Ребе Авроом‑Яков из Садигуры в ночь проверки хомеца всегда возвращался к этой истории.
Удача и неудача — две стороны одной и той же монеты. Кого‑то Всевышний испытывает достатком, а кого‑то бедностью. Первое приятнее для тела, но куда опаснее для души. Второе заставляет страдать плоть, но зачастую очищает и поднимает дух.
Люди изо всех сил ищут, как взвалить на свои плечи проблемы толстосумов. Если бы они могли взвесить на весах истины достоинства и опасности богатства, многие бежали бы от него сломя голову.
Большую корчму на перепутье дорог неподалеку от города Колбасова арендовал у пана еврей по имени Мойше. Ну вот не ладились у него дела, хоть плачь. Вел себя Мойше честно, водку не разбавлял, порции посетителям на завтрак, обед и ужин подавал как положено: чтоб наелся человек и ушел сытым и довольным.
А чистота в корчме была просто на зависть: ни пылинки, ни соринки! Ночью, когда посетители, угомонившись, расходились, жена Мойше вместе с дочками мыла посуду, драила полы, скоблила стеклышками столешницы, меняла цветы в глиняных кувшинах. Утром перед открытием корчма благоухала свежестью, словно лесная поляна после дождя.
И все напрасно! Из года в год Мойше еле наскребал арендную плату пану, а семья жила впроголодь, хоть глодай объедки после гостей. Одна зима оказалась особенно неудачной, морозы стояли такие, что люди носа не казали из домов. В корчму неделями почти никто не заглядывал, и, когда настал срок рассчитываться с паном, Мойше пришлось только разводить руками да горестно вздыхать.
Однако такой ответ пана не устраивал. Управляющий пришел один раз, пришел другой, а на третий пан отправил своих гайдуков проучить неплательщика.
Эти гайдуки были хуже казаков: рожи красные, глаза наглые, руки загребущие. Ни совести, ни чести, вместо языка — поганое помело. Одно лишь умели: водку жрать без меры, ездить с паном на охоту и держать в страхе холопов. Собственно, именно ради этого пан их и кормил.
Дело было в Великую субботу. Мойше с сыновьями отправился в Колбасов на утреннюю молитву, гайдуки ворвались в корчму, заперли его жену и дочек в одной из спален, а в зале для гостей учинили форменный погром. Посуду разбили, столы перевернули, выгребли золу из печи и рассыпали по полу. Разумеется, выпили всю водку, которую нашли, сожрали всю еду и, гогоча, точно дикие гуси, отправились восвояси.
Когда Мойше вернулся из синагоги и увидел, во что превратили его корчму, он на несколько мгновений утратил возможность дышать. И убыток, и унижение, и горечь на душе. И ведь убрать толком нельзя, пока суббота не закончится! Значит, придется до самого ее конца сидеть посреди разгрома, как скорбящий на пепелище.
Он выпустил жену и дочерей, с трудом отыскал немного водки и освятил день субботний. Жена испуганно озиралась по сторонам, словно загнанный собаками заяц. В ее глазах вспыхивали желтые огоньки безумия. Аккуратистка и чистюля, она была потрясена разгромом.
— Что с тобой, Рохеле? — заботливо спросил Мойше, но жена вздрогнула от вопроса, словно от удара бичом.
— Что со мной? — взвизгнула она, и незнакомые нотки в ее прежде всегда спокойном и уравновешенном голосе резанули ухо Мойше.
— Как такое могло произойти? — вскричала Рохеле, указывая почему‑то на дочерей. — Как могли вырасти в моем доме такие бессердечные, холодные дети?! Разве о таких я мечтала, пока носила их под сердцем, кормила грудью, нянчила? Где благодарность, где тепло, где, в конце‑то концов, простое уважение к матери?
