В 1983 меня выпустили из Ливана на побывку. Посреди недели. По особому случаю. С пересадками довезли из Набатии до Кирьят Шмоны и выкинули. 8 часов утра. Первый автобус до Иерусалима - в 12. Лето. Жарища. Я - в полной выкладке. Галиль, Каска, бронежилет, пояс с 12-ю рожками. 2 фляги… Только что без всякой минерской утвари. И еще мешок с грязным бельем. Короче. Не ошибешься. Солдат вышел из Ливана. Кирьят Шмоне! Я понимаю, они много лет терпели обстрелы. Но для того и война! "Мир Галилее"! Мир Кирьят Шмоне - в особенности. Для того я и навесил на себя всю эту полную выкладку.
Рука моя устала семафорить попуткам. Никто не останавливал. Все старательно отворачивались в другую сторону, проезжая мимо меня. Ну ладно. До Иерусалима никто не едет. Но может - до Тверии. А то и до Бейт Шаана. Может там автобусы раньше выходят. Черта с два. Никто даже не спросил, куда мне? Может боялись, что я им своей пыльной задницей сидения испачкаю. Или, что салон моим потом провоняет. Так до 12 и простоял.
Тут по радио одна из освобожденных выступала. Мол, поразилась, как все могут спокойно жить, пока она там - в застенках Хамаса. Пока она была заложницей, ей - все можно. Но теперь - она уже на свободе. Так я позволю себе ответить. У меня сын закрыл больше 300 дней милуим. И не в 8200. И не на складе. В самой боевой дивизии. Сколько семей не спали. Ожидая… Не дай Бог. Сколько пацанов, здоровых, спортивных, красивых вернулись калеками. А сколько вернулись завернутыми во флаг? Это мы, что ли, здесь спокойно жили?!Это для нее все уже позади. Для нас это прекращение огня - всего лишь передышка.
Я снова ощутил себя солдатом, стоящим на тремпиаде в Кирьят Шмоне. И Кирьят-шмонцам по фигу, что солдат устал, что ему жарко. Что каждый час стояния на тремпиаде сокращает на час его пребывание дома. С семьей. С детьми.
Президент США Дональд Трамп вновь выразил поддержку Израилю, но сделал это в своей характерной манере. Он сравнил еврейское государство с маленькой ручкой на фоне огромного стола, имея в виду масштабы Ближнего Востока.
«Израиль очень мал. В масштабе Ближнего Востока — Израиль как эта ручка по отношению к столу. Это не хорошо. Поразительно, чего им удалось добиться своими блистательными мозгами в экономическом плане», — заявил Трамп.
Ранее "Курсор" писал, что президент США Дональд Трамп заявил, что не может гарантировать долгосрочность прекращения огня между Израилем и ХАМАСом в Секторе Газа. На пресс-конференции в Белом доме он подчеркнул, что ситуация остается нестабильной, и выразил сомнение в прочности достигнутого соглашения.
Спецпредставитель Трампа по Ближнему Востоку Стив Виткофф отметил, что перемирие пока выполняется, но его дальнейшая судьба остается неопределенной.
Эти заявления прозвучали накануне встречи Трампа с премьер-министром Израиля Биньямином Нетаниягу в Вашингтоне. Ожидается, что стороны обсудят перспективы дальнейших переговоров, а также возможную стратегию действий после завершения боевых действий.
Вопрос о прекращении огня остается ключевым в региональной политике, однако сохраняющиеся противоречия между сторонами конфликта ставят под сомнение его долговременность.
Вслед за ней в Израиль начнет также летать другая авиакомпания из США.
Авиакомпания United Airlines подтвердила планы возобновления рейсов между Нью-Йорком и Тель-Авивом с 18 марта.
Об этом сообщает Globes со ссылкой на источник, близкий к компании.Первоначально перевозчик рассматривал возможность выхода на маршрут уже в феврале, однако окончательное решение было принято в пользу более поздней даты. При этом на официальном сайте компании билеты на эти рейсы пока недоступны для бронирования.
Таким образом, United Airlines станет первой американской авиакомпанией, возобновившей полеты в Израиль после их массовой приостановки. Вслед за ней к полетам вернется Delta Airlines, которая запланировала восстановление рейсов с 1 апреля. Согласно заявленным планам, Delta будет выполнять семь рейсов в неделю между Нью-Йорком и Тель-Авивом.
До войны United Airlines совершала 28 еженедельных рейсов из Тель-Авива в США, включая 14 рейсов в Нью-Йорк, а также полеты в Чикаго, Вашингтон и Сан-Франциско. Однако после событий 7 октября 2023 года перевозчик полностью прекратил работу в Израиле. Возвращение произошло в марте 2024 года, но с ограниченной частотой – всего 7 рейсов в неделю в Нью-Йорк.
В апреле 2024 года, после ракетного удара Ирана по территории Израиля, United Airlines снова остановила полеты. Однако уже в июне компания частично возобновила свою деятельность. Несмотря на сложную ситуацию, перевозчик продолжал выполнять рейсы до конца июля, но обострение конфликта на севере Израиля вынудило его вновь приостановить полеты.
Теперь, после длительного перерыва, авиакомпания готовится к полноценному возвращению на израильский рынок.
Трамп оценил потенциал сделки между Израилем и ХАМАСом.
Президент США Дональд Трамп заявил, что не может гарантировать долгосрочность текущего прекращения огня между Израилем и ХАМАС в Секторе Газа. На пресс-конференции в Белом доме он подчеркнул, что ситуация остается нестабильной, и подчеркнул, что перемирие может оказаться временным.
Его спецпредставитель по Ближнему Востоку Стив Виткофф добавил, что в данный момент соглашение о прекращении огня выполняется, однако дальнейшее развитие событий остается неопределенным.
Заявление прозвучало накануне встречи Трампа с премьер-министром Израиля Биньямином Нетаниягу в Вашингтоне. Ожидается, что стороны обсудят дальнейшие шаги в рамках соглашения, а также стратегию по урегулированию ситуации в Газе после завершения военных действий.
