Кадиш
Да будут помянуты павшие на Войне Судного дня и да сбудутся слова поминальной молитвы: «Творящий мир на Своих высотах, Он сотворит мир для нас и для всего Израиля, и скажут: “Амен”».
Слова мертвеца
Преобразуются в кишках живущих.
<…> Ибо поэзия не делает ничего.
У. Х. Оден. Памяти У. Б. Йейтса (1939)
В 1920 году Т. С. Элиоту исполнилось 32 года. Позади была эмиграция из Америки в Англию, ставшую для него родиной и предметом любви, впереди — Нобелевская премия и репутация лучшего в XX столетии британского поэта.
Итак, в 1920 году вышел его поэтический сборник со скромным названием «Стихи». Вот одно из стихотворений: «Бербанк с Бедекером, Блайстайн с сигарой».
Путеводитель «Бедекер» ведет Бербанка на маленький мост, в небольшую гостиницу, к княгине, родовое имя которой, происходящее от латинского vulpex («лиса»), не сулит поклоннику ничего хорошего. Похоронный звон колокола медленно удаляется в сторону моря, бог Геркулес, когда‑то любивший Бербанка, покидает его (иссякает мужская сила англосакса), между тем как от полуострова Истрия надвигается Блайстайн, «венский чикагский семит. // Его выпученный тусклый глаз // Глядит из протозойской слизи в перспективу Каналетто. // Время догорает, подобно коптящей свече. // Вот и мост Риальто. // Крысы — под кучами мусора, // Евреи — под чем угодно. // Деньги в мехах». Княгиня, отвергнув Бербанка, развлекает сэра Фердинанда Клайна. Увы, евреев в Англии посвящают в рыцари, прибавляя к их имени почетное звание «сэр»! «Кто постриг когти льву, // обрезал ему крылья, осыпал его круп блохами? // Бербанк размышляет // над развалинами времени и над семью законами».
По мнению Иосифа Бродского, крылатый венецианский лев был улучшенной формой Пегаса: оба могли летать, но Пегас вряд ли умел читать. К тому же лапой легче переворачивать страницу, чем копытом. Впрочем, в этом нет надобности: книга всегда открыта на одном и том же месте, где написано: Pax tibi Marce evangelista Meus («Мир тебе, Марк, Мой евангелист»).
Подобно Бербанку, Бродский в Венеции потерпел неудачу с аристократкой, графиней Мариолиной Дориа де Дзулиани. Она встретила его на вокзале, проводила в небольшой пансион и пригласила захаживать к мужу. Обиднее всего, что мужа она потом бросила, влюбившись в американского летчика и перебравшись в штат Мичиган, где Бродский учил студентов азам поэзии.
Но из приключений Иосифа в Венеции для нас важнее его визит к Ольге Радж, подруге Эзры Паунда, большого поэта, эрудита и нераскаянного фашиста. Туда его привела Сьюзен Зонтаг, американская критикесса, философ и писатель. На полу в гостиной стоял бюст покойного хозяина, или, скорее, его «иератическая голова».
Хемингуэй в книге «Праздник, который всегда с тобой» рассказывает о парижской студии Паунда: «Я также любил голову Эзры работы Годье‑Бжеска, и я любил все фотографии работ этого скульптора, которые Эзра показывал мне…» Но более всего Хемингуэй любил самого Эзру: «Эзра Паунд всегда был хорошим другом и всегда помогал людям <…> Он беспокоился обо всех. Когда я встретил его, он более всего беспокоился о Т. С. Элиоте. Ему, как Эзра мне рассказывал, приходилось работать в лондонском банке, так что для поэзии оставалось мало времени».
Чтобы поддержать поэта, Эзра создал благотворительный фонд. По словам Хемингуэя, Паунд «был настолько искренним в своих ошибках и так влюблен в свои заблуждения, так добр к людям, что я всегда думал о нем как о святом».
О характере заблуждений Хемингуэй не пишет, а между тем они примечательны. Паунд в годы войны служил Муссолини, агитируя по итальянскому радио американских солдат. После войны его судили, но вместо тюрьмы отправили в психушку. Освободившись, Эзра вернулся в Италию, где прямо в аэропорту выбросил руку в фашистском приветствии. С точки зрения Ольги Радж, Паунд о зверствах немцев ничего не знал, живя затворником в Рапалло, а обвинения его в фашизме вообще ложны. «Но ведь вы не думаете, Ольга, что американцы поссорились с Паундом только из‑за его радиопередач?» — спрашивала Сьюзен. «А что же это было тогда?» — «Антисемитизм Эзры». Немедленно последовал ответ: «Надо понимать, что антисемитом Эзра не был, что его имя было Эзра, что у него были друзья‑евреи, и среди них — один венецианский адмирал».
