БОЛЬШЕ ЧЕМ ЧЕЛОВЕК

Ури Мазлтов

Марина Едкова, московская актриса, миловидная и миниатюрная, как статуэтка, изваянная природой в стиле рок-ко-ко-ко, с известным всей стране правильным ангельским профилем и еще более правильным русским фасом – словом превосходный экземпляр женщины 26-и лет от роду, находящейся если не в расцвете славы и красоты (ибо мы обладаем поразительной способностью, вопреки всем законам природы, переходить от цветения к увяданию, минуя расцвет) то уж во всяком случае на вершине того и другого, перед началом спектакля гримировалась, попутно разбирая почту.

Письма, приходящие от совершенно различных людей, живущих в разных концах нашей Родины, занимающихся совершенно различными делами и даже имеющих совершенно различный пол, должны были быть, казалось, необычайно разнообразны по форме и содержанию. Однако подавляющее большинство их было похоже друг на друга, как два близнеца, привезенные в один вытрезвитель. Марина пробегала страницы по диагонали – в полном соответствии с методами школы быстрого чтения – и клала их в одну из двух пачек. В одной из которых послания поклонников начинались словами “С тех пор, как я увидел Вас на экране…” в другой же были собраны крики души, начинавшиеся с тихого стона: “сегодня я всю ночь рыдала”.

- Ну почему они все рыдают, идиотки? Почему? – иногда спрашивала себя Марина, мысленно пожимая плечами, и не находила ответа.

Третья пачка, или говоря языком дипломатов, третья корзина (что в данном случае более соответствовало истине) отсутствовала: оригинальные по содержанию письма приходили, как говорится, раз в кои веки. И таких писем у Марины за годы работы в театре и на экране накопилось больше, чем у многих ее более старших коллег: шесть.

Почта требовала времени, не столько даже роспись на открытке с собственным изображением, сколько написание адреса, на что у добросовестной Марины Едковой ежедневно уходило не менее получаса. Зримую же пользу от этой переписки получала, кажется, только тётя Фрося, уборщица театра, гордившаяся тем, что когда-то вытирала пыль в уборной самого Станиславского (с воспоминаниями об этом выступившая по телевизору и получившая предложение даже написать мемуары: мои встречи с кабинетом Константина Сергеевича) а теперь благодаря Марининой почте внезапно ставшая библиофилом: полученных ею в обмен на сданную на вес макулатуру дефицитов Александра Дюма перевалило за третий десяток.

Внезапно брови Марины взлетели вверх и остановились не раньше, чем достигли середины ее прекрасного лба. Губы же вытянулись вперед и чуть приоткрылись. Это выражение лица Марины было известно всей стране и означало оно изумление крайней степени: именно таковым запомнилось оно миллионам телезрителей, когда в третьей серии многосерийной эпопеи ее героиня узнала, что стала матерью.

На этот раз прославленное изумление вызвано было письмом, которое нервно вздрагивало в руке Марины, крепкой, как у метательницы копья, но тонкой, как дирижерская палочка. Написано оно было на листе бумаги, вырванном из тетради в линейку, угловатым детским почерком, за которым легко угадывался мужчина.

“Милая моя Маришка. У меня было много женщин. А всё потому, что парень я габаритный и девушки на меня западают. Хотя я ни за кем ни разу не приударил. Но кто бы ко мне ни лип, я всегда знал, что они это не то. Что меня эти женщины недостойны. И вот вчера, наконец, нашу роту повели смотреть по телевизору фильм, в котором я тебя увидал и понял, что самое то для меня – ты и никакая другая!

Скажу, чтобы ты знала, честно и сразу, как нас на политинформациях учат: в прошлом я сердцеед. А в запрошлом прошлом, которое было до армии, бабник. Но с сегодняшней ночи с этим завязано. Скоро моя служба кончится и тогда я приеду за тобой и увезу в наш КОЛХОЗ ИМЕНИ ТОГО ПАРНЯ. Я буду работать механизатором, а ты будешь руководить драмкружком. Парни у нас еще те, один к одному, и девчата способные, голосистые: как начнут петь, говорить и плясать – любой театр за пояс заткнут. Даже твой. Не говоря уже о большом. В котором не разговаривают. 

