еще «Ве­ликая», в смысле – большая. В самом деле – широкое, длин­ное, извилистое озеро, на нем стоит пара старых городков с за­брошенными, музейными уже, ж.-д. станциями. К вечеру прошел дождь, прорезалось солнце, чуть-чуть выглядывая из-за облаков, а потом вспыхнула радуга и повисла над водой, и верхом на ее дальнем конце сидел Тот, с которым был заключен Завет, а раду­га – не только распад белого на составляющие (проклятая физи­ка!), но еще и знамение Завета:

Я полагаю радугу Мою в облаке, чтобы оно было знамением За­вета между Мною и между землею.

И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке.

О радуге в облаке как знаке Завета, а тем более о явленном мне на радуге Боге я не стал никому сообщать – устыдился вы­сокопарности и приберег для этой прозы, где нет места стыду.

«И бесстыдство является божеством».

Простоять октябрьскую неделю на берегу Сакантаги в гор­ной холодине и мелких непрерывных сволочных дождях, пока не хлынул ливень, – это, конечно, подвиг. Буквально: мокрец все­му! И вся защита – тонкие капроновые стенки нашей палатки да слегка утепленный спальный мешок. Превентивно – всемо­гущий аспирин, который я считаю высшим достижением челове­чества, учитывая открываемые им каждый год все новые и новые свойства (против инфаркта, против рака – при рутинном при­еме). Плюс, конечно, вечернее томление, когда, сидя в машине, уже нет сил следить, как буквы складываются в сюжет, а ложиться спать, даже со снотворным, – рано. Наша Мельбурн-авеню, моя теперешняя малая родина, которая одной стороной упирается в еврейский погост, где лежит Сережа Довлатов, а другой – в Ку­инс-колледж, виртуальная обитель жирафов, кенгуру и дикой со­баки динго, вставала перед моими глазами как мираж, но когда он рассеивался, я снова сквозь ветровое стекло видел Великую Са­кантагу, как Моне писал Руанский собор во все времена дня, при любых метеорологических оттенках: туман стоял над озером, скрывая его очертания, или галопом несся над ним, как опасный безумец, – даже мне, вуайеристу, становилось не по себе, а то вдруг брызнуло солнце, озеро спокойно лежало передо мной, а за ним синели умбрские горы, описанные Александром Блоком и Вячеславом Ивановым.

Нетерпеливой Лене я напоминал слова из «Книги Иова»: «Если ты принимаешь от Бога хорошее, то почему отвергаешь плохое?» Тем более Он сам явился нам на своей радуге, оседлав ее как коня. В мире есть только ты да я, но ты уже совсем соста­рился, – обращался к Нему один поэт, сам возомнивший себя Богом.

Да, хочу только хорошего, тем более на исходе моего жиз­ненного срока! Никакой экстраординарщины в моей бессобы­тийной жизни! Кроме моей смерти, но она по ту сторону жизни, другая жизнь, наоборотная, метафизическая, виртуальная, квантовая – там, за завесой дождя.

А дождь все идет и идет – наперекор прогнозам. Про вче­рашний непредсказуемый я объяснил Лене, что это завтрашний предсказуемый, но что сказать про сегодняшний? Безнадега. Я сначала дождь любила, а теперь люблю окно – вот именно! У нас шесть окон в машине, и по всем стекают дождевые потоки.

Одно к одному: неожиданно вышли из строя пропановые баллончики, и мы теперь на холодном пайке, запивая его горячим чаем (электрические чайнички), – и на том спасибо. Даже китай­ская забегаловка в ближайшем Нортвилле оказалась из рук вон дурной – особенно в сравнении с аутентичными блюдами в на­шем куинсовском Чайнатауне.

Странная штука, но, вернувшись в Нью-Йорк и помня о пре­следовавшей нас подлюге непогоде, я все чаще думал об этом лес­ном кафедрале из высоченных, уходящих в небо, а иногда много­ствольных соснах с вязким пахучим соком на золотистой чешуе, который, если засыхал и обрастал пепельным покровом, надо было на него подышать, чтобы вызвать прежний терпкий аромат древесной смолы (школа Лены Клепиковой). И не однообразно вечнозеленые ветви, а с ржавыми мертвыми вставками, и вся зем­ля была усеяна рыжими иглами и пружинила под ногами: если подпрыгнуть – то к небосводу. На своем веку я повидал немало классных кафедралов, дуомо, соборов – один семибашенный в Лане чего стоит! – не говоря о классических в Реймсе, Шартре, Руане, Страсбурге, Флоренции, Бургосе, Милане, Кёльне, Нотр- Дам наконец и проч., но теперь не знаю, какой кафедрал лучше, – каменный или сосенный, рукотворный или боготворный? Да и есть ли такое противостояние, если творящие руки сами сотворе­ны Творцом? Человек заместитель Бога на земле, оба – творцы, гений – прямое доказательство существования Бога, созданное гением создано при Его прямом участии, под Его диктовку: Пар­фенон, Реквием, Божественная комедия, Дон Кихот, В поисках утраченного времени, теория отно­сительности. Я уж не говорю о созданном самим Богом – Библии: Иов, Исайя, Иезекииль. Где разница между руко- и нерукотвор­ным? А возомнивший себя Богом Виктор Гюго, который на самом деле Виктор Югó, тот и вовсе считал, что художник творит нарав­не с Богом.

Наравне с кем творит Бог?

Что было до Бога? Радуга-дуга, которую Он положил заветом между собой и землей? Или Он же ее и создал за пару дней до че­ловека?

Вся беда в том, что я столько сложил слов из букв, а из слов книг – повторы неизбежны. А сколько книг я прочел, чтобы упомнить, что писали другие? Про сводчатый кафедрал из сосен и Бога в радуге я писать прежде не мог, так как видел их впервые, и дождь с холодиной были небольшой платой за такое – в пол­ном смысле божественное – расширение опыта. А Лена еще жа­луется, сидя под проливным в машине, что если бы можно было вертануть время вспять, она бы вчера, когда выглянуло солнышко, укатила обратно в Нью-Йорк. Кому бы тогда явился Бог сквозь доисторическую радугу во всем своем калейдоскопическом бле­ске и великолепии?

Кто знает, может это мой последний год – надо торопить­ся. Лучшие из лучших, с кем мне подфартило на этом свете, пусть и старше меня – Окуджава, Слуцкий, Эфрос, Бродский, До­влатов, – давно уже на том, а я доживаю заемные у Бога годы. Жизнь продолжается – да здравствует мир без меня! Чужой век, чужое тысячелетье, чужое лихолетье, чужое время, чужая-расчу­жая жизнь, все чужое. Сам себе чужой. Узнал бы я сам себя: тот Владимир Соловьев этого Владимира Соловьева? А этот – того? Я о самом себе, а не о соименниках и однофамильцах. Что во мне прежнего? Кто я самому себе: двойник или тезка-однофамилец? Отошли мои вешние воды – сколько мне осталось зим? или вё­сен? Если ты видел лето, осень, зиму и весну, то ничего нового тебе больше здесь не покажут– слегка перевираю, переиначиваю цитату.

Осмелюсь не согласиться здесь с моим домашним учителем имярек: Бога, явленного в радуге, я видел этой осенью первый раз.

И думаю, в последний.

В сокращении.

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..