Ранее Курсор писал, что Трамп намерен подписать указ о выходе США из Совета ООН по правам человека и запрете дальнейшего финансирования БАПОР. Решение связано с обвинениями в предвзятом отношении Совета к Израилю, а также в причастности сотрудников БАПОР к атаке 7 октября.
Согласно документу, на который ссылается Politico, Белый дом считает, что Совет ООН по правам человека «не выполняет свою миссию» и защищает страны, нарушающие права человека. В тексте также подчеркивается, что организация демонстрирует «постоянную предвзятость по отношению к Израилю», уделяя ему непропорционально много внимания.
Выход США из Совета и прекращение финансирования БАПОР станут частью масштабного пересмотра политики Вашингтона в отношении международных организаций, который Трамп намерен провести в случае возвращения в Белый дом.
Белый дом. Вашингтон, округ Колумбия (архивное фото)
Ее первоочередной задачей станет искоренение антисемитских проявлений в школах и студенческих городках
В соответствии с указом президента Дональда Трампа о дополнительных мерах по борьбе с антисемитизмом Министерство юстиции объявило в понедельник о создании межведомственной целевой группы по борьбе с антисемитизмом.
Первоочередной задачей группы станет искоренение проявлений антисемитизма в школах и студенческих городках.
Помимо Министерства юстиции, в состав целевой группы войдут представители Министерства образования, Министерства здравоохранения и социальных служб и других ведомств. Координация деятельности группы будет осуществляться через Отдел гражданских прав Минюста.
«Антисемитизм в любой среде несовместим с идеалами нашей страны, – заявил старший советник заместителя генерального прокурора по гражданским правам Лео Террелл, которому предстоит возглавить целевую группу. – Министерство серьезно относится к своей обязанности искоренять эту ненависть, где бы она ни проявлялась. Целевая группа по борьбе с антисемитизмом – первый шаг к тому, чтобы воплотить в жизнь вновь объявленное президентом Трампом обязательство покончить с антисемитизмом в наших школах».
Напомним, что предыдущая администрация также указывала на всплеск антисемитизма на фоне войны в Газе. Она объявила о разработке и реализации национальной стратегии по борьбе с антисемитизмом, включая выделение 1,2 миллиарда долларов на обеспечение безопасности синагог, еврейских общинных центров и школ.
Ноам Сафри был обычным израильским подростком. Он родился в Нетании и там провел свое детство. Когда он учился в кита хет — 8‑м классе, все ученики должны были выполнить проект «Аводат шорашим» (исследование семейных корней). До этого Ноам мало интересовался семейными историями. Его голова была полностью занята компьютерами, игрой на гитаре и плаванием в море. За этими занятиями он проводил все свое свободное время. А тут вдруг ему придется рисовать какое‑то генеалогическое древо, исследовать, кто от кого произошел, у кого с кем какое родство, где и как проходила жизнь предыдущих поколений и так далее. Ноам решил, что попросит помощи у родителей, они непременно выручат его, и таким образом он быстро освободится от этой напасти — «Аводат шорашим».
Но оказалось, что не все так просто. Родители Ноама были сабрами и не очень‑то могли помочь сыну. Если не считать нескольких отдельных фактов их биографии, они не сильно вникали в свои корни и в духе своей молодости практически не интересовались всем, что касалось галута (диаспоры). Само слово «галути» вызывало у них отторжение. Мать Ноама Офира происходила из ортодоксальной семьи выходцев из Ирака, очень рано ушла из дома, пошла наперекор семейным традициям и кардинально изменила свой образ жизни. Ей вообще хотелось как можно меньше копаться в прошлом, потому что некоторые воспоминания об отношениях с близкими родственниками оставили незаживающую рану в ее сердце. Но отец, Игаль, подошел к просьбе сына более серьезно. Он сказал: «Послушай, сынок, исследование семейных корней — очень важное дело, и желательно, чтобы ты получил информацию не от меня. Я знаю некоторые вещи, которые слышал от родителей, но я не самый лучший источник. Было бы намного лучше, если бы ты провел больше времени с дедушкой Захарией. Несмотря на 86 лет, у него прекрасная память, и он обязательно тебе поможет, расскажет намного больше и точнее, чем я. Поверь, ему есть что рассказать».
Ноам не слишком обрадовался перспективе часами сидеть со своим дедом и слушать его рассказы, хотя он любил деда и гордился им. Юноша знал, что дедушка Захария репатриировался в Эрец‑Исраэль в 1939 году один, в возрасте 19 лет, участвовал почти во всех войнах Израиля, стал высокопоставленным офицером ЦАХАЛа , получил множество боевых наград. Он женился на бабушке Хане, происходившей из старого ишува в Иерусалиме, у них родились два сына и дочь. Все трое получили отличное образование и создали хорошие семьи, как говорят у нас в стране: «Ле тифереэт мединат Исраэль!»
На этом практически знания Ноама об истории семьи его отца исчерпывались. Пару лет назад бабушка Хана скончалась, и дедушка с тех пор стал слишком разговорчивым. Ноам реже навещал его, не имея терпения тратить время на выслушивание воспоминаний деда. Ему гораздо больше хотелось проводить время с друзьями на море, погрузиться с головой в компьютерные игры или пару добрых пару часов побренчать на гитаре. Но выбора не было, «Аводат шорашим» нужно было выполнить в любом случае. Ноам позвонил дедушке и попросил уделить ему время, рассказать о своих корнях и помочь нарисовать и заполнить генеалогическое древо. Дедушка был очень тронут просьбой внука и ответил: «Зачем ты меня спрашиваешь? Конечно, приходи, когда захочешь. Дай Б‑г, чтобы ты захотел выслушать хотя бы четверть того, что я могу тебе рассказать».
Назавтра после школы Ноам побежал прямо к дедушке и застал того занимающимся цветами и растениями в своем саду. Дед настоял на том, что сначала они пообедают, а все разговоры отложат на потом. Хоть Ноам и не был так уж голоден, он прекрасно знал, что с дедушкой спорить не стоит. Отслужив десятилетия в ЦАХАЛе, он командовал всей семьей направо и налево, и всем близким ничего не оставалось, как выполнять его приказы. Его внешний вид сразу выдавал в нем военного. В своем солидном возрасте он был по‑прежнему стройным, спортивным, все делал быстро, привык вставать каждое утро в шесть часов и делать зарядку на берегу моря.
