«А что нам снится? Что кончилась война».
Чего ждут сирийские нелегалы из Подмосковья
РЕДАКЦИОННЫЙ МАТЕРИАЛ
Всего 2 человека из 10 тысяч сирийцев, сбежавших от войны в Россию, имеют официальный статус беженца. Остальные ждут. Одни — конца войны, другие — хоть каких-то документов, дающих возможность работать в чужой стране. Многие из них живут в подмосковном Ногинске, где вынуждены трудится на подпольных швейных фабриках своих богатых земляков. Игорь Залюбовин отправился в Ногинск, чтобы узнать, как им живется спустя три года после того, как к войне на их родине подключилась Россия
ЗАБРАТЬ СЕБЕ
Внутренний двор подпольного цеха по пошиву одежды
Герои этой истории живут в России нелегально — они попросили изменить в тексте свои имена и отказались фотографироваться.
Словарь беженца: диктор и документы
У сирийского беженца — длинный день. Потому что весь день он должен ждать.
60-летний Хафез не говорит по-русски, хотя живет в России шесть лет. Каждое утро он включает огромный пузатый телевизор, сделанный в Китае лет двадцать тому назад, выкручивая звук на полную громкость. Хафез ждет, когда ведущий новостей произнесет «Си-ри-я»: тогда он прибежит смотреть в экран, не понимая ни слова. Может быть, в очередном репортаже «Первого канала» или «России» покажут его старшего сына, который воюет за Асада.
Сын — единственный из членов семьи Хафеза, кто остался в Алеппо. Хафез показывает мне видео на смартфоне: то голые, то разорванные снарядами стены. Мужчина в черном — его сын. Квартира — их бывшая квартира в алеппской многоэтажке. Теперь семья Хафеза — его жена, дети и внуки — восемь человек, не считая его самого, живут в съемной трешке в микрорайоне Заречье. Дети работают, Хафез слушает голос диктора по телевизору и ходит в магазин. Магазин находится всего в сотне метров от дома, но Хафез каждый раз выходит на улицу с опаской — время от времени его останавливают полицейские. «Документы», — говорят они еще одно из немногих слов, которое Хафез знает по-русски, — и тогда он достает свой просроченный сирийский паспорт. ППСники, знающие, пожалуй, всех местных сирийцев в лицо, делают вид, что удивлены. Хафез — что не знает, в чем проблема. Про себя в этот момент он обычно молится о том, чтобы донести хотя бы часть денег до магазина.
Кофейная пена ползет к горловине металлической турки пять секунд: Хафез выключает газ в последний момент. Шесть лет назад его жизнь зависела от нескольких мгновений так же, как судьба этого дешевого кофе из «Пятерочки», но Хафез оказался проворнее смерти и артиллерии. Теперь он видит сны, в которых — бесконечная война и его друг, разорванный ей пополам. Обстрел еще не кончился, а глупый Хафез собирает друга по частям — вот рука, вот голова, а это что такое? Он приставляет куски обгорелого мяса друг к другу, чтобы его дети не видели отца разорванным на части. Это и снами назвать трудно — навязчивые воспоминания, которые приходят по ночам вместо снов.
Пододеяльник в русском стиле
Владимир Путин, спасающий сирийский народ уже три года, умеет играть на фортепиано как минимум одну песню — «С чего начинается Родина?». У ногинских сирийцев вместо ответа на этот вопрос — лишь общее на всех чувство неопределенности, к которому они давно привыкли.
— Махер, когда ты говоришь «там» — это значит «дома» или «на войне»?
Махер с остервенением крошит ножом куриный кебаб.
— Лучше просто: «там».
Он предпочитает поменьше думать и побольше работать ножом, пока есть такая возможность. В любой момент может прийти ФМС или полиция и Махер останется без работы и постоянного заработка в 30 тысяч рублей. Ему повезло: это не самая плохая работа. Нарезать мясо, смазать лаваш соусом, положить мясо и овощи в гриль. Так — сто раз в день.
— В «сырном» или «обычном»? Чай, кофе, лепешки?
Местные, ногинские алкаши ничего не хотят — они пришли стрелять мелочь на опохмел: «Мы вам помогаем, а вы нам помогите». Беженцы, сирийская молодежь, собравшаяся в палатке, шарит по карманам. Они работают по соседству: Карим торгует овощами, Башар стрижет в барбершопе, который арендует вместе с друзьями. Басель, сын Хафеза, сидел несколько недель без работы, но вечером едет в Иваново, где будет шить «пододеяльники в русском стиле». Басель знает, что едет в «город невест», и надеется встретить там красивую русскую девушку, на которой потом женится. «Так будет проще для детей, если в семье будет кто-то русский», — объясняет он, поеживаясь на сентябрьском ветру.
Сколько сирийцев живет в Заречье, неизвестно. «В моем подъезде две семьи, в соседнем — три, через подъезд тоже живет несколько семей, — перечисляет Басель, косясь на серую блочную многоэтажку, ставшую их домом после бегства из Алеппо. — В соседних домах — не меньше». Подавляющее большинство сирийцев работает на текстильных фабриках в Лосино-Петровском — городке в 20 минутах езды от Ногинска. Фабрики, принадлежащие сирийским бизнесменам, были здесь еще до войны — и когда поток беженцев хлынул в Россию, многие из них приехали именно сюда.
