Борис Гулько | Сталинские сироты

Опубликовано: 30.06.2021

За три четверти века недолгого существования СССР в нём выросло несколько поколений. Счастливых среди них не было, а каждое несчастное было несчастливо по-своему. Так с детьми, родившимися в 30-е годы, советский режим в 1936-38 годы провёл чудовищный эксперимент, оставив несколько млн их сиротами. Какого было расти в СССР детям «врагов народа»?

Photo copyright: Maxence, CC BY 2.0

В начале 60-х годов, школьником, я быстро перерос детские шахматы и включился в соревнования студенческого общества «Буревестник». Знакомство с коллегами, которые были на 10-15 лет старше меня, обнаружило, что многие из них не застали своих отцов.

Одним из сильнейших кандидатов в мастера Москвы, хорошим теоретиком, был в ту пору Серёжа Селивановский. «Отца расстреляли до моего рождения», – поведал он мне. Н.Я. Мандельштам писала об Алексее Селивановском, недолгое время редакторе «Литературной газеты»: «Один из самых мягких из РАППовской братии». Серёжа унаследовал от отца эту мягкость – не самое полезное качество для брутальной шахматной игры, которую он вскоре оставил.

Заметной фигурой в советских шахматах долгие годы был появившийся в них незадолго до меня Алик (Александр Борисович) Рошаль. Он сыграл несколько красивых партий, но в мастерских турнирах не удержался. Алик хорошо играл до первого поражения, а после него рассыпался. В его личности чувствовался надлом, губительный для борьбы.

Успешнее был Алик как тренер в детских шахматах. В 1963 году, после 9-го класса, я играл за команду Москвы в Спартакиаде школьников. Командой руководил Рошаль. С того времени у нас с ним несколько лет сохранялись дружеские отношения.

В 1968 году Алик участвовал в воссоздании шахматного еженедельника, существовавшего когда-то и закрытого в 30-е годы. Он стал ответственным секретарём издания, потом редактором его и, в годы перестройки – владельцем.

Писал Алик чудовищно. Понять, что он хочет сказать, было непросто. В каждой фразе чувствовалось желание угодить мнению сильных или сохранить возможность отказаться от своего.

Позже Рошаль стал пресс-секретарём мощной корпорации «Анатолий Карпов», ездил с могущественным чемпионом на матчи на первенство мира против невозвращенца Виктора Корчного и откровенно сотрудничал с КГБ. В начале моего «отказа», в 1980-м году, приятель-отказник попросил меня показать ему шахматный турнир, и я привёл его на командное первенство СССР. Наше недавнее прошение о выезде из СССР вызвало в шахматном мире скандал, я стал в нём персоной нон-грата. Немедленно появился Рошаль и вопросил: «Боря, представь меня твоему товарищу». «Азарий – сообщил «товарищ». «А фамилия ваша?» «Мессерер», признался Азарик, открыв свою принадлежность к знаменитой балетной семье. Рошаль, выполнив функцию, исчез.

Но зато в самом начале перестройки Алик первым в СССР опубликовал в своём журнале Набокова. Тот как-никак был шахматистом.

В те годы мой товарищ гроссмейстер Юра Разуваев посещал в больнице свою маму. Соседкой по палате у неё оказалась мама Рошаля – видно в больницу мам устраивали через один блат. «Вы на Алика не обижайтесь» – попросила Юру рошалева мама – «вы же знаете – какое у него было детство». Я не знал.

Отца Алика забрали в первый день рождения сына, а маму с Аликом сослали в Актюбинск. Упоминаний в интернете расстрелянного Бориса Рошаля я не нашёл. В Москву Алик вернулся только после окончания школы, бесправным. Какой ему виделась жизнь?

Владимир Либерзон был чуть младше Рошаля, и его отца Михаила в том же 1937 году арестовали до рождения сына. Володя стал сильным гроссмейстером, имел победы над Талем и Петросяном, а Ботвинник, встречаясь с ним, чудом избежал поражения. Я познакомился с Володей в 1970-м году на турнире «Молодые мастера против гроссмейстеров», где мы играли с ним за разные команды. Не думаю, что я встречал человека, лютее его ненавидевшего Советскую власть. Володя не простил убийство отца. А власть отплатила ему добром, легко отпустив в 1973 году. Либерзон стал первым гроссмейстером Израиля.

Почему категоричное отношение Либерзона к властям так отличалось от не столь однозначного у яркого поколения «сталинских сирот» в литературе? Возможно, различался их классовый подход. Плановик треста «Сталинуголь» Михаил Либерзон, отец Володи, арестованный в Караганде, был случайной жертвой власти. Отцы литературных сирот, как правило, принадлежали к коммунистическим бонзам, были частью системы, и что-то, видно, детям передалось.

Исключением тут служит Владимир Войнович. И отец у него был не бонза, а всего лишь периферийный журналист. Посаженного в 1936 году, его выпустили в 1941-м. Даже в войну отец выжил, хотя вернулся с фронта инвалидом. Но власть Войнович ненавидел не меньше Либерзона, стал одним из самых ярких диссидентских писателей.

Иное дело Юрий Трифонов. Отец его был председателем Военной коллегии Верховного суда СССР, а детство протекало в знаменитом Доме на набережной. Сколько тысяч смертных приговоров подписал отец?

Жизнь «сталинского сироты» стала темой поздних автобиографических романов Трифонова: «Время и место» и посмертного «Исчезновение». Во втором девочка схожей с автором судьбы говорит герою: «Ты счастливый, у тебя есть бабушка». Понятно – это после расстрела обоих родителей.