После обеда дедушка Захария принес массивный фотоальбом и положил его на большой обеденный стол. Ноам заметил, что дедушка задумался на минуту и неожиданно стал немного мягче, сбросил с себя военную строгость. Было видно, что он серьезно готовился к разговору с внуком. Кроме альбома, он принес еще толстую тетрадь, в которой записал разные имена, даты, места, события. Чтобы разговор протекал упорядоченно, дедушка записал на отдельном листе самые важные пункты, о которых собрался рассказать, и пронумеровал их. Он сел на стул с высокой спинкой, надел очки и после минуты напряженного молчания сказал Ноаму:
— Ты, наверное, думаешь, что я всегда был Сафри? Нет, моя настоящая фамилия Бухман. На идише это означает «человек книги». Уже будучи в Израиле, я ивритизировал мое имя. Такая мода была тогда, мы ведь хотели во всем подражать сабрам, оторваться наконец от всего галутного, стать гордыми евреями нового стиля и… добились успеха, оторвались… Лишь к старости я понял, что это было большой глупостью. Разве можно вырвать из себя свое собственное «я», свою родную семью, язык, на котором мать пела тебе колыбельные песни? Тогда я этого не понимал, и Зелиг Бухман стал Захарией Сафри, не больше и не меньше.
Для Ноама это была действительно неожиданная новость. Он был удивлен тем, что до сих пор, до его 15‑летия, никто не рассказал ему, что его фамилия на самом деле была другой, а Сафри — это уже израильский продукт.
Дед продолжил:
— Моя семья родом из небольшого местечка Гесенев. Судя по всему, сегодня оно уже не существует. Оно находилось в Восточной Галиции. В моем детстве это была Польша, сегодня эти места относятся к Украине. Это глушь, заброшенный уголок, примерно, в 100–120 километрах севернее Львова.
— Саба , — спросил Ноам, — после того, как ты уехал оттуда в 1939 году, ты туда больше никогда не возвращался?
— Нет, мне нечего там делать, — отрезал дед.
— Но почему? Разве тебе не интересно посмотреть, как выглядит то место, где ты родился, где провел свое детство?
— Послушай, дорогой мой, — ответил дед тихо и с большой грустью в глазах, — есть вещи, которые можно почувствовать только сердцем и трудно выразить словами. Ведь я там оставил всех своих родных: отца, мать, двух сестер и трех братьев. Я сам в то время был еще мальчиком, зажегся сионистскими идеями и решил уйти из дома. Моя благочестивая семья злилась на меня за это, но я таки уехал на ахшару во Львов, а оттуда прямо в Эрец‑Исраэль. Я чувствую огромную вину перед ними по сей день за то, что перед отъездом из Галиции я даже не поехал проститься с ними. Приехать туда сейчас и увидеть братскую могилу на месте, где их всех расстреляли во время Шоа , — это выше моих сил. Я этого не переживу. Вина съедает меня изнутри всю мою жизнь. Я хочу до последнего дня пронести в памяти их живые образы, те, какими я их запомнил, а не бесхозный холм земли с холодным камнем над ним, если там вообще есть камень… Но я прошу тебя об одном. Ты ведь знаешь, что я люблю во всем порядок. Позволь мне рассказать тебе все так, как я спланировал, а потом ты будешь задавать мне вопросы, иначе у нас будет балаган.
Ноам кивнул в знак согласия, и дедушка открыл свой толстый фотоальбом. На первой странице была большая черно‑белая фотография, пожелтевшая от времени, на ней многочисленное семейство: в центре сидел старый белобородый благочестивый еврей в высокой ермолке, рядом с ним пожилая женщина с платком на голове, а вокруг них стояли девушки в платьях с кружевными белыми воротничками и юноши в ермолках, все с серьезными, напряженными лицами. Дедушка указал чуть дрожащим пальцем:
— Это единственная фотография, где есть вся моя семья. Уже отсюда, из Эрец‑Исраэль, я попросил, чтобы мне ее прислали. Это твой прадедушка, — он указал на белобородого старика, — звали его Менаше, он имел большой сад, торговал фруктами и овощами. Ты себе представить не можешь, насколько он был набожен, каждую свободную минуту хватался за священную книгу. Рядом с ним моя мать Ципе, Ципора, а это мои братья и сестры. Была большая семья, а не осталось ни следа. Понимаешь — отец на меня жутко злился за то, что я посмел уехать в Святую землю до прихода Мошиаха. Сионизм он считал авойде зоре , но если бы я тогда не уехал, то от всего рода Бухманов даже упоминания не осталось бы. Так и есть. Моя «алия» спасла мне жизнь, и мое семейное древо растет и разветвляется дальше на этой земле, в этой старой‑новой стране. Ты понимаешь, что я тебе говорю?
Членская карточка движения «Хе‑Халуц». 1924Фото: Википедия
Ноам был глубоко тронут. Он никогда еще не видел, чтобы дед, обычно строгий и бескомпромиссный, говорил настолько прочувствованно, эмоционально, почти со слезами на глазах. Парень кивнул, сидя с серьезным лицом и внимая каждому слову дедушки, он боялся сказать что‑то такое, что разрушило бы ту редкую атмосферу, которая сейчас возникла. Рассказ дедушки неожиданно унес его куда‑то далеко, в другой мир, который был ему одновременно и чужд, и знаком, и далек, и близок, и окутан облачной дымкой, и реально проступал на старых выцветших черно‑белых фотографиях из дедушкиного альбома. Дед долго листал альбом, зачитывал что‑то из своей толстой тетради, называл имена, места, даты, увлекательно рассказывал эпизоды своего детства и юности в местечке, а Ноам глотал каждое слово, каждую крупицу информации. К концу этой встречи генеалогическое древо было готово, и «Аводат шорашим» почти завершена.