Мойше молчал. Он понял, что боль, унижение и гнев прорвали запруду и вырвались там, где могли вырваться. Конечно, дочки его не отличались ни особой почтительностью, ни деликатностью обращения, да и манеры у них были еще те. Но можно ли ожидать большего от девочек, выросших в корчме, под крики пьяных иноверцев? Нет, надо дать жене выплакаться, излить горечь, а когда успокоится, вот тогда…
Честно говоря, что делать тогда, Мойше и сам не знал. А Рохеле продолжала причитать, жалуясь Всевышнему на свою скорбную долю. Самым разумным сейчас было оставить ее одну и не мешать даже своим присутствием, не то что попыткой разговора. Любое неосторожное слово могло переключить внимание Рохеле с дочерей на мужа, а у каждой женщины всегда найдется, в чем обвинить свою половину, за что обидеться и на что рассердиться.
«А не пойти ли мне в Колбасов на проповедь раввина?» — подумал Мойше и тут же стал собираться.
По обычаю, в великую субботу перед минхой, послеполуденной молитвой, городской раввин читал проповедь, напоминая прихожанам законы приближающегося Пейсаха. Законов немало, поэтому и проповедь получалась длинной. Шутники утверждали, будто именно из‑за ее размеров суббота и получила свое название.
По субботам Мойше ходил в синагогу только на утреннюю молитву. Путь не близкий, через весь город, его корчма находилась на выезде из Колбасова, точно в противоположном конце. После кидуша и обильной трапезы он обычно заваливался спать, а потом не спеша отправлялся в штибл неподалеку, на минху‑майрив.
Но сейчас еды в доме не осталось, спать, когда жена в таком состоянии, он не мог, поэтому Мойше снова отправился в синагогу.
Уютный, спящий под полуденным солнцем Колбасов казался вымершим. Даже собаки дремали в тени цветущих лип, вздрагивая от шагов Мойше, и, не разлепляя глаз, сторожко помахивали хвостами. Кое‑где улицы полностью накрывала густая тень, такая плотная, будто вместо листьев ее отбрасывал тент из плотной материи.
Мойше то и дело останавливался, вдыхая аромат лип и размышляя о своей невезучести. Он не испытывал угрызений совести: все, что можно было предпринять для лучшей работы корчмы, кроме воровства, было сделано, и не раз. Видимо, Всевышний не хотел одарить его и семью даже крошечным достатком, а вот почему, об этом стоило задуматься.
И Мойше задумывался. Если еврей захочет найти в себе недостатки, он сделает это без всякого труда. Ведь Всевышний, благословен Он, одарил Свой народ таким количеством предписаний, запретов, требований и уложений, что выполнить все может только полный праведник. А тот, кто таковым не является, всегда отыщет, в чем себя упрекнуть.
Да, он не всегда молится в миньяне, пропускает уроки, нечасто задумывается о святости. Мир и его проблемы занимают в его жизни слишком много места. Но ведь так живут большинство евреев — и богачи, и нищие. В чем же тут загвоздка — просто голову можно сломать!
Так ни до чего и не додумавшись, Мойше доплелся до синагоги, опоздав к началу проповеди.
В те годы раввином Колбасова был Авроом‑Йеошуа‑Гешель, прославившийся как искусный рассказчик. Когда Мойше вошел в синагогу, все места на скамьях были заняты.
Раввин уже говорил, и Мойше, стараясь не шуметь, отыскал свободное местечко за колонной у самого выхода.
— Есть два благословения, — говорил раввин, — «Спасший Израиль» и «Спасающий Израиль» . Первое, в прошлом времени, относится к спасению Всевышним евреев от фараона. Второе, в настоящем времени, — к ежедневному спасению евреев от всяческих бед, к освобождению от рабства и угнетения.
И если в каком‑нибудь селе, — тут раввин возвысил голос, — живет бедный корчмарь, у которого не было денег заплатить пану за аренду, и пан послал своих гайдуков, и те учинили в корчме сущий погром, пусть тот еврей знает, что Всевышний спасет и его от ярма рабства и выведет вместе со всей семьей на свободу.
