РАЗВОД ПО-ИЕРУСАЛИМСКИ

Автор Кира РЕВЗНЕР
Развод по-иерусалимски

Юбилеи бывают разные: серебряная свадьба, 50-летие трудового стажа, 9 месяцев со дня зачатия. А у меня недавно исполнилось 10 лет со дня развода. Незабываемая церемония, описание которой я и предлагаю вашему вниманию. В восемьдесят девятом году всех охватило безумие – надо ехать. Куда, зачем? Мои родители отказались наотрез. Отец – фанатик русской культуры, он не мог представить себе жизни без окружавших его памятников старины. А мама делала все, что он говорил – в семье царил домострой. Дашка подросла и собиралась в школу. Она уже неплохо читала и писала, и мы решили ехать, чтобы она пошла в Израиле в первый класс. Я даже сейчас с дрожью вспоминаю, как толпы отъезжающих штурмовали ОВИРы. Еще не было прямых рейсов в Израиль, и мы добирались до Москвы, потом поездом до Будапешта, а оттуда до Тель-Авива самолетом венгерской авиакомпании "Малев"...  Первые два года все было нормально. Мы работали, Дашка училась в третьем классе – она за несколько месяцев перескочила через класс, быстро выучив иврит. Мы уже присматривали квартиру в Ашкелоне, когда мой благоверный начал худеть. Он отказывался от еды, ходил бледный, в постели его не тянуло на подвиги, и я начала беспокоиться – не заболел ли он. От моих расспросов он только отмахивался, а стоило мне выйти за дверь – хватался за телефон. Однажды, когда его не было дома, раздался звонок. – Здравствуйте, – сказал незнакомый голос, – я говорю с Валерией? – Да. А кто вы? – Меня зовут Андрей. Я муж Эллы. – Какой Эллы? Я ничего не понимаю. – Дело в том, что моя жена изменяет мне с вашим мужем. Римляне говорили, что сильные в гневе краснеют. Если бы на меня кто-нибудь посмотрел в этот момент, то увидел бы налитую кровью физиономию. – А причем тут я? – как можно спокойнее ответила я. – Вы меня не поняли? – удивился он. – Я вас поняла прекрасно. Вы сказали, что ваша супруга изменяет ВАМ. Вот и разбирайтесь с ней сами. А мне мой муж не изменяет. У него горячий темперамент, и таких эпизодов, как она, у него будет еще много. – Как вы можете так говорить? – Вам не понять кавказскую ментальность. Я родила ему ребенка. Это святое. Значит, я всегда буду ему роднее всех пустых увлечений. Пусть она ему сначала родит, тогда поговорим. Всего хорошего. Я положила трубку. Потом машинально, ничего не чувствуя, словно отмороженная, я достала с антресолей огромный баул, с которым мы приехали в Израиль, и стала кидать туда все его вещи. Увенчав это монументальное сооружение коробкой с противогазом, я выставила баул за дверь и принялась дожидаться изменника. Когда Борис вошел в дом, то по его лицу я поняла, что он только и ждал минуты, когда мне все станет известно. – Что это, Лерочка? – спросил Борис. – Это твои вещи, дорогой. Звонил муж твоей любовницы. Спрашивал, что делать. – Вот кретин! – в сердцах ругнулся Борис. – Я ему и предложила не вмешивать меня в ваш любовный треугольник. Разбирайтесь сами. Может быть, Борис не ожидал от меня такой реакции, но он вдруг стал похож на шарик, из которого выпустили воздух. – Я люблю ее, – он понурил голову. – Ну и прекрасно! Ты тоже хочешь спросить меня, что делать? – У меня никогда не было такого в жизни. "Ага, – подумала я, – значит, правы были те, кто уверял меня, что он женился на мне из-за ленинградской прописки. Нет, я просто не могу предположить о себе такое. Я же умница и красавица. Прописка – фи, это для меня слишком низко. Тем более, что прописка улетучилась, как дым отечества, и мы сейчас не в переименованном Ленинграде, а на Земле Обетованной". Но вслух произнесла: – Когда ты сказал, что любишь меня, ты пришел жить в мой дом. Сейчас ты любишь другую, и я не понимаю, что ты до сих пор здесь делаешь? Я предлагаю тебе взять этот баул и идти к ней. Слава Богу, в Израиле нет недостатка в жилье на съем. И я удалилась в спальню. Борис остался ночевать в салоне. Через пару дней он перебрался на другую квартиру. В сущности, я была довольно либеральной женой. Если бы мой супруг погуливал от меня, и я бы об этом ничего не знала, может быть, все было бы в порядке. Кому мешают темпераментные мужья, которые уважают душевное равновесие своих жен, не сходят с ума от любви, не тратят на любовниц деньги и не приносят заразу на кончике хвоста? Но у многих просто не хватает такта. Если ты развлекаешься на стороне, то уж не огорчай свою