Ноам шел домой пешком и никак не мог отключиться от того, что увидел и услышал в доме дедушки. Его юношеское любопытство не унималось, ему хотелось знать гораздо больше, чем требовалось для школьного задания. Тот день, когда он провел несколько часов, слушая воспоминания деда, стал переломным в его жизни. С тех пор мир местечка, мир восточноевропейского еврейства притягивал его как магнит. Вместо того чтобы играть в компьютерные игры, он часами сидел на различных форумах в интернете, где речь шла о ностальгии по прежней еврейской жизни. Он хватался за книги, которые скачивал из интернета, читал одну за другой, и все они описывали прошлую жизнь в еврейском местечке. Но больше всего его привлекали беседы с дедушкой. Рассказы о его местечке и семье он мог слушать часами, даже если дед несколько раз повторял одну и ту же историю… Родители и близкие друзья заметили, что Ноам изменился, стал серьезным, целеустремленным, стал более погруженным в себя, меньше времени тратил на шалости и тусовки с друзьями. При этом все утверждали: он просто вырос, он уже не мальчик, он становится мужчиной.
Ноам окончил школу с высокими оценками, был мобилизован в армию, служил в модиин , где его компьютерные знания очень пригодилось. Дедушка Захария дождался дня военной присяги своего любимого внука, нарядился в военную форму алуф мишне и пришел на мероприятие вместе с родителями Ноама. После церемонии присяги свежеиспеченный солдат прошагал к деду, по‑военному отдал ему честь, и оба крепко и трогательно обнялись. Каждый из них был преисполнен огромной гордости за другого. Никто из присутствовавших не остался равнодушным к этой сцене, ее сопроводили бурными аплодисментами. Но, к сожалению, вскоре после этого события дед Захария скончался. Ноам очень тяжело перенес эту потерю. Его привязанность к деду была необычайно сильна, и тоска по нему не давала покоя. Он не переставал задавать себе многочисленные вопросы. Почему он раньше не интересовался историей семьи деда? Сколько всего еще дедушка не успел ему рассказать? Какие семейные тайны еще остались скрытыми?
Ноам отслужил три года в армии, поступил в университет Бен‑Гурион в Беэр‑Шеве на факультет мадаэй а‑махшев . Там он встретил свою первую настоящую любовь, Катю, — темноволосую красавицу, чья семья несколько лет назад репатриировалась из Киева. Он открыл ей свое сердце, рассказал о деде Захарии и о той тоске по местечку, которую тот посеял в его душе. Ноам объяснил ей, что непременно хочет что‑то сделать в память о дедушке. Он хочет увидеть своими глазами местечко Гесенев или то, что от него осталось. Он должен посетить то место, откуда родом его дедушка. При этом он с большим сожалением подчеркивал: «Проблема в том, что я разыскиваю это местечко уже долгое время во всевозможных источниках и не могу найти. Я уже весь интернет перерыл туда и обратно, искал во всяких энциклопедиях… Ничего, будто в воду кануло… Дедушка меня в свое время предупреждал, что скорее всего этого местечка больше не существует. Оно было маленьким и заброшенным». Катя посочувствовала ему и предложила в свободный день съездить в Иерусалим и посетить «Яд ва‑Шем». Так они и сделали. Ноам с Катей долго бродили по музею, затем дошли до «Бикат а‑кехилот» , чтобы отыскать там местечко Гесенев, но, к сожалению, не нашли…
В университете Ноам побеседовал с профессором гуманитарного факультета, и тот объяснил, что существует особая еврейская топонимика. Евреи часто давали географические названия, отличающиеся от общепринятых наименований. Часто они искали в географических названиях ивритские корни или ассоциации со святым языком, например название города Коломыя трактовали как «Кол ме‑Я» («Голос Всевышнего»), а название города Острог (Остра) трактовалось как «Ос Тойре» («Буква Торы»). Так что вполне возможно, что на польском или украинском языке название местечка звучало иначе, и только евреи называли его Гесенев. Вполне вероятно, что такое название можно встретить в источниках на идише. Эта идея прочно поселилась в голове Ноама, и он решил, что должен выучить идиш. В любом случае, согласно университетским требованиям он должен был записаться на курс дополнительного языка, так он выберет идиш, почему бы и нет? Возможно, благодаря изучению языка он еще больше приблизится к духовному наследию своего деда, узнает больше подробностей о мире местечка и, кто знает, может быть, действительно наткнется где‑то на загадочное, утерянное местечко Гесенев…
Ноам начал изучать идиш со второго учебного года, и даже при чтении самых простых учебных текстов его завораживало звучание языка. Особенно ему нравилось слышать слова со звуками «ай», «ой», «эй». Он сам не понимал рациональной причины этого, но ему казалось, что некий неведомый голос слышался в них, что‑то, что имело отношение к прошлому, к генетической памяти, к предыдущим поколениям. Приезжая домой к родителям, он зачастую вставлял в свою речь словечки на идише и тем самым радовал всю семью.
За два года изучения идиша в университете достижения Ноама были более чем отличными. Идиш увлек его до такой степени, что он не только освоил грамматику, но и начал читать художественные тексты, брать книги из университетской библиотеки, все больше погружаясь в мир еврейского местечка. Особенно его впечатлил рассказ И. Л. Переца «Клоц гешихтн» («Истории бревна»). Он ясно представлял себе это большое бревно, которое годами лежало посреди местечка и таким образом стало самым достоверным свидетелем жизни его обитателей. По утрам на бревне играли дети, выкрикивали и рассказывали то, что они слышали дома. В середине дня несколько молодых женщин усаживались на бревно, делились секретами семейной жизни, и каждая изливала горечь своего сердца. Затем они обсуждали «сводку» городских сплетен. В предвечернее время бревно занимали старушки, критически кряхтели на сегодняшний мир и вспоминали то хорошее, что было когда‑то и чего уже нет. После «Минхе–Майрив» мужчины собирались вокруг бревна и заводили разговоры о гешефтах, политике и еврейских проблемах. Но даже ночью бревно не спало. Оно прислушивалось то к плачу агуны , муж которой уехал в Америку и забыл о ней, то к грустным стонам несчастного отца — шадхена , который провел бесчисленное количество шидухов , а свою единственную дочь так и не удостоился повести под хупу . Казалось, бревно заглядывало в считанные окошки в местечке, где даже по ночам горел свет, и прислушивалось к тревогам и заботам местных евреев.