Если же тебя пошлют в заграницу полпредом, то я тебя на гастроли по закордонью буду пущать. Поскольку присматривающим за актерами Органам доверяю. 

Интересно, чем ты живешь и какие у тебя интересы? Со своей стороны из литературы я зачитываюсь Пушкиным и журналом Огонёк, из композиторов уважаю Чайковского и Пахмутову, а из хоккеистов болею за ЦСКА. Мне кажется, что мы с тобой должны оказаться похожи. Если же в чем-то на что-то наши вкусы разойдутся друг с другом, мы будем взаимно друг друга обогащать. Знаниями, чувствами, откровениями. 

Маришка, зайчик мой. Меня зовут на построение, но я всё равно допишу, даже если за это мне влепят наряд без очереди. Потерпи чуток, любушка. Скоро мы встретимся и у тебя начнется другая жизнь.

А может у тебя сейчас до меня кто-то есть? Если да а не нет, то скажи этому гаврику, чтоб от тебя отстал: приедет Николай – набьет морду.

Целую тебя, моя Маришка. С терепением жду того дня, когда мы наконец обнимем друг друга. Веди себя там в Москве достойно, а за границей особенно. Меня не позорь. Если же в Сопоти или в Каннах повстречаешь Клавдию Кардинале, передай ей от меня привет. Клава тоже в моем вкусе, только не русская. Поэтому ревновать не советую. Ты у меня одна в сердце. 

Твой друг и поклонник до гроба Коля”

Если бы в эту минуту Марине Едковой сообщили, что американская академия наук и искусств решила присудить ей премию Оскар за исполнение женской роли в сериале о тружениках колхозной деревни, то и тогда она не была бы поражена более.

- Какой идиот. Какой редкий идиот! – шептала она, хохоча.

Смеялась Марина долго, до самозабвения, как могут смеяться только очень усталые люди. В то день играли Двенадцатую Ночь, и по утверждению знатоков, Марина в роли Виолы была особенно хороша. Письмо же от Николая во время действия на сцене в течение всего первого акта ходило по рукам – от маленькой натруженной красной от обстирывания семьи ручки Ниночки Рябикиной, исполнявшей роль Оливии, до огромной холеной лапы Генки Портяжного, алкоголика и наркомана, игравшего сэра Тоби. Последняя - не Ниночка, а рука - передала письмо в оркестровую яму, где оно исчезло из поля нашего зрения. Но после спектакля вернулось к Марине в уборную. Куда его кто-то из доброжелателей положил. 

В антракте письмо это стало предметом живого закулисного обсуждения, в итоге которого был сделан вывод, что оно ни что иное, как розыгрыш и послал его, безусловно, кто-то из дежурных весельчаков, который, давая шефский концерт в N-ской воинской части, не поленился нацарапать каракули левой рукой и послать их по почте, в результате чего на конверте и появился армейский штамп.

Прошел месяц. И еще месяц, и еще полгода….. Однажды, перед вторым звонком, тетя Фрося постучала Марине в гримерную:

- Мариночка, К тебе тут один товарищ рвется. Здоровый такой - шваброй не удержать.

- Пустите, тетя Фрося, раз рвется неудержимо – не оборачиваясь, приказала Марина, продолжая подгримировываться. В зеркале она увидела, как далеко за ее освещенным розовым светом лицом открылась дверь и в уборную вошел, пригнувшись, чтобы не зацепить притолоку, стриженый под полубокс детина с чемоданом в руке. В три прыжка пересек он уборную и, словно пушинку оторвав Марину от кресла, сгреб звезду экрана и сцены в медвежьи объятия, приговаривая:

- Милая ты моя. Родная. Встречай! Я приехал!

Марина барахталась и фыркала, как щенок, которого бросили в пруд. Минут через восемь она почувствовала что ее опускают куда-то. Детина хозяйски оглядел поставленную им не на пол Марину, поправил на ней прическу, как на манекене, затем оглядел комнату и деловито произнес:

- Собирай, Мариночка вещи. Нас ждут.

-Кто ждет? – Марина глядела неподвижно, как загипнотизированная.