дражайшую половину. Помни, что возвращаться к довольной, ничего не подозревающей женушке всегда приятнее, чем к высушенной ревностью мегере. Да, в семейных отношениях я не максималистка, так как (тут я развожу руками) идеальные супруги попадаются, как выигрыши в Лото – один на восемь миллионов. Через месяц я получила повестку в раввинатский суд. Купив по такому случаю соломенную шляпку (замужняя женщина не должна ходить с непокрытой головой), мы с Борисом предстали под строгие взоры седовласых старцев. Я ощущала себя как в этнографической экспедиции, участвующей в старинных обрядах. Один из старцев обратился к нам: – Где вы регистрировали брак, в ЗАГСе? Несмотря на то, что он произнес фразу на иврите, "ЗАГС" он выговорил практически без акцента. Видимо, столько выходцев из бывшего Союза прошли через раввинат, что это слово прочно вошло здесь в обиход. – Да, – кивнули мы оба. – Хупу делали? – спросил второй. – Нет, – также дружно отрицали мы. Какая такая хупа, мы даже не знали в Питере о том, что существует такой обряд еврейского бракосочетания. И не пошла бы я туда никогда. Бабуля моя была убежденной комсомолкой тридцатых годов. Родители – рафинированные интеллигенты с партбилетами. – У вас нелады в семье, потому что вы не были под хупой! – глубокомысленно изрек третий старец. – Давайте мы вас поженим, поведем под хупу, вот у вас и наладятся отношения в семье. А я-то думала, что нас разводить будут! – Нет, спасибо, нам в другую сторону, – вежливо отказались мы. – Как хотите, – разочаровались они. – Только здесь мы вас разводить не будем, у нас очередь большая. Если согласны, мы вас вызовем в центральный раввинат в Иерусалиме. "А, – подумала я, – видно у них по хупам недовыполнение плана. А в центре выше пропускная способность". Переведя слова старцев в знакомые понятия, мне легче стало разбираться в этом сюрреалистическом действии. – Хорошо, в Иерусалиме, так в Иерусалиме, – согласились мы. – Пусть каждый из вас приведет свидетеля, удостоверяющего вашу совместную жизнь с самого начала, – заключили старцы, и мы вышли из зала суда. У меня тут же начались проблемы. Если я и знала кого-нибудь, кто мог бы подтвердить мою петербургскую семейную жизнь, то эти люди жили далеко и были мне просто знакомыми, даже не близкими. Что же делать? И я обратилась к своему соседу, веселому старику дяде Изе. Дядя Изя был родом из Баку и краем уха слышал о Бориных родителях. Но познакомились мы с ним здесь, в Израиле, когда оказались на съемных квартирах в одном подъезде. Я попросила его быть моим свидетелем. – Но, Лерочка, я же не был знаком с тобой там, в Союзе, – пытался возразить он. – Дядя Изя, миленький, ну пожалуйста, у меня ведь нет здесь знакомых, а нужен видный, представительный мужчина, – я льстила напропалую. – Вам только нужно будет сказать, что мы жили вместе в Питере и в Баку. А мы жили – вот результат, – я показала рукой на Дашку. И еще скажете, как зовут моего папу. Его зовут Павел. – Лерочка, но я не знаком с твоим папой. – Вы только скажете, что его зовут Павел, и все. Я не заставляю вас врать. Просто помогите мне. Вы же бакинец и хорошо относитесь к Борику. Я оплачу бензин до Иерусалима и обратно, – я привела последний, убойный аргумент. Дядя Изя согласился. Не знаю, что на него повлияло больше всего, но факт остается фактом – когда пришла повестка в центральный раввинат, я надела вновь свою соломенную шляпку, длинную бесформенную юбку, и мы с дядей Изей отправились в суд. Обычно в любом присутственном месте по длинным коридорам снуют секретарши, строгие мужчины в галстуках заседают в кабинетах, слышен гул публики и стрекотание факсов и принтеров. Что касается шума – то он был вполне обычным, а вот секретарш и клерков заменяли бородатые мужчины с пейсами, все как на подбор в черных одеяниях. Многие были в очках. Различались они только цветом бород – у некоторых бороды были рыжими. Мы с дядей Изей, надевшим по такому поводу шелковую ермолку, озирались по сторонам, пытаясь отыскать комнату номер 212, указанную в моей повестке. Наконец нашли и постучали. – Войдите, – услышали мы из-за двери. Мы вошли в самый обычный кабинет со столами, выставленными буквой "т". Дядя Изя по советской привычке хотел было стянуть ермолку с головы, входя в помещение, но я схватила его за руку. Во главе стола сидел благообразный раввин, а напротив него – посетитель, у которого на