Ноам несколько раз перечитал «Истории бревна» и с каждым разом все больше погружался в описанную атмосферу. «Иди, знай, — думал он, — быть может, Перец описал таким образом загадочное, затерянное в потоке времени местечко Гесенев…» Идея разыскать следы дедушкиного местечка стала для него важной целью. Это стремление не покидало его ни на один день. Он уже пару раз хотел купить билет и полететь на Украину, но тут же сам себя остужал: «Ну, допустим, прилечу я в киевский аэропорт, а дальше что? Куда я пойду? С кем буду разговаривать? Где искать?» Наконец ему пришла в голову мысль: с помощью своей подруги Кати, хорошо знавшей и русский, и украинский язык, изучить карту Западной Украины и отметить все населенные пункты, названия которых звучали похоже на Гесенев или могли бы так называться у евреев. Таких названий нашлось всего три. Ноам наконец решил, что во время летних каникул полетит на Украину и посетит все эти места. Катя предупреждала, что без знания языка ему будет сложно там справиться, а английский в тех местах мало чем поможет. Она хотела полететь с ним, но из‑за летнего проекта, которым была занята, это было невозможно. Ноам пришел к выводу, что больше он ждать не будет, и окончательно решил, что полетит один, тем более что летом того года ввели прямые авиарейсы между Тель‑Авивом и Львовом. Решение было наконец‑то принято. В конце июля он заказал билет, через интернет списался с ивритоязычным гидом, который жил в тех местах и помог многим израильтянам разыскать свои семейные корни на Западной Украине, арендовал автомобиль, договорился со своим гидом Алексом, что в первый день он прогуляется по Львову один, а после обеда поедет в первое из трех обозначенных местечек, отдохнет в местной гостинице, а Алекс приедет туда следующим утром и дальнейшее путешествие они проведут уже вместе.
* * *
Рейс был ночным. Ноам прибыл во львовский аэропорт около семи часов утра. Несмотря на усталость, ему хотелось в первую очередь побродить по Львову. Он много слышал о необыкновенной красоте этого города от дедушки. Дед по памяти подробно описал ему важнейшие места, которые помнил со времен своей юности. Ноам еще дома хорошо изучил карту города и отметил все точки, которые собирался посетить. К своему удивлению, он увидел не только поразительно красивый город, но и неплохо развитую туристическую инфраструктуру: названия улиц и указатели были написаны как на украинском, так и на английском языке, и это, безусловно, помогало ориентироваться. Он приехал в живописный центр города, припарковал машину недалеко от знаменитого оперного театра и отправился гулять по улицам. Стояла прекрасная погода, город только начинал жить новым летним днем, кругом все куда‑то торопились, группы туристов слушали объяснения своих гидов на разных языках, трамваи петляли по узким средневековым улочкам. Ноам прогулялся туда и обратно по бульвару Свободы, вошел в Старый город, впечатлился красивой площадью Рынок, подробно осмотрел еврейский квартал Старого города. Придя туда, он был шокирован, даже испытал сильный гнев, видя, что для площади средневекового еврейского квартала во Львове не нашлось лучшего названия, чем Колиивщина, в честь восстания украинских казаков, вырезавших тысячи евреев в Умани в 1768‑м году. Он хорошо запомнил это слово, потому что двое его сослуживцев сразу после армии на Рош а‑Шана полетели в Умань и ему предлагали присоединиться. Тогда ему захотелось больше разобраться в причинах массового паломничества в Умань. Ноам много читал о рабби Нахмане, о том, что подвигло его поселиться в Умани. Тогда‑то он и наткнулся на ужасающие описания уманской резни, и оттуда хорошо выучил слово «Колиивщина», а теперь, когда увидел это название в еврейской части Старого города Львова, буквально покрылcя холодным потом… «Интересно: тот, кто придумал эту злую шутку, сделал это умышленно или просто из‑за невежества?» — такой риторический вопрос пришел Ноаму в голову…
Площадь Рынок во Львове. Cверху открытка начала XX века. Ниже современное фото
Из Старого города он вернулся к оперному театру, через боковые улочки прошел в бывшее Краковское предместье. Здесь он долго, со всех сторон, фотографировал надписи на старомодном германизированном идише на стенах бывших еврейских магазинов. Вот здесь был молочный магазин, а здесь магазин тканей, а вот галантерейная лавка, здесь продавали краски… Мысль о том, что его любимый дедушка Захария ходил по этим же улицам и видел эти же надписи, вызвала в нем легкую дрожь и взбудоражила чувства.
Он прошел несколько шагов по Шпитальной улице до угла Котлярской, сразу же наткнулся на то, что наметил найти, еще будучи дома, — гравированную по металлу внушительную мемориальную доску, сообщавшую о том, что здесь в 1906 году жил Шолом‑Алейхем. На этом художественном барельефе был изображен не только знаменитый писатель, книги которого Ноам проглатывал на одном дыхании, но и его легко узнаваемые знаменитые персонажи.
Здание на ул. Шолом‑Алейхема, 9 во ЛьвовеФото: Google map
Далее он дошел до конца Шпитальной, повернул налево и здесь, на улице Шолом‑Алейхема, 9, долго стоял около здания, которое ему подробно описывал дедушка Захария. Здесь действовало движение «Хе‑Халуц», здесь проходила ахшару еврейская молодежь в 1920–1930‑х годах, здесь дедушка провел два года перед репатриацией в Эрец‑Исраэль. Когда он подощел к красивому трехэтажному зданию с двумя балконами, окруженными ажурными металлическими коваными решетками, сердце Ноама учащенно забилось. Хотя сегодня ничто не напоминало о великолепном историческом прошлом этого здания, тем не менее, согласно воспоминаниям деда, он мог бы привести множество фактов и эпизодов о том, как сотни еврейских юношей и девушек, движимые идеалистической мечтой, готовились здесь осуществить свою главную цель — поселиться с Стране Израиля, возделывать землю, строить поселения, осушать болота и, наконец, основать еврейское государство, зиждящееся на основах равенства, братства и справедливости.
