"ШАЛОМАХШАВНИК" СТЕФАН ЦВЕЙГ

ВЧЕРАШНИЙ МИР

НАУМ ВАЙМАН 

+T-

Посмотрел фильм Марии Шредер "Стефан Цвейг: прощание с Европой". В самом большом зале тель-авивской Синематеки собралась не просто интеллигентная, а явно интеллектуальная и "значимая" в культуре публика, средний возраст – лет семьдесят (вчерашний мир). Фильм, на мой вкус, довольно скучный, хотя по-своему стильный. По сути – снятый на пленку театральный спектакль: всего несколько мизансцен на разных остановках изгнания, и разговоры, разговоры, разговоры… Сам Цвейг-пацифист, прекрасно сыгранный Иосифом Эдером, такой милый и умный, раздражал еще больше. В 36-ом, во время международного съезда писателей в Буэнос-Айресе он отказывается осудить режим в Германии ("я четыре года там не был, и не знаю, что в стране происходит"), а в 42-ом, уже накануне самоубийства, он с чувством глубокого разочарования говорит, что теперь никто в Европе не думает о мире. Какого черта о мире, когда идет такая война и нужно думать только о победе! Типичный еврейский "шаломник", как говорят в Израиле: он не на стороне своего, еврейского, народа, и даже не на стороне "прогрессивных сил", он "на стороне мира", а поскольку в этом мире никто о мире не думает – ему здесь делать больше нечего. Все бы леваки так. Однако ведь есть довольно задиристые…

      Придя домой, я заглянул в его последнюю книгу "Вчерашний мир". Самоубийством в феврале 42-го он расписался под этим горьким итогом. И с первых же слов пахнуло чем-то таким знакомым…

Я родился в 1881 году, в большой и могучей империи, в монархии Габсбургов, но не стоит искать ее на карте: она стерта бесследно.

Да, он считал Европу своей родиной. И Вену ценил, потому что нигде не ощущал себя европейцем с такой легкостью. А чумой, погубившей эту "родину", он считал национализм.

На моих глазах росли и распространяли свое влияние такие массовые идеологии, как фашизм в Италии, национал-социализм в Германии, большевизм в России и прежде всего эта смертельная чума – национализм, который загубил расцвет нашей европейской культуры.

Не фашизм, не большевизм погубил культуру, а национализм. Типичный взгляд еврея, возжелавшего забыть о нациях, и прежде всего о своей, или уже родителями воспитанного "в забытьи". Попытка найти родину в культуре, отсюда и отрицание национального характера любой культуры, непременно "наднациональной". Доживи он до наших дней, и Израиль бы невзлюбил – не о том мы мечтали в столицах великих империй.

Благодаря их /евреев – Н.В./ страстной любви к этому городу, их стремлению к ассимиляции они прочно обосновались здесь и были счастливы служить славе Австрии; они чувствовали свое австрийство как предназначение и долг перед миром.

Писатель с детства полюбил идею содружества как главную идею моей жизни, а город, мол, еще во времена Марка Аврелия защищал римскую, универсальную культуру. И тут же характерное признание:

даже когда Луэгер, лидер антисемитской партии, стал бургомистром, это никоим образом не отразилось на личном общении, и что касается меня, то я должен признать, что ни в школе, ни в университете, ни в литературе никогда не испытывал никаких притеснений как еврей.

Даже когда… Если факты противоречат твоим мечтам, то тем хуже для фактов. Отказывая своей нации в праве на жизнь, эти прекраснодушные зомби стремились разрушить и другие, в том числе те, среди которых жили. То есть, бессознательно или осознанно, были подрывным элементом. И тут как тут – великая австрийская культура, созданная стараниями этих доброхотов, конечно же наднациональная, имперская, всеевропейская:

Как раз в последние годы венское еврейство – подобно испанскому перед таким же трагическим исходом /!! – выделено мной/ – стало творчески плодоносным, создав искусство отнюдь не специфически еврейское, а, напротив, глубоко и подчеркнуто австрийское, венское по сути. Гольдмарк, Густав Малер и Шёнберг стали международными авторитетами в новейшей музыке … Гофмансталь, Артур Шницлер, Беер-Гофман вывели венскую литературу на европейский уровень…