- Гена с МАЗом.

- Не знаю я ни Гены ни маза. И вообще, что все это значит?

Детина пожал плечами, на каждом из которых легко мог уместиться поднос.

- Гена кореш. А МАЗ у него что надо. Десятитонный. Для него что асфальт, что бездорожье – один черт.

Тут детина увидел Маринино платье, висящее на вешалке, нежно погладил его, как гладят цыпленка, затем решительно сложил пополам и положил на дно принесенного им чемодана. Прикосновение чужих рук к ее одежде вывело чистоплотную Марину из оцепенения.

-Сейчас же отдайте платье! – потребовала она, приходя в себя. – Слышите? Немедленно!

Детина широко улыбнулся и тряхнул вихрами.

- Ты что? Меня не признала? Я ж Коля. Из колхоза имени Того Парня.

От удивления Марина присвистнула – мальчишеская привычка. Оставшаяся от девчоночества.

- Так вы живой?

- Ясно живой. А какой я еще должен быть? Мертвый, что ли?

Марина смутилась. Ей показалось, что она сказал бестактность.

- Простите пожалуйста. Я думала, меня вами разыграли.

- Еще чего. Ты лучше вот что. Ты вещи собирай. Ехать пора.

-Куда это?

Перво наперво – в загс. Потом в молочную столовую. Стол накрыт, хлопцы в кузове - дерябнем как в лучших дворах Парижа. Ну а там брачная ночь - и в свадебное. На Мазе и по Сибири! 

- Вы с ума сошли! У меня работа.

- Ничего. По такому случаю отпуск дадут.

-Но у меня спектакль. Третий акт начинается.

- Заменят.

- Чего ради?

-Незаменимых у нас нет. Или программу Партии не читала?

-Никто меня не отпустит.

А мы и спрашивать не будем. Мужик в охране против меня не потянет. Прорвемся.

- Вы с ума сошли. Он же инвалид войны.

Детина почесал бритый затылок. По лицу было заметно, что он думает. Не прошло и минуты, как гость хлопнул себя ладонью по лбу.

- Я тебя в окошко приму. МАЗ подгоним – напрямки в кузов выпрыгнем.

Николай распахнул окно настежь и заорал:

- Гееенааааа! Подгоняяяй мотооор!

Холодный январский воздух устремился в уборную. Марина решительно закрыла окно и произнесла тихо, но убедительно. Голосом женщины-комиссара из Оптимистической сами понимаете не комедии. 

- Вон отсюда.

- Чего?

Вооон! – заорала маленькая обворожительная женщина, и  непрошеные слезы брызнули у нее из глаз.

Детина замялся. В дверь начали заглядывать любопытные.

- А ты, я вижу, баба с характером. Но да и я не ягненок. Где наша не пропадала? Везде наша не пропадала. А там, где наша не пропадала – там она не пропадет нипочем.

Николай дико огляделся, порывисто поцеловал Марину взасос, схватил лежавшую на трюмо расческу (на память) и солдатиком выпрыгнул в распахнутое им же окно. После чего был таков.

 Исчезнув, как привидение. Оно же мираж...

Со спектакля Марина вышла под руку с режиссером Э. Она шла к машине, сопровождаемая пугливой стаей поклонников и поклонниц, на первый взгляд диких, но на самом деле вполне ручных. Холодный ветер и мокрый декабрьский снег заставили ее ускорить шаги, но ненадолго – возле Жигулей уже чернела мощная фигура в полушубке на бараньем меху. Коля был немногословен.

- Этот – спросил он, ткнув огромным пальцем в кожаную грудь марининого кавалера.

- Простите? – переспросил режиссер Э., протирая дымчатые очки.

- Пойдем поговорим.

Колин палец согнулся и, зацепившись за пуговицу, решительно повлек за собой обладателя кожаного пиджака. Поклонники замерли. Поклонницы ахнули. Режиссер похолодел. И только Марина сохранила присутствие духа.

Ты идиот, Коля – кричала она, барабаня кулачками по чугунной груди Николая. – Понимаешь? И-ди-от! Отпусти Анатолия Васильевича немедленно и проваливай.