Оттуда Ноам быстро зашагал на улицу Джерельну, 6, где дед жил два года, проходя ахшару во Львове. По дороге он миновал Краковский рынок, стоявший на месте бывшего еврейского кладбища. Это был еще один неприятный львовский сюрприз. Готовясь к путешествию, Ноам прочитал в воспоминаниях бывших львовских евреев о том, что, когда советская власть в 1947 году разрушила старейшее еврейское кладбище города и построила на его месте рынок, евреи избегали покупать на этом рынке, так как он буквально стоит на еврейских костях и оскверняет святое место. Рядом с рынком, в большом дворе, раскинувшемся вокруг красивого здания бывшей еврейской больницы, украшенного звездами Давида и удивительно красивым мозаичным куполом, Ноам увидел множество остатков мацейв , которые туда стащили со всего города, потому что при советской власти надгробиями со старого еврейского кладбища мостили улицы, а также использовали при строительстве.
После обеда Ноам, почувствовав усталость, решил, что для первого знакомства со Львовом этого будет достаточно, ведь он собирался провести здесь еще два дня перед возвращением домой. Он настроил джи‑пи‑эс и поехал в первый из отмеченных городков, чтобы заселиться в отель, который забронировал для него Алекс, и отдохнуть. Дорога заняла два часа. Конечно, можно было бы доехать гораздо быстрее, если бы шоссе не было столь разбитым и полным ям. Он подъехал к небольшому одноэтажному, выкрашенному в желтый цвет отелю, стоявшему вдоль шоссе, подошел к стойке регистрации, чтобы взять ключ от номера. По скучающему выражению лица сотрудницы было ясно, что сегодня он здесь единственный гость. Полноватая блондинка с дежурной улыбкой произнесла несколько зазубренных фраз на плохом английском по поводу времени завтрака, чек‑аута и так далее.
Войдя в комнату, Ноам немного удивился, увидев ужасную расцветку постельного белья, бросавшегося в глаза огромными красно‑зелено‑желтыми цветами. Комната выглядела далекой от европейского стандарта, но после ночного перелета и прогулки по Львову он чувствовал себя слишком уставшим, чтобы думать об этом. Он сел на единственный в комнате стул, стоявший рядом со старомодным полированным письменным столом, расположенным под окном, и взглянул на часы. Было около шести. Сидя так, он прикрыл глаза и подумал: «Ну что же, сейчас расслаблюсь на полчасика, потом быстро приму душ и немного поброжу по местечку, пока не стемнело, гляну, куда вообще заехал».
* * *
Выйдя на улицу, он осмотрелся. Был чудесный летний вечер. Видимо, совсем недавно здесь прошел дождик, все вокруг было зелено и дышало свежестью, обилие кислорода буквально щекотало ноздри. На горизонте, немного вдали, виднелись высокие горы, окутанные легкой бледно‑розовой дымкой. Ноам был очарован прекрасной природой этой местности. Он перешел на другую сторону шоссе и сразу свернул на боковую узкую улочку. Здесь в отличие от Львова не было вывесок с английскими надписями, здесь вообще не было никаких вывесок. Улица была немощеная, искривленная и очень длинная. С обеих сторон стояли небольшие одноэтажные домики — деревянные, кирпичные, глинобитные. Ноам вспомнил, как его дедушка Захария рассказывал ему, что в местечке почти всегда можно было знать, где еврейский дом, а где нет. Еврейские дома отличались более высоким чердаком, и вход в них обычно был прямо с улицы, а не со двора. Здесь, на этой улице, почти каждый дом имел веранду, и оттуда был не один вход, а даже два — точно, как рассказывал дедушка: один в квартиру, а другой в гешефт — магазин или мастерскую. На улице никого не было видно, но из домов доносились разные звуки и голоса. Где‑то слышался детский плач, в другом месте мать громко отчитывала ребенка, в каком‑то доме заразительно рассмеялась девочка, где‑то ругались муж и жена, но главное — Ноам это быстро уловил — отовсюду слышался идиш. Он напряг слух и понял практически все, почувствовал дрожь во всем теле, ущипнул себя, чтобы убедиться, правда ли это: евреи живут здесь по сей день? Что здесь происходит? Куда он попал?
Он шел дальше по загадочной улице, которая выглядела как декорация к старому фильму. Постепенно стемнело, в окнах загорался свет. Любопытство буквально съедало Ноама изнутри. К своему удивлению, он не видел на улице никого, ни одного человека, у кого он мог бы спросить что это за таинственная улица. Каким образом в XXI веке все здесь сохранилось и выглядит точно так же, как 80 или 100 лет назад? Что это за исторический оазис? Почему все здесь до сих пор говорят на идише? Разве время здесь остановило свой ход? Может быть, это и есть… затерянное местечко Гесенев.
Вход в здание, прежде принадлежащее евреям. Вижница, УкраинаИз альбома Far from Zion. Jews, Diaspora, Memory. Фото: Jason Francisco. Stanford: Stanford General Books, 2006
«Выбора нет, придется зайти в несколько домов и поговорить с людьми. Я должен раскрыть эту тайну», — решил он про себя. Ноам подошел к первому же кирпичному дому, заглянул в окно и увидел сидящую за столом пожилую пару, постучал в дверь и, не услышав ответа, толкнул ее, и она со скрипом открылась. Он немного наклонился, так как вход был слишком низким для его высокого роста, и вошел внутрь. Это был дом столетней давности с белеными стенами, дощатым полом, деревянным резным комодом, круглым столом посередине. В углу комнаты — железная кровать с металлическим фигурным изголовьем, покрытая кружевным вязаным покрывалом, на котором расположилась горка из нескольких подушек: каждая верхняя меньше нижней — так они создавали подушечную пирамиду. На столе стоял самовар, рядом тарелка с нарезанными кусочками лекаха и блюдце с вареньем. За столом сидел еврей с длинной седой бородой, в высокой черной ермолке и черной жилетке, напротив него — пожилая женщина в белом платочке, завязанном за ушами. Оба они смотрели на гостя удивленными, широко раскрытыми глазами. Ноам извинился, сказал, что приехал из Израиля и хочет понять, в какой такой загадочной точке находится. Еврей встал со стула, протянул ему руку, пригласил к столу и буквально засверкал от восторга: «Значит, вы приехали из Эрец‑Исроэл, из нашей святой страны… Ай‑ай‑ай, — почти пропел старик, — такой гость… из святой страны…» Женщина поставила перед Ноамом стакан чая в серебряном подстаканнике, предложила ему попробовать леках и варенье. При этом она так широко и радушно улыбалась, будто он был частым дорогим гостем в этом доме.
