Революция или смерть
(Жизнь и гибель Эрнесто Че Гевары)
Я в мир пришел, чтобы не соглашаться…1Максим Горький
Ночь опустилась на Игеру, и поселок растворился в кромешной тьме, а когда наступил рассвет в воздухе послышался мерный гул вертолетов. Несколько минут машины кружили над сельвой, выискивая удобное место для посадки, а затем приземлились на ближайшем плато. Высоких чинов боливийской армии встречал капитан Гарри Прадо, он же провел прибывших к старой местной школе, где уже сутки томился пленник, к которому сейчас было приковано внимание всего мира.
Узник
Обессиленный, нечесанный и грязный, в задубевшем от пота камуфляже, он лежал, вжавшись в необструганный деревянный пол и ждал смерти, которая была всего в нескольких шагах от комнаты, куда его бросили солдаты. После того, как разговор с высокопоставленными гостями закончился ничем, после того как один из них – полковник, которого он не знал – равнодушно махнул рукой, он понял, что обречен – судить его не будут. Он не знал, когда его повесят или расстреляют, через час или через два – ему это было уже все равно. Он не раз и не два во всеуслышанье заявлял, что готов пожертвовать жизнью ради революции, ради свободы, ради спасения всего человечества и теперь не собирался вести переговоры с теми, в чьих руках он находился. Кто стоял по другую сторону баррикад. Кто своей силой и мощью остановил его на этом погибельном пути. И даже перед лицом смерти он не собирался ни на йоту отступать от своих идеалов, в чьей истинности и правоте он никогда ни минуты не сомневался. Наивные полковники и генералы – они были всего лишь марионетками ненавистных ему янки, их кругозор ограничивался звездами на эполетах, этим ли золотопогонникам в чем-то убеждать его…
Из щелей дуло, слабое дуновение воздуха приносило некоторое облегчение в этой удушливой влажной жаре. Раненая нога отпустила, он испытывал смертельную усталость во всем теле, и единственное, что ему больше всего хотелось, это помыться. Найти в себе силы подняться и стать под душ, самый обыкновенный душ, чтобы холодные струи воды выхлестали из него ту огромную душевную и физическую усталость, которую он испытывал все последние недели, когда его отряд кружил по Ньянкауасу, как загнанный зверь. Но откуда, черт возьми, в этой проклятой удушающей сельве, в этой старой покосившейся сельской школе было взяться городскому душу? Да и будь он здесь, кто бы предоставил ему эту возможность? Командующий армией генерал Овандо? Контр-адмирал Угартече? Или тот незнакомый полковник, который так лениво и небрежно махнул после неудавшегося разговора рукой?.. Неожиданно навалившаяся тяжесть еще сильнее вжала его в пол, он прикрыл глаза и задремал, и сквозь эту беспокойно-невнятную дрему ясно и отчетливо услышал: «Тэтэ!» Так называли его самые близкие и друзья, но голос, в котором было столько любви и ласки, мог принадлежать только одному человеку на свете, его матери…
Тэтэ
Она звала его собираться в бассейн. Это было одним из многочисленных способов, которыми мать отчаянно боролась с мучившей его с малых лет астмой. Он очень страдал от этой болезни, чувствуя себя не таким как все. Приступы могли настичь его где угодно: дома, в школе, во время ребячьих игр, и чтобы доказать всем, но прежде всего самому себе, что он не ущербен, что он такой же, как и все, он до изнеможения гонял по футбольному полю, играл вместе со всеми в регби, лазал по горам и деревьям, ни в чем не желая уступать сверстникам. И в конце концов доказал, что не нуждается ни в чьем снисхождении и ни в чьих поблажках. Но он все-таки отличался от других – несмотря на постоянно терзающую его болезнь, он много учился и много читал. В родительской библиотеке Маркс соседствовал с Фрейдом, Кропоткин с Нерудой, он жадно глотал и то и другое, но хитроумные построения немецкого экономиста и рассуждения русского анархиста влекли к себе меньше, чем Альберти и Лорка, и он даже сам начал сочинять стихи. Но стихи были слабыми, подражательными, и когда он это понял, то решил, что его призвание быть врачом. Поэт врачует душу, он будет врачевать тело, одно стоит другого, недаром древние говорили о том же самом. Он был упрям в достижении целей, которые ставил перед собою, и после колледжа поступил на медицинский факультет. От своего друга Альберто Гранадоса, работавшего в лепрозории близ Кордовы, он много слышал об Альберте Швейцере, устроившем госпиталь в позабытом цивилизацией и Богом Ламбарене и бесплатно лечившем всех убогих и сирых, и увлекся его миссионерскими идеями. Поэтому, когда Гранадос, у которого заканчивался контракт, предложил сопровождать его в поездке по континенту – Миаль2 хотел найти постоянную работу – он с радостью согласился.