Действительно, книжник Эзра в пятом столетии до христианской эры «расположил сердце свое к тому, чтобы изучать закон Г‑сподень и исполнять его и учить в Израиле закону и правде» (Езд., 7:10). Его именем родители назвали будущего фашиста, поэта и эрудита. Выйдя из дома Ольги Радж, Иосиф и Сьюзен свернули налево и попали на Набережную неисцелимых, подарившую Бродскому идею одноименного эссе. Отклоняясь от текста этого эссе, можно заметить, что «неисцелимыми» были почти все английские и американские интеллектуалы межвоенной поры: и Элиот, и Паунд, и даже Вирджиния Вулф, без памяти любившая своего мужа‑еврея, что не мешало ей изменять ему с женщинами и мужчинами, а также писать антисемитские рассказы и очерки. В некотором смысле «неисцелимым» был и сам автор «Набережной неисцелимых», но об этом мы сейчас умолчим…
В 1928 году Элиот сочинил «Песню для Симеона». Симеон, названный Богоприимцем, «был муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израилева» (Лк., 2:25). Ему было предсказано, что он не умрет, пока не увидит Мессию, помазанника Г‑сподня. Когда же он увидел Иисуса, которого родители принесли в Храм, чтобы совершить обряд посвящения Г‑споду, то взял его на руки и воскликнул: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовил пред лицом всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля» (Лк., 2:29–32).
«Песнь Симеона Богоприимца» из Евангелия от Луки попала в католическую, англиканскую и православную литургию. Ее называют по первым словам: Nunc dimittis («Ныне отпущаеши»). За ней в Евангелии следуют слова Симеона, обращенные к матери Иисуса: «Се, лежит сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, и тебе самой оружие пройдет душу, — да откроются помышления многих сердец» (Лк., 2:34). Уже здесь мы видим два мотива: слава Израиля, народа Б‑жьего, и падение‑восстание многих в Израиле. Оба мотива присутствуют в стихотворении Элиота.
«Владыка, римские гиацинты цветут в чашах, // Зимнее солнце сползает по снежным холмам. // Упрямое время года остановилось. // Моя жизнь — свет в ожидании ветра смерти <…> // Подари нам Твой мир! // Я много лет ходил по этому городу, // Хранил веру и постился, помогал бедным <…> // Где будут жить дети моих детей, кто вспомнит мой дом, // Когда настанет время скорби? // Пока не пришло время плетей, и веревок, и стонов, // Подари нам Твой мир! <…> // По слову Твоему, они будут страдать в каждом поколении // Во славу и на посмешище, // Свет прибавляя к свету, подымаясь по ступеням святости. // Мученичество, экстаз молитвы и мысли — не для меня <…> // Подари мне Твой мир! // И тебе самой оружие пройдет душу, // И Тебе тоже! // Я устал от своей жизни и от жизни тех, кто будет после меня, // Я умираю собственной смертью и смертью тех, кто будет после меня. // Позволь рабу Твоему уйти, // Увидев спасение Твое!»
Кто разглядит здесь презрение и ненависть к евреям? Скорее преклонение перед святостью Израиля, сочувствие к его страданиям, а более всего — предвидение Холокоста и трижды повторенная неистовая просьба о мире: «Подари нам Твой мир!»
Просьба эта как бы списана со слов еврейской поминальной молитвы, которая называется «Кадиш Ятом», потому что ее произносит ятом («сирота»): «Да будет великий мир с небес и жизнь для нас и для всего Израиля, и скажут: “Амен”. Творящий мир на Своих высотах, Он сотворит мир для нас и для всего Израиля, и скажут: “Амен”».
В 1927 году поэт стал англо‑католиком, раскаявшись в богохульстве, которое прежде себе позволял. Великая депрессия заставила его вспомнить слова Шарля Пеги: Le monde moderne avilit («Современный мир унижает»). Если современный мир унижает, то не следует ли отвернуться от современности, от модерна, от очарования прогрессом?
В 1933 году он прочел три лекции в Университете Вирджинии и опубликовал их год спустя в виде книги под названием «За странными богами. Пособие по изучению ереси». «Странные боги» — либерализм, экономический детерминизм, дух чрезмерной терпимости: «В обществе, вроде нашего, изъеденном червями либерализма, единственная возможная вещь для человека со строгими убеждениями — провозгласить свою точку зрения и на этом остановиться». Бессмысленно спорить с еретиками, но следует опасаться «вторжения чуждых рас». «Если в одном месте существуют две культуры или более, они или деградируют, или вырабатывают в себе яростное самосознание». Расовое единство должно сопровождаться единством религиозным. Аргументы в пользу того и другого «делают присутствие большого числа свободомыслящих евреев в высшей степени нежелательным».
Муза покинула Элиота за 23 года до смерти. В 1942 году, когда воздух Англии был полон гари и пепла большой войны, он сочинил свой последний шедевр, «Литтл Гиддинг», четвертую часть поэмы «Четыре квартета».
Здесь мы находим рассказ о странной встрече. В сумерках, сгущающихся перед концом бесконечной ночи, поэт ловит не себе взгляд мертвого Мастера, которого знал при жизни. Имя Мастера он не называет, но мы догадываемся, что это Уильям Батлер Йейтс, единственный, к кому Элиот испытывал ревность и зависть. И вот что сказал Мастер: «Я не стремлюсь повторять // Мою теорию и мысли, которые ты уже забыл. // Они сослужили свою службу. Пусть будут. // С твоими случится то же. Молись, чтобы их тебе простили, // Как я умоляю тебя простить // И добро и зло. // Прошлогодний плод съеден, // И зверь, насытившись, пинает пустое ведро».
Они ушли, оставив пустые склянки из‑под теорий, и мы, как брошенные дети, плачем, размазывая слезы по щекам: почему не устерегли, не предупредили, не удержали от падения в грязь? Но ведь они ничего не должны нам. Они умерли, а мы живы, хотя и осиротели. И теперь нам приходится читать поминальную молитву: «Он сотворит мир для нас и для всего Израиля, и скажут: “Амен”».
Комментариев нет:
Отправить комментарий