голову была надета маленькая шапочка, сделанная наспех из картона, скрепленного обыкновенными канцелярскими скрепками. Вид у посетителя был самый что ни на есть комический. Он обернулся, и я с удивлением признала собственного мужа. Раввин предложил сесть и звучным голосом спросил меня: – Как тебя зовут, женщина? – Валерия. Он обратился к Борису: – Называешь ли ты ее какими-нибудь другими именами? – Да, – совершенно серьезно ответил он, – иногда я зову ее зайкой. – А ты как называешь его? – он ткнул пальцем в направлении Бориса. – Борик, – ответила я. – Как же так? – удивился раввин и повернулся к мужу. – Ты сказал мне, что тебя зовут Борис! Мы все, включая дядю Изю, принялись наперебой объяснять, что это одно и то же. Тут дверь открылась и вошел опоздавший Левик, брат моего мужа. Раввин взялся за него: – Как зовут его отца? – он снова указал на Бориса. – Яша, – сказал мужнин свидетель. Раввин посмотрел на моего мужа с нескрываемым подозрением: – Ты сказал, что его зовут Яков! – в его голосе слышался упрек. Мы снова, включая уже Левика, стали объяснять, перебивая друг друга. – Хватит! – прекратил он наш гвалт и обратился ко мне: – Как зовут твоего отца? – Павел, – ответила я. – А ты что скажешь? – раввин смотрел на дядю Изю в упор, не мигая. – Паша... – прошептал дядя Изя, запинаясь. Честное слово, у меня было такое ощущение, что сейчас раввин нажмет какую-нибудь потайную кнопку, сюда ворвутся дюжие ешиботники и утащат нас в кутузку за лжесвидетельство и непочтительное отношение к суду. Но все, к счастью, обошлось. В какой-то момент, будто по мановению руки раввина, в кабинете оказались два свидетеля со стороны суда. Различались они только мастью – один был рыжий, другой черный. На протяжении всего ритуального действа оба не проронили ни слова, а только стояли в углу и мерно качались вперед-назад. Раввин, как опытный дирижер, стал руководить процессом. Меня он поставил в один угол, Борика – между синхронно наклонявшимися бородачами. Наших свидетелей он вообще отослал. Вдруг в дверях появился писец с чернильницей и куском плотной желтоватой бумаги и стал что-то шептать раввину на ухо. Я разобрала слово "гусь". Писец оправдывался. Раввин, выслушав его, рявкнул: – Ну так пойди и нарви, если у тебя нет гусиных перьев. Писец ретировался. Я с интересом представила себе, как щуплый служка, подражая Паниковскому, будет бегать за гусем. Процесс затягивался. Наконец писец появился. В руках у него было перо, видать скрыл где-то заначку. Просто невозможно было за столь короткое время поймать и ощипать гуся! Он присел и стал с усердием выписывать загогулины на желтой бумаге. Время от времени он ожесточенно тыкал пером в свои волосы. Раввин нервным шагом прохаживался по кабинету, ежесекундно указывая, что писать. Мы с Борисом стояли по разным углам и смотрели на все это, как зачарованные. Наконец писец закончил работу и, собрав манатки, выскочил из комнаты. Раввин принялся за нас. – Возьми эту бумагу и иди к ней, – сказал он Борису. Тот взял лист и подошел ко мне. Я уже собиралась ее цапнуть, но раввин меня остановил: – Стой, не бери. Оттолкни руками и иди в другой угол. Рыжий и черный перестали качаться и, словно суфлеры в театре пантомимы, принялись показывать мне, что надо делать. С заданием я справилась. Так раввин гонял меня три раза. Борик протягивал мне разводное свидетельство, я шастала из угла в угол, мы оба кусали губы, чтобы не рассмеяться. Наконец раввин жестом позволил мне взять бумагу и отдать ему. Наступил торжественный момент. Раввин развернул сложенный "гет" – разводное письмо и звучным голосом начал читать: – "Я, Борис, называемый также Борик, сын Якова, называемого также Яшей, отпускаю от себя Валерию, называемую также Зайкой, дочь Павла, называемого также Пашей, и становится она с этого мгновения доступной для всех!" Он торжественно надорвал "гет", свидетели со стороны суда подписались, и царственным жестом раввин показал нам на дверь. Мы вышли, и в коридоре выдержка меня оставила. Я повалилась на скамью и начала истерически хохотать. Братья Каганошвили и дядя Изя смотрели на меня с подозрением, прикидывая, а не вызвать ли скорую для буйнопомешанных. – Ты понял, что он сказал? – отхохотавшись, спросила я Бориса. – Ну, что-то там с именами... – Он сказал, что мне теперь разрешено давать всем и каждому. Кроме тебя. У меня теперь есть официальная справка.