Ноам хотел задать хозяевам несколько вопросов, но старик опередил его, указав пальцем на фотографию трех юношей, висевшую над кроватью. «Видите, — сказал он со вздохом, — это наше потомство, три наших сына, три орла. Они уехали в Америку и оставили нас одних. Ох ун вей нам на старости. Мы живем лишь ожиданием, от одного письмо до другого. Каждая весточка от них несет с собой искорку света. Мы целуем их письма и плачем над ними. Что нам остается? Мы можем только мечтать, чтобы гулять на свадьбах наших сыновей. Старший, Фройке, уже таки женился на местной американской девушке, прислал нам фотографию. Она выглядит как юная принцесса, шейн ви ди велт , но что с того? Один Б‑г на небесах знает, увидим ли мы их еще когда‑нибудь, или не суждено… Но, как у нас говорят: “Аз Г‑т дерфрейт, из кейнмол нит шпет” . Лишь бы им было хорошо».
«Вей ун винд из мир , — сказала пожилая женщина, всхлипывая. — Я давно вижу один и тот же сон, будто мои дети стоят под хупой со своими невестами, окруженные множеством людей, я хочу прорваться сквозь эту толпу и подойти к ним поближе, но мне не дают, меня отталкивают. Я начинаю плакать навзрыд, от этого просыпаюсь, и моя подушка мокрая от слез».
«Но почему вы не поехали с сыновьями в Америку? — спросил Ноам с удивлением. — Почему они оставили вас здесь одних?» Старик снова глубоко вздохнул и пробормотал тихим голосом: «Эх, если бы все было так просто, то у нас не было бы забот. В наше местечко приходило много писем из Америки, там писали, и я много читал в газетах, что Америка — страна аристократов и там трудно сохранить идишкайт, евреи бреют бороды, не молятся, как положено, ведут себя не по‑еврейски, говорят не по‑еврейски и забывают, откуда они, какая миссия возложена на них. Нет, не для меня такая “радость”… Лучше, чтобы мои глаза этого не видели. Когда двое моих старших сыновей, Фройке и Калман, написали мне, что работают на фабрике и их заставляют работать и по субботам, я чуть было не получил инфаркт, буквально остался без чувств. Но я им ни слова об этом не написал, не ругал их, не спорил. Что я могу им сказать отсюда? Какое право я имею давать им советы? Вот это и есть Америчке ганев . Ву с шалтевет гелт, из а миесе велт . К сожалению, там есть один “бог”, и он зеленого цвета. Одно счастье, что хоть младший сын наш Юдке по‑прежнему соблюдает идишкайт. Мальчиком он был у нас в синагоге мешойрером , а там стал кантором. У него редкой красоты голос, аза йор ойф ундз але », — улыбнулся старик.
Ноама не покидало ощущение, что его бросили в океан истории, он плывет по его волнам, а берега не видать. Ему хотелось отряхнуться от всего этого, побыстрее перейти к делу, и он спросил хозяев: «Я вообще‑то ищу следы семьи моего деда. Может быть, вы слышали фамилию Бухман? Менаше Бухман, который торговал овощами и фруктами, — это был мой прадед». Пожилые супруги переглянулись, пожали плечами, и старик ответил: «Молодой человек, я бы хотел вам помочь, но в нашем возрасте трудно полагаться на память. К сожалению, я не помню Бухмана. Но зайдите к нашим соседям в дом напротив, они помоложе, и я уверен, что они помнят лучше нас». Ноам поблагодарил хозяев, пожелал им здоровья и всего наилучшего, и ушел. Было уже темно, но свет из окон немного освещал улицу.
Он толкнул дверь дома напротив, вошел и сразу ощутил тяжелую, грустную атмосферу. За столом сидел мужчина средних лет, а рядом с ним женщина с заплаканными красными глазами и опухшим от плача лицом. В углу на низких стульчиках сидели две красивые девушки с длинными светлыми заплетенными косами, примерно лет пятнадцати. Увидев Ноама, обе сразу покраснели и опустили глаза. Он понял, что вошел в этот дом не в самый подходящий момент, хотел извиниться и уйти, но женщина остановила его и, вытерев глаза платочком, попросила: «Посидите, не убегайте. Вы гость у нас в местечке? Простите нас, сегодня на нас свалилась большая беда… Наш старший сын живет в Лемберге, освоил профессию и открыл там фотоателье. Вот эти девочки самые младшие, они близняшки, — при этом женщина указала рукой на двух дочерей, сидящих в углу с серьезными испуганными лицами. И вот сейчас случилась беда со средней дочерью, Блюмце. Она не хотела оставаться в местечке, захотела учиться. Поэтому мы собирали копейку к копейке и сумели оплатить ее учебу на акушерку. Она уехала к брату в Лемберг, жила у него, проучилась полгода, вроде все шло, слава Б‑гу, неплохо, но черт затянул ее в дурную компанию. Она связалась с “теми людьми”, их называют коммунистами, хапн зол зей а холере . Они повели нашу дочь по плохой дорожке, затащили ее в свои незаконные делишки, и ее арестовали», — женщина снова сильно расплакалась.
Мужчина, который все это время молчал и сидел, опустив голову, указал на лежащее на столе открытое письмо и пояснил: «Сегодня мы получили письмо от сына, он нам описал всю историю, которая произошла с Блюмой. Он пишет, что должен быть суд и ее скоро переведут в тюрьму для политических заключенных, куда конкретно, он пока не знает. Горе нам, до чего мы дожили… Я понятия не имею, что делать и чем можно ей помочь. Сын пытается нанять адвоката, но кроме того, что это стоит огромных денег, далеко не каждый адвокат берется защищать политзаключенных. Вей‑вей, что делать?» — при этом он снова опустил голову, обхватил ее обеими руками и, сидя так, вдруг запел в рифму:
Зи hот геволт махн дос лебн бесер,
hот мен ундз гекойлет мамеш он а месер.
