КРИК ПРО ГОВНО ДМИТРИЯ БЫКОВА

Крик души Дмитрия Быкова

Крик души Дмитрия Быкова, на сей раз совершенно истошный. 
Да, видно, достало.

Проблема не в диктате, не в засилье коррупции — мне по фигу она, — а только в том, ребята, что в России ужасно много сделалось говна.

Вина Едра не в том, что там воруют, — богаче мы не станем все равно, — не в том, что там мухлюют и жируют; вина в другом — они плодят говно.
Мы сами им становимся отчасти, оно ползет проказой по стране, и каждый час, когда они у власти, не может не сказаться на говне.

Мы видим бесконечные примеры, особенно старается премьер. Вот Галич, помню, пел про говномеры — но тут утонет всякий говномер.
У нас и революция бывала, суровая, кровавая страда, — но человеческого матерьяла такого не бывало никогда:

сейчас, боюсь, процентов сорок девять в такое состоянье введено — не только революции не сделать, но даже путча. Чистое говно.
Иной юнец, позыв почуя рвотный, мне возразит: какая, право, грязь! Какие лица были на Болотной, какая там Россия собралась, какое поколенье молодое стояло мирно вдоль Москвы-реки...

Да, собралась. Но сколько было воя: раскачивают лодку, хомяки! Продажные! Им платят из Америк! Все сговорились! Им разрешено!
Говно ведь сроду ни во что не верит, как только в то, что все кругом говно.

Воистину, режим употребил нас. Иные признаются без затей: дороже всякой истины стабильность, всех принципов важней судьба детей...

Все тот же дух зловонный и бесплотный, проник в слова, в природу языка — я говорю уже не о Болотной, страна у нас покуда велика.
Приличий нет.

Дискуссии съезжают в мушиный зуд — какой тут к черту бунт?

Сейчас, когда кого-нибудь сажают, — кричат: «Пускай еще и отъе...ут!». Никто не допускает бескорыстья, никто не отвечает за слова, у каждого давно оглядка крысья, — не обижайтесь, правда такова.
Говно — универсальная основа, как в сырости осенней — дух грибной.

Амбрэ любого блока новостного ужасней, чем от ямы выгребной, поскольку вместе с запахом угрюмым привычных страхов, хамства и вранья от этого еще несет парфюмом; за что нам это, Родина моя?!
Иль ты осуждена ходить в растяпах, чтоб тихо вырождалось большинство?

И главное — я знаю этот запах, но трудно вслух определить его. Так пахнет от блатного лексикона, от наглой, но трусливой сволоты, от главного тюремного закона — «Я сдохну завтра, а сегодня ты»; от сальной кухни, затхлого лабаза, скрипучего чекистского пальто, румяных щек и голубого глаза:

«Да, мы такие сволочи. И что?!». Лесной пожар так пахнет, догорая. Так пахнет пот трусливого скота. Так пахнет газ, так пахнет нефть сырая. Так пахнет злоба, злоба, — но не та, великая, и может быть, святая, с какой врагов гоняем лет семьсот, а та, с какой, скуля и причитая, строчит донос ублюдочный сексот.
Где форточка, ребята, где фрамуга, где дивное спасенье, как в кино? Но в том, как все мы смотрим друг на друга, — я узнаю опять-таки говно.
Мы догниваем, как сырые листья, мы завистью пропитаны насквозь, — и если это все чуть-чуть продлится, не верю, чтобы что-нибудь спаслось.
Друзья мои! Никто не жаждет мести. Подсчеты — чушь, и кризис — не беда.

Такого, как сейчас, забвенья чести Россия не знавала никогда.

Иной из нас, от радости икая, благословит засилие говна — мол, жидкая субстанция такая и для фашизма даже не годна; но этой золотой, простите, роте отвечу я, как злейшему врагу, — неважно, как вы это назовете.

Я знаю: я так больше не могу.

Я несколько устал от карнавала, от этих плясок в маске и плаще, я не хочу, чтоб тут перегнивало все, что чего-то стоит вообще.

Я не хочу, чтоб это все истлело, изгадилось, покрылось сволочьем.
Мне кажется, что только в этом дело.

А больше, я так думаю, ни в чем.