Парикмахерская в Заречье, принадлежащая сирийцамФабрика
Спросите Имада: сколько он может не спать? Но не в тот момент, когда он только закончил ночную смену; и не пока он возвращается домой, а в его голове совсем нет мыслей, «словно танк проехал по ней». Вы вряд ли получите какой-то ответ, кроме тихого восклицания на чистом русском, обращенного в пустоту: «***».
На территории бывшей птицефабрики в Лосино-Петровском — глухая промзона, каких в России — миллионы. Здесь делают окна, там — металлоконструкции. Но больше всего в промзоне цехов по пошиву одежды. В них работают мужчины и женщины, по 20–30 человек, шьют одежду, которую потом грузовики увозят в Москву на рынок «Садовод». Швейные машинки в одноэтажных ангарах работают круглые сутки — в две смены по 12 часов. Сирийцы шьют подделки под модные бренды или «просто одежду». Попасть в цеха по согласованию с руководством нельзя. Мне удалось провести там нелегально около получаса. Разговаривать с рабочими я даже не пытался: меня предупредили, что рабочие запуганы и при малейших подозрениях вызовут охрану.
Не так давно Басель уволился из пошивочного цеха в Лосино-Петровском. «Главным — они тоже сирийцы — наплевать на рабочих. Хоть умри там, — говорит Басель. — Они два раза кинули меня на деньги, но это я еще легко отделался. Могли бы избить». Имад только вернулся домой после смены, его речь с сильным акцентом глухо звучит в телефонной трубке. Ему должны зарплату уже полгода — выдают только небольшие авансы, чтобы хватало оплатить жилье. Полную сумму обещают выдать в конце года. «И это обычная практика, чтобы удержать людей, — говорит Имад заплетающимся языком. — А хозяин всего этого — Зияд, сенатор от Чечни, сириец (предположительно имеется в виду Зияд Сабсаби. — Прим. ред.) — зарабатывает на нас миллионы».
Обычно, когда Имад приходит с работы, он звонит своему брату Али Сулейману по скайпу. Али живет в Норвегии: в 2016 году он за тысячу долларов нелегально перешел границу в поисках лучшей жизни. Имад говорит, что Али живет ничуть не лучше: его медицинский диплом в Европе не признают, и Али работает разносчиком газет, получая деньги, которых едва хватает, чтобы обеспечить себя. Однажды Али спросил Имада — сколько тот может не спать? Завязался спор, который тянется до сих пор: кто из братьев может дольше проработать без сна. Имад как-то отработал швеей четыре смены, до белых мух в глазах, — и с тех пор держит рекорд. Чаще всего братья спорят о политике. Сходятся в одном: от Башара Асада до последнего террориста — все заслуживают смерти за то, что сделали с Сирией. «Мы вынуждены жить в бесконечном ожидании чего-то. Но мы даже не знаем, чего мы ждем».
Дерево
Хафез говорит:
— Асад убил детей. Они написали на стене школы: «Долой!» — и их убили. Так началась война.
Бушра, его жена, плачет:
— Почему за него воюет твой сын?
Внучка, пятилетняя Асма, сидит у Бушры на коленях и настороженно смотрит темными глазами — такими же, как у бабушки.
— При Асаде была стабильность. Мы могли накрыть на стол, устроить праздник — каждую неделю.
На столе — оливки в засохшем гранатовом соусе и хлебные крошки.
— Но ведь он убил детей?
— Это были дети террористов. Асада вынудили. И Путин на его стороне.
Запуск одной ракеты, запущенной с кораблей ВМФ РФ в Сирии, стоит России миллион долларов. Но при этом Россия не хочет, чтобы сирийские беженцы задерживались на ее территории. Каждый, кто приезжает сюда в надежде получить официальные документы, проходит три инстанции судов, чтобы получить отказ. Затем можно подать документы снова, если за время первой попытки изменились обстоятельства, к примеру, семейные. Хафез уже не надеется легализоваться и бросил попытки подавать документы. Его сын Басель продолжает пробовать, но знает, какой ответ его ждет: «У вас на родине безопасно, можете возвращаться домой».
Хафез говорит:
— Я — дерево, а Сирия — корни этого дерева. Больше всего я хочу вернуться домой. Но там идет война!
— Разве это не похоже на бред: ты живешь в Ногинске, покупаешь кофе в «Пятерочке», смотришь русские телеканалы, не понимая ни слова, а твой сын шьет пододеяльники в Иваново? Жизнь ли все это? Зачем ты живешь, Хафез?
Он только разводит руками. Он не понимает по-русски, я не говорю по-арабски, переводчица вышла из комнаты. Но я знаю ответ и так: Хафез просто ждет, когда кончится день, в котором нет хороших новостей. За ним начнется другой. Такой же бесконечно длинный.
Комментариев нет:
Отправить комментарий