Второй раз за этот день Мойше утратил возможность дышать. Когда он пришел в себя, то весь, от подметок сапог до кончика шапки, переполнился искрометной радостью. Ребе Авроом увидел, что происходит, ребе Авроом обратился прямо к нему, через головы всех, ребе Авроом заверил, что все кончится хорошо!
Домой Мойше шел, приплясывая и распевая во все горло:
— Ребе сказал — спасающий Израиль! Ребе сказал — спасающий Израиль!
Наступил вечер, и пан снова послал своих гайдуков выяснить, как там дела у арендатора Мошке.
— Похоже, ясновельможный пан, — сообщили гайдуки, — все семейство мозгами тронулось. Мошке ходит по двору, танцует и поет, а его жена плачет и причитает.
— Хм, — хмыкнул пан и велел подать трубку.
Затягиваясь ароматным табаком, он вдруг насторожился. Ему показалось, будто вдалеке играет скрипка. Эту мелодию он недавно слышал на свадьбе, куда его с почетом пригласил другой еврей‑арендатор. Этот еврей был куда удачливее Мошке, он уже который год арендовал дальнее поместье, сам катался точно сыр в масле, а плату вносил аккуратно, в срок и до последнего золотого.
Мелодия проникла в сердце пана, и оно дрогнуло. Он вдруг увидел белый дом у реки, где жил в раннем детстве, старый заброшенный парк, кусты у берега, себя самого ребенком и старика дворецкого с удочкой. Вспомнил, как жалел выловленного усатого пескаря, как просил отпустить его обратно в реку, к деткам, которые ждут не дождутся папу. Вспомнил, как дворецкий выполнил его просьбу, засунул руку со сжатым в кулаке пескарем в воду и раскрыл пальцы. Как вильнул хвостом пескарь, как стремительно кинулся и тотчас пропал в синеватой глубине. И как он плакал от счастья и вечером рассказывал об этом маме, а та прижимала его голову к своему пропахшему лекарствами платью и без конца целовала в макушку.
И вот он, взрослый, разумный человек, довел до сумасшествия целую семью! Из‑за пустяка, безделицы — ведь при его нынешнем богатстве арендная плата Мошке сущие гроши, сравнимая разве что со стоимостью пескаря!
Пан принялся мысленно перечислять свои имения, сундуки с дорогой посудой, украшения жены с крупными бриллиантами, железную дверь в подвале, ведущую в каморку с почерневшими сводами, где на полках стояли мешочки, туго набитые золотыми монетами. Об этом пан мог бы думать бесконечно, ласково перебирая каждую мысль, но невидимые пальцы снова мягко и властно сжали его сердце.
— Ну‑ка, — приказал пан. — Доставьте мне Мошке. Чтоб через полчаса был здесь.
Для успокоения он выпил водки с перцем и выкурил еще одну трубку. Но сердце, мягко сжатое невидимой рукой, не отпускало, а усатый пескарь, стремительно уходящий в глубину, по‑прежнему маячил перед мысленным взором.
Гайдуки по‑своему поняли приказ пана. Соскочив с коней во дворе корчмы, они одним ударом повалили Мошке на землю, крепко связали, перекинули через круп лошади и повезли в имение. Рохеле, пытавшуюся остановить лошадь, отбросили в сторону ударом сапога.
«Ну что? — спросил сам себя Мойше. — Похоже, счастливые дни моей жизни остались позади. Сейчас меня изобьют и бросят в яму. Деньги за меня никто не внесет, значит, я буду сидеть в ней, пока не умру. Знакомая история… сколько раз я ее уже слышал. Но мне всегда казалось, будто со мной такое не может произойти, а вот произошло… Как же я был счастлив еще вчера, еще позавчера!»
Лошадь пошла аллюром, и от каждого толчка в животе у Мойше все переворачивалось, а к горлу подступила тошнота.
«А ведь ребе сказал: спасающий Израиль! — подумал он. — Ребе сказал: пусть тот еврей знает, что Всевышний спасет его от ярма рабства и выведет вместе со всей семьей на свободу! Ребе не ошибается, не мог ошибиться. Значит, меня, как Йосефа, везут не в рабство, а к свободе и величию!»