В романе возникает круг родителей Трифонова: политкаторжане, профессиональные революционеры – все люди достойные. Да и отец писателя – Юрий, родившийся в 1925 году, застал его – описан как личность значительная.

Старыми большевиками были и родители Булата Окуджавы. От романтики их борьбы осталась в ранней, 1957 года, песне Окуджавы строфа:

я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

Позже Окуджава стал петь: «на той единственной гражданской». Это изменило смысл: единственная – это не та далёкая. Это вечная борьба граждан за что-то хорошее против чего-то плохого, а не жестокая мясорубка, перемоловшая когда-то в стране всё достойное.

В 1942 году 18-летний Окуджава добивался отправки на фронт. Был ранен. Дети репрессированных часто рвались в армию, надеясь облегчить тем судьбу родителей.

Мне, поклоннику творчества Окуджавы, стыдно за его кондовую советскую строфу в военной песне:

… нам нужна одна победа,
одна на всех – мы за ценой не постоим.

От солдата армии, люди в которой были для командования не ценнее соломы, которых бросали на не разминированные минные поля, такое равнодушие к цене победы позорно.

Не было намёка на советскость у Василия Аксёнова, самого «американского» из советских писателей. Возможно, сказалось влияние мамы Евгении Гинзбург, историка, автора антисталинского «Крутого маршрута», с которой Вася подростком провёл годы в её магаданской ссылке.

В Ю-тюбе можно посмотреть большое интервью, данное в 2017 году незадолго до смерти создателем выдающегося фильма «Комиссар» Александром Аскольдовым Дмитрию Гордону. В отличие от помянутых писателей (не считая сына армянки и грузина Окуджавы), еврейская половина Аскольдова не материнская, а отцовская.

Отец кинорежиссёра Яков был крупным чекистом, потом красным командиром, дважды награждённым высшим в ту пору орденом Красного Знамени. Александр ярко, как сценарий фильма, описывал в интервью сцену ареста отца, затем матери, и как он пятилетним впервые сумел завязать шнурки ботинок и ушёл в ночной Киев к знакомой еврейской семье. Останься, угодил бы в детдом для детей «врагов народа».

У Аскольдова жизнь складывалась сравнительно благополучно: он окончил филфак МГУ, в 1964 году вступил в КПСС и поступил на Высшие сценарные курсы. Он не может объяснить: почему им овладело страстное желание снять фильм именно по рассказу Василия Гроссмана 1934 года «В городе Бердичеве», уникальному в советской литературе?

Александр в интервью оплакивал свою жизнь – сняв первый и последний фильм, он на 20 лет был отстранён от профессии, а фильм его на эти годы упрятали в Госфильмфонд СССР. Представляется, однако, что Аскольдов должен был быть счастлив: создав самое антисоветское произведение советского кинематографа, тяжело опорочив коммунистическую идею, противопоставив человеконенавистничеству комиссаров гуманный мир еврейской семьи (что может быть унизительней для комиссаров?), он не был расстрелян, и даже сохранил свободу. Может быть, Аскольдова спасло членство в партии?

В фильме комиссару – её замечательно играет Нонна Мордюкова, приходит время рожать, и её прямо с фронта помещают в многодетную семью еврея Магазаника. Эту роль исполнил гениальный Ролан Быков. Комиссар обнаруживает, что существует мир добрых человеческих отношений – любви к детям, к семье. Кажется, в ней тоже начинают пробуждаться нормальные чувства, как у евреев. Она открывает, что ненависть к классовым врагам – это не весь мир.

Но тут раздаются звуки войны – через город – мы знаем от автора рассказа – это Бердичев, проходит отряд. И, пишет Гроссман, «Магазаники видели, как по улице вслед курсантам бежала женщина в папахе и шинели, на ходу закладывая обойму в большой тусклый маузер». Комиссар спешила убивать.

Следующими фразами Гроссман повесил над рассказом дымовую завесу: «Магазаник, глядя ей вслед, произнес: – Вот такие люди были когда-то в Бунде. Это настоящие люди, Бэйла. А мы разве люди? Мы навоз».

Цензора это купило. В фильме таких дурацких слов нет. В нём всё прозрачно. Аскольдов рельефно разделил два мира: светлый мир семейной любви и злой – классовой ненависти.

Интервьюер спросил Аскольдова: почему после запоздалой премьеры фильма в 1987 году режиссёр – он не был ещё стар, только 65 лет, ничего не снял. Тот ушёл от ответа. Могу предположить: ничего на уровне «Комиссара» Аскольдову, да и не только ему, было не создать. Закончился Советский Союз, мир сталинских сирот с его эстетикой и этикой, с его идеями и искусством. Начинался мир неведомый, что и как в нём создавать и снимать – было непонятно. Выдающимися фильмами этот мир никак не отметился. Провал нового фильма Аскольдова подорвал бы репутацию его шедевра.

Знаток тамошней культуры Дмитрий Быков не раз заявлял, что нынешнее время в России бесплодно. А золотым веком российского искусства он считает советские 70-е. Они и были временем расцвета поколения сталинских сирот. Несмотря на цензуру, запрещавшую книги и спектакли, упрятывавшую на полку фильмы, громившую бульдозерами художественные выставки. Здесь запрятана некая тайна творчества, связь его с неволей.

Я вижу параллель этому парадоксу с французским кино, великие режиссёры которого – Марсель Карне, Жан Ренуар, Жан Гремийон сняли свои лучшие фильмы в период немецкой оккупации Франции. Геббельс был недоволен их «модернизмом». Правда, фильмы не запрещал.