Национальная гордость проявляется у него в восхищении вкладом евреев в великую австрийскую культуру (как все похоже, будто я на своей московской кухне спорю в середине семидесятых с евреями, толкующими мне о "великой гусской культуре"!):

безмерен вклад, который еврейская буржуазия внесла в венскую культуру своей поддержкой и непосредственным участием. Евреи были основной публикой, они заполняли театры, концерты, они покупали книги, картины, они посещали выставки, и благодаря более гибкому, менее связанному традицией восприятию они повсюду становились поборниками и инициаторами всего нового. В девятнадцатом веке почти все крупные коллекции произведений искусства были созданы ими; они способствовали почти всем художественным экспериментам…

Но когда "аборигены", еще не осознавшие, что все дело в забвении национальной принадлежности, посмели проявить инициативу с национальной окраской – такое время писатель называет "антисемитским" – , их ждало неизбежное поражение:

когда в антисемитские времена один-единственный раз попытались основать так называемый "национальный" театр, то не нашлось ни авторов, ни актеров, ни публики; через несколько месяцев "национальный театр" с треском провалился.

Немецкий национальный театр был провален еврейским интернациональным кагалом, и сила идеологии такова, что многоумному писателю даже в голову не приходит, что это может служить причиной возмущения аборигенов и всех тех ужасов разрушения культуры, о которых он повествует. Что именно он, и такие, как он, – подлинные виновники Катастрофы. В 1920 году, после того, как Англия приняла декларацию Бальфура о создании еврейского "национального дома" в Палестине, и не было еще никаких ограничений на приезд в страну – это был шанс изменить еврейскую историю и спасти миллионы – , будущий президент Израиля Хаим Вайцман в отчаянии воскликнул: "Где ты, народ Израиля?!" Миллионы остались "дома", в Европе, "на родине"…

Конечно, причин на то было много, в том числе конкретных и практических, но была и идеология, которая отвергала такое решение, идеология прогресса, терпимости и дружелюбия, как выражается Стефан Цвейг. Эту идеологию тупого прекраснодушия я называю левой. И писатель, уже наученный горьким опытом, отдает себе отчет в ее иллюзорности!

Девятнадцатое столетие в своем либеральном идеализме было искренне убеждено, что находится на прямом и верном пути к "лучшему из миров". И эта вера в нескончаемый, неудержимый "прогресс" имела для той эпохи поистине силу религии.

Совершенно верно, инженер человеческих душ все понял правильно, эта идеология, а вернее религия, и сегодня сильней всех других. Но признается: если факты против иллюзий – тем хуже для фактов.

Но даже если это была иллюзия, то все же чудесная и благородная, более человечная и живительная, чем сегодняшние идеалы, и в нее наши отцы верили. И что-то в глубине души, несмотря на весь опыт и разочарование, мешает полностью от нее отрешиться. То, что человек впитал с материнским молоком, остается в его крови навсегда. И вопреки всему тому, что каждый день мне приходится слышать, всему, что и сам я, и мои многочисленные друзья по несчастью познали путем унижений и испытаний, я не могу до конца отречься от идеалов моей юности, от веры, что когда-нибудь опять, несмотря ни на что, настанет светлый день.

Настанет, настанет. Этим светлым днем Европы, вашими молитвами, станет ислам.

Когда фильм кончился и пошли беззвучные титры с именами актеров и других участников, я изумился происходящему: весь зал, без исключения, остался сидеть на своих местах. И это притом, что обычно израильская публика уже при первых признаках окончания представления ломится к выходу, сметая все на своем пути. Не зря я подметил, что публика на этот раз была особо интеллигентная. "Леваки", - подумалось. - Они в шоке. Может быть, что-то поняли?" Народ, однако, все сидел и сидел. Все еще грезили о Европе? И тогда я встал и заорал по-русски: "Вставай, проклятьем заклейменный!" Народ вздрогнул, что-то забурчал, оглядываясь, и с трудом зашевелился. Тогда я затянул любимую: "Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!" Меня обозвали на иврите психом (мешуга), по-русски – идиотом, и на нескольких языках попросили заткнуться. Однако постепенно и понуро народ все-таки потянулся к выходу.