(Она хотела сделать жизнь лучше,
поэтому нас зарезали буквально без ножа.)
Тем временем женщина немного успокоилась и спохватилась: «О, дорогой гость, я вас хоть чем‑нибудь угощу. Минуточку, я поставлю на стол». Но Ноам, чувствуя себя неловко за то, что зашел в такой неудобный момент, встал, поблагодарил, извинился, пожелал хозяевам скорейшего освобождения дочери и вышел. Он даже не хотел беспокоить их вопросами о семье дедушки, сознавая, что сейчас неподходящее время для этого.
На улице было уже совсем темно. Совершенно растерявшись от услышанного и увиденного здесь, не понимая, куда его забросила машина времени, он пошел по улице в обратном направлении, в сторону отеля. Ноги неуверенно ступали по земле, в голове все смешалось. Парень был еще более озадачен многочисленными вопросами, чем прежде, перед тем, как забрел на эту загадочную улицу. Внезапно в темноте, в которую едва просачивался свет из нескольких окошек, он увидел силуэт человека, сидящего с опущенной головой на скамейке возле невысокого деревянного домика. Ноаму сразу вспомнился образ шадхена из рассказа Переца «Истории бревна». Поздно ночью, когда весь городок уже спал, тот выходил из дома, присаживался на бревно и выплакивал свою исстрадавшуюся душу. Приблизившись к силуэту, Ноам увидел еврея в фуражке, с заросшим лицом и запавшими глазами, тут же вспомнил, что на уроках идиша в университете он слышал, что о человеке, который выглядит так, говорят: «Эр из небех фаршварцт геворн» . Когда еврей поднял глаза на парня, это было видно еще более отчетливо, несмотря на кромешную тьму на улице. Ноам поздоровался. Тот с удивлением посмотрел на незнакомого одинокого прохожего и усталым голосом выдавил из себя: «Что молодой человек делает один на улице в такой поздний час? Вы, наверное, не местный, приезжий гость?» Ноам хотел что‑то ответить, подыскивая подходящие слова, но еврей с глубоким вздохом, не дожидаясь ответа, сказал: «Я выхожу на улицу только ночью, чтобы глотнуть немного свежего воздуха, днем почти никогда. Я стесняюсь лицо показать в местечке, ох ун вей мне… Моя жена покинула этот мир, будучи еще совсем молодой, оставила меня одного с нашей единственной дочкой. Я растил ее один, все для нее делал, зих гелейгт ин дер ленг ун ин дер брейт , чтобы моя Либеле не знала ни в чем недостатка. Она выросла, расцвела, будто распустившаяся роза, и стала настоящей красавицей. Больше всего на свете она любила танцевать. Когда она попросила купить ей патефон, я собрал пару грошей и купил. Вот она его накручивала и танцевала дома. А потом в город прибыл учитель танцев, зол ойф им кумен а висте маполе , и открыл танцевальный класс, цетанцт ун цешпрунген зол эр верн , и моя Либеле влюбилась в этого подонка. Он закрутил ей голову, опозорил ее и сбежал из города, лойфн зол эр шойн ойф кулес . Тогда Либеле выплакала всю свою душу, стыдилась выйти из дома. Потом она уехала в Люблин, я умолял ее не уезжать, не оставлять меня одного, но она упряма, точно как и ее мать, ей на долгие годы… Она написала мне из Люблина, что встретила там какого‑то агента, который предложил ей работу в Аргентине, наобещал золотые горы, оплатил все расходы на поездку. Она отправилась туда с ним, на другой конец света. Из Бойнес‑Айреса — так называется там большой город — я получил от нее одно письмо. Она написала, как только приехала туда, и с тех пор прошло почти три года, эйн кол ве эйн оне , хоть возьми и лопни… Горе мне… Чем такая старость, лучше бы меня быстрее уложили рядом с моей женой, чтоб она была хорошей просительницей за нашу Либеле».
История, рассказанная этим человеком, совершенно потрясла Ноама, навеяла на него чувство одновременно безысходности и растерянности. Собравшись с мыслями, он выпалил на одном дыхании: «Простите, я вообще‑то ищу местечко моего деда, светлая ему память. Оно называлось Гесенев. А фамилия моего деда была Бухман. Может быть, вы слышали когда‑то?» В эту минуту еврей очнулся от своего постоянного уныния, посмотрел несколько озадаченно и сказал: «Гесенев? Какое‑то странное название. Наше местечко называется Фаргесенев …»
Фар‑ге‑се‑нев — Ноам по слогам повторил это название, и с ним на губах проснулся… Он обнаружил, что сидит по‑прежнему на стуле, а его голова с рассыпанными черными кудрями лежит на столе. За окном было темно, только одинокий уличный фонарь немного освещал темноту. Он встал со стула, потянулся, почувствовав как болезненно затекло все тело, подошел к зеркалу, висевшему на стене у входа в комнату, и сказал себе: «Ува‑а‑а… я выгляжу ужасно, весь пожеванный. Сколько времени я в такой позе проспал? Я планировал сегодня прогуляться здесь, но, как на идише говорят, а менч трахт, ун Г‑т лахт . Видимо, Б‑г хотел сегодня посмеяться над моими планами, и Он усыпил меня сидящим на стуле. Ничто в жизни не случайно, и уж точно не случайно, что именно сейчас мне был послан этот сон, который я запомню навсегда во всех деталях. Мне приснились три трогательные истории, каждая из которых вошла прямо в сердце. Каждая, будто открытая книга, роман, который ждет, чтобы его дописали. Но самое главное — в этом сне я получил подсказку на мою загадку. Фар‑ге‑се‑нев — он опять проговорил это слово, растягивая его по слогам, — забытый мир, который исчез, как дым. Кто знает, может быть на меня возложена миссия борьбы с забвением и обязанность сохранить код памяти? Не зря ведь забытое местечко так глубоко вошло в меня, вонзилось прямо в душу с его радостями и печалями, теплом и открытостью, наивностью и мечтами. Что ж, сделаю все, что смогу, чтобы вытащить этот забытый мир из бездны незнания и забвения…»
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
Фото из СМИ