Увидев арендатора, связанного по рукам и ногам, без шапки, с всклокоченной бородой и багровым от удара глазом, пан недовольно поморщился:
— Я же велел только доставить его. Не бить и не вязать. Что вы за звери такие?!
— А что же его, на ручках, что ли, носить? — удивился главарь гайдуков.
— Развязать немедленно! — рявкнул пан. — И вон отсюда!
Гайдуки поспешно освободили арендатора и, толкаясь в дверях, убрались из покоев. Нрав у пана был крутым, и отчета он никому не давал. Мог запороть до смерти, тело бросить в реку, и дело с концом.
— Что же ты, Мошке, такой неудачливый? — спросил пан совсем другим тоном. В его голосе слышалась непонятная арендатору грусть, а еще секунду назад бешеные глаза влажно заблестели. — Свою семью толком прокормить не можешь и мне за аренду не платишь… Вот твои собратья, другие мои арендаторы, прекрасно зарабатывают. Воруют, знаю, что воруют, но мне мое отдают сполна, а про остальное я и слышать не желаю.
— Что можно поделать, ясновельможный пан, — развел руками Мойше. — Я Бога боюсь больше, чем людей.
— Хороший ответ, — покрутил ус пан. — Многие так говорят, да немногие делают. Мне в детстве ксендз… — Пан смолк, и воспоминания снова унесли его в далекое прошлое.
Пустой костел всегда наполняли сумрак и прохлада. Мать специально приводила его в будни, боясь, что громовые раскаты органа, пронзительный звон колокольчиков и жаркое мерцание множества свечей отвлекут его мысли от общения с Богом.
Ксендз был совсем молодым, с веселыми серыми глазами, его продолговатое лицо было гладко обтянуто коричневой кожей, словно опаленной от горящего внутри пламени неистовой веры. Он усаживал мальчика в первый ряд, прямо напротив распятия, украшенного алыми и белыми розами из мятой бумаги, и долго рассказывал истории из Писания. В памяти пана ничего не осталось от этих историй, только смутное раздражение на Пана Бога, которого обязательно нужно бояться.
— Вот что, Мошке, — сказал пан. — Если ты себе сам помочь не можешь, я тебе помогу. Послезавтра начинается Пасха, и хороший католик в эти святые дни не прочь хорошо выпить. Езжай с самого утра в Колбасов, на мою винокурню, я напишу записку, и тебе отпустят в долг бочку самой лучшей водки. Продашь, рассчитаешься за бочку, купишь еще одну. Только не жидись, лей щедро, пусть католики радуются! Глядишь и расторгуешься, время сейчас для водки самое подходящее.
Мойше так и сделал. И была с ним удача — за пять дней, остававшихся до Пейсаха, он четыре раза ездил на винокурню, внес пану арендную плату, отдал все долги и отложил немало на черный день. А утром перед началом праздника он отправился в Колбасов и передал раввину Авроому‑Йеошуа мешочек с золотыми. В мешочек была вложена записка из четырех слов: спасибо за «Спасающий Израиль».
* * *
Праведник раввин ребе Цви‑Гирш из Лиски повторял:
— Многие раввины во время Великой субботы стараются растолковать противоречия в словах Рамбама . Моя проповедь выглядит по‑иному: я предпочитаю не говорить о противоречиях, а объяснять прихожанам, как устранить их с помощью поступков.
Например, в одном месте Рамбам приводит закон, требующий вечером в праздник Пейсах есть мацу. В другом он говорит о запрете воровства. Налицо явное противоречие: откуда бедняку, у которого нет гроша за душой, раздобыть денег для покупки дорогой мацы и других продуктов для праздника?
И если такой бедняк приходит ко мне, я нахожу самый простой и красивый выход — даю ему денег, которых хватает на все нужды. Вот это и есть моя проповедь в Великую субботу.
Сборник рассказов «Голос в тишине» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле, России и других странах