Коля разогнув палец, задумался.

- Марина. Ты в само деле или мне только кажется? Ты это что? Меня не любишь, что ли?

Марина мысленно чертыхнулась.

- Нет, вы посмотрите на этого идиота! Ты же идиот. Понимаешь? И-ди-от.

- Да не о том я, товарищ Едкова. Скажите прямо, без обиняков: любите вы меня или как?

Марина открыла свою машину, завела мотор и сказала, глядя перед собой:

- Нет Коля. Я тебя не люблю.

Мотор грелся. Поклонники оживленно обсуждали происходящее. Николай стоял неподвижно, как памятник. Режиссер Э. обошел каменного гостя и сел в машину. Тогда ефрейтор в отставке зашевелился и заговорил зловещим голосом командора из Дон Жуана:

- Марина! То что вы меня не любите, это конечно не радует. Но и не удручает. Ведь главное не то любите вы меня или нет. Главное состоит в том, что я все равно ваш друг, Верный и закадычный. Вы можете бить меня по морде вашими ручками, можете называть идиотом и другими последними словами – это ничего не изменит. Нет, Марина, от моей бескорыстной и верной дружбы вам уже не избавиться! Если  я друг то это надолго. Всегда и везде я буду оказывать вам и тебе бескорыстную братскую помощь, независимо от того, просите вы помощи или не просите.

Так Николай впервые пришел в театр. Вскоре он стал своим человеком за кулисами, потому что, как он и обещал, избавиться от него не было никакой возможности. “Николай – друг Едковой” – звали его. Выяснилось что сержант в дембеле – парень услужливый и исполнительный. Он охотно бегал за сигаретами (когда его посылали за ними), носил актрисам белье в прачечную, пришивал пуговицы, вязал шерстяные носки и даже одалживал деньги до следующей получки. На обсуждения спектаклей и то, что называлось просмотрами (когда представители министерства решали, можно показать спектакль народу или антисоветчина перевешивает) он приводил рабочих парней в телогрейках, которые в нужный момент брали слово и держали индивидуальную и коллективную речь, всякий раз начинавшуюся словами “МЫ РАБОЧИЕ ПАРНИ.”

И это, как было замечено, на комиссию из министерство культуры положительно действовало. 

Марину Николай обожал, но боялся. Помощь ни братскую ни бескорыстную она от него не принимала. Объясняла звезда сцены и киноэкрана свое поведение всегда одинаково:

- Ты идиот. Понимаешь? И-ди-от.

Понемногу к Николаю привыкли. Актрисы строили ему глазки, особенно перед получкой. Примерно месяца через четыре после появления Николая, по театру разнесся слух, что сержант в отставке вступил в бизкие интимные отношения с Ниной С., героиней производственного уклада. В ответ на игривое негодование труппы – мол как же так, верный друг Едковой и изменяет ей с лучшей подругой – Николай усмехается и говорит, конфузясь, но не стесняясь:

- Я БОЛЬШОЙ. МНЕ МОЖНО.

Вслед за Николаем за кулисы потянулись его кореша. Ни одна репетиция теперь не проходит без их участия. Они дают советы по мизансценам и рекомендации по распределению ролей. Среди вахтеров и уборщиц рабочие нелегально проводят разъяснительную работу, убеждая свергнуть режиссерское иго и взять власть в театре в свои пролетарские руки. Актеры тихо бурлят. Нина С., которую худсовет не утвердил на роль Джульетты за аморальное поведение, просила сержанта в отставке замолвить слово. Режиссер Э. здоровается с Николаем со-товарищи со-рабочие за руку. Э надеется, что скоро всё изменится, мотивируя свою уверенность тем, что такие сюрреалистические порядки не только в театре, но и в стране до бесконечности продолжаться не могут. Тем временем (пока в стране ничего не меняется) Николай друг актеров входит в силу в организациях, которые выше дирекции. Его называют Николаем Ивановичем и заглядывают в глаза. Одна только Марина Едкова не жалует идущего в гору парня. Разговор с Николаем у неё всегда короток:

- Ты идиот – неизменно тычет она она ему. – Понимаешь? И-ди-от.

1985