Из этой поездки он вынес единственное убеждение – Латинская Америка представляла сплошной лепрозорий, более того, весь мир был безнадежно болен, если он допускал, подобное унижение человеческого существования. И его не вылечить лекарствами, которые они захватили с собой, ни психотерапией, которую они применяли к прокаженным. Избавиться от «проказы» можно только насилием, и поэтому, когда у них в очередной раз защемило сердце от увиденного, и Альберто, чтобы как то снять напряжение в шутку предложил остаться в Мачу-Пикчу, мертвой, древней индейской столице Перу, жениться на индианках старинного рода, объявить себя вождями и осуществить революцию сверху, он совершенно серьезно ответил, что без стрельбы ничего не выйдет. Нет, он не был тогда еще убежденным профессиональным революционером и коммунистом, готовым сломя голову броситься освобождать своих братьев по крови, но именно все то, с чем столкнулся он в этом путешествии по континенту, пережитое и пропущенное через сердце, подвигло его стать на тот путь, на который он вскоре встал. А встав, не сойти с него ни при каких обстоятельствах и пройти по нему до самого конца. Потому что если он был в чем-то убежден, то переубедить его было невозможно. Любая аргументация была бессильна…
В Каракасе он расстался с Альберто, друг нашел хорошо оплачиваемую работу. Улететь в Буэнос-Айрес ему помог дальний богатый родственник-коннозаводчик. Он предложил сопровождать партию отборных скакунов в Майями, забрать оттуда другой груз и вылететь с ним в Аргентину…
Эрнесто
Сквозь дрему он уловил резкий скрип поворачивающегося в дверной скважине ключа, но шаги почему-то не приближались, а удалялись, и тогда он понял, что пришли за ним, а не за Вилли, запертом в соседнем классе. Это он, его верный Вилли, когда рейнджеры разгромили отряд, пытался помочь ему, таща в колючий кустарник, росший по склону холма… Он опять впал в полузабытье, а когда очнулся, обнаружил себя среди гватемальских друзей. Они пытались вывести его из мрачного состояния, в котором он пребывал после неудачи с революцией в Боливии. Его поддерживала Ильда, как может поддерживать только бескорыстно влюбленная в мужчину женщина. А он все не мог успокоиться и ходил мрачнее местных туч… После возвращения на родину приступы астмы мучили его меньше, чем неправедное устройство этого мира. В мире царили несправедливость и жестокость, и он невзлюбил его. Ему хотелось этот мир изменить. Он еще не знал как, но он уже знал, что, если понадобится, его не остановят ни методы, ни средства, ни цена. Цель, маячившая перед ним, оправдает все…
Он ощущал себя солдатом, который должен послужить революции. Сдав накопившиеся задолженности, всего 16 экзаменов, он получил диплом врача и был волен выбирать между служением революции и жизнью обычного буржуа. Между устоявшимся бытом, домашним теплом и неизвестностью, связанной с лишениями и бездомьем. И он выбрал. То, без чего больше не представлял своей жизни. Это было больше, чем призванием, это, очевидно, было предписано ему на роду. Родителям он сказал, что уезжает в Венесуэлу – они даже не пытались перечить, зная его независимый характер и нрав. Друзьям – что с ними прощается солдат Америки, они восприняли его слова как шутку и посоветовали не заразиться в лепрозории. В ответ он только усмехнулся. В его жилах текла кровь ирландских мятежников, испанских конкистадоров и аргентинских бунтарей. Это была гремучая смесь. Ему ли бояться проказы в лепрозории, если проказой поражен весь континент? Ему было все равно, где служить, лишь бы служить революции, он взял билет, сел в поезд и вместо Каракаса, где его ждал Миаль, поехал в Ла-Пас, где его не ждал никто. В Боливии только что произошла очередная 179 по счету революция, президент Виктор Пас Эстенсоро объявил ее национально-демократической. Это отвечало его умонастроениям, он думал, что «солдаты» нужны именно там.
Но он был еще молод, наивен, и глубоко заблуждался. Его способности, энергия, профессиональные навыки оказались невостребованными, он полгода мыкался без дела, наблюдая, как революция вырождается в свою противоположность – свобода в анархию, неподкупность в коррупцию, демократические завоевания во всевластие чиновников. Это, однако, не поколебало его уверенности в том, что коррозия поражает людей, а не идеи. Идеи свободы, братства и всеобщего счастья были святы, люди – нет, поэтому надо было найти других людей, другую страну и попробовать все сначала. Но теперь уже не служить революции, а самому делать ее. Такой, какой он себе ее представлял. В Ла-Пасе он познакомился со своим соотечественником Рикардо Рохо. Тот был убежденным антиперонистом, ему удалось бежать из генеральской тюрьмы, он тоже жаждал действий и до него дошли сведения, что в Гватемале готовится как раз та самая революция, о которой они так страстно мечтали. Они должны были вместе отправиться туда, но Рохо задержали какие-то дела, и он поехал один не дожидаясь Рикардо.
В Гватемале прокоммунистически настроенный президент полковник Арбенс проводил реформы, задевающие интересы местной буржуазии и крупных американских корпораций, в правление которых входили видные заокеанские политики Аллен Даллес, Генри Кэбот Лодж. Американцы в преобразованиях Арбенса видели советскую угрозу и стали помогать мятежному Кастильо Армасу. Эрнесто пытался сколотить молодежные отряды для защиты революции, с этой идеей он пытался пробиться к президенту, но полковник никого не принимал. Он успел без одобрения властей вооружить один-другой десяток людей, но в стычки с мятежниками вступить не успел – правительство пало, к власти пришла хунта Армаса, и он, не дожидаясь репрессий, выехал в свободную Мексику…
Геннадий Евграфов
1 Единственная сохранившаяся строка одного из ранних стихотворений Горького.
2 Миаль – сокращенное «Ми Альберто. Так называли доктора близкие и друзья.
Продолжение следует.
Комментариев нет:
Отправить комментарий