«Самое интересное во власти – это роль человеческого характера»
Известный российский режиссёр Александр Сокуров дал Софико Шеварнадзе большое интервью и рассказал о своём видении истории. Сценарист, создавший ряд культовых фильмов, ответил на вопросы об отношении к Иосифу Сталину, перестройке, большевикам и советской власти.
Софико Шеварднадзе: Александр Николаевич, последние десять лет вы скрупулезно исследуете природу власти. Об этом ваша трилогия — «Молох», «Телец», «Солнце», об этом «Фауст». Что вы поняли про власть?
Алексанр Сокуров: Для меня очень большим подспорьем здесь были, конечно, мои близкие отношения с Борисом Николаевичем Ельциным. До этого было литературно-историческое, теоретическое наблюдение, чтение мемуаров, внимательное изучение телевизионных трансляций, которые открывают иногда гораздо больше, чем любое литературное произведение: столько подробностей, столько психических деталей, характерных именно для политиков. Но ничто так близко меня не привело к этому пониманию, как общение с Ельциным. Оно было длительным, систематическим, в тяжелый период времени, и, что меня тогда поразило, абсолютно доверительным. Конечно, нас разделяла возрастная дистанция, разная политическая статуарность, колоссальная разница в опыте: его опыт — социальный, партийный, политический — был огромен. Я просто наблюдал за каждым его словом, за каждым движением, за каждой интонацией. И я везде видел проявление довлеющей над всем индивидуальной воли, стихии воли. Мне трудно представить себе какого-то крупного российского политика, который принимает решение на основании советов опытных консультантов, старейшин и прочее. Потому что конечное решение политик, живущий реалиями этой страны, принимает, конечно, на основании своего внутреннего импульса.
Софико Шеварднадзе: А это хорошо?
Алексанр Сокуров: Это опасно, но практически неизбежно, потому что такова политическая традиция, такова природа моновласти, к этому привела вся так называемая демократическая практика. Ведь и в условиях Советского Союза политическая деятельность тоже была демократической в определенной степени, иногда даже в большей, чем сейчас. По крайней мере, принятие решений на основании какого-то общего обсуждения — это был принцип явно советский. Может быть, радикально нарушил его только Сталин, потому что политический опыт этого человека был колоссальный. Мы сейчас готовимся к новой картине о реалиях Второй Мировой войны …
Софико Шеварднадзе: Это документальный фильм?
Алексанр Сокуров: Фильм с игровыми элементами. Это фантастическая история, которая основана на прямых фактах, на исследовании сказанного этими политиками, их разговоров, размышлений, сочинений. И, конечно, я опять возвращаюсь к роли характера человеческого. Никто из тех, кто приходил к власти, на этом пути не лишался характера, а только наращивал его и являл миру все больше и больше парадоксов его проявления.
Софико Шеварднадзе: Это главный вывод, который вы сделали из исследования власти?
Алексанр Сокуров: Да: неизбежность роли характера конкретного человека. Неизбежность объективного руководителя, объективного принятия решения, объективного размышления. И то, что огромное значение, в том числе, для мира, войны, имеют нюансы мужского характера. Я о власти думаю не как о политическом явлении. Это мало мне интересно, может быть, в силу того, что я недостаточно осведомленный человек, хотя некоторые закономерности мне видны. Но это преломление во власти человеческого характера, мужского характера, мне кажется очень важным, очень интересным.
Софико Шеварднадзе: Вот вы говорили о Борисе Николаевиче Ельцине. Мне этот человек тоже очень близок в силу моей семейной истории. Даже если они с моим дедушкой и были оппонентами в неком смысле, то по масштабу личности были очень схожими. Настоящий лидер, который ведет за собой толпу, а не лидер толпы, который стоит внутри нее и зависит от ее мнения, — для меня это хорошо понятная история. Но если посмотреть ретроспективно — как развивалась и изменилась ли вообще парадигма власти в советское время и сегодня? Вы упомянули, что Сталин был уникален в этом смысле.
Алексанр Сокуров: Он уникален был, потому что у него был гигантский политический опыт. Это был самый крупный из всех политиков XX века. Может быть, только Черчилль равен ему по масштабу политической интуиции… Это был такой политический организм, «политический зверь», как иногда говорят. Сталин был сама политика.
Софико Шеварднадзе: А почему тогда вы сделали фильм о Ленине, а не о Сталине?
Алексанр Сокуров: Потому что учитель всегда интересней ученика. Потому что учитель никогда не заходит в ту зону, в которую заходит ученик.
Софико Шеварднадзе: Ученик опасней в этом смысле?
Алексанр Сокуров: Ученик предсказуемее и понятнее, потому что учитель не успевает осуществить свою идею, а ученик, ссылаясь на своего учителя, сваливая иногда на него вину и проверяя через его опыт свое действие, может быть менее совестливым, что ли, менее ответственным. В том-то вся и беда, что учителя никогда не осуществляют задачу, которую они ставят.
Софико Шеварднадзе: А Сталин осуществил задачи Ленина?
Алексанр Сокуров: Осуществил.
Софико Шеварднадзе: Его часто с Гитлером сравнивают. То есть, с одной стороны, говорят, что он, может, и был злым гением, но масштабней никого в ХХ веке не было. С другой стороны, что если бы он проиграл войну, то к нему бы сейчас относились, как к Гитлеру, как к больному человеку, который разрушил свою страну. Вы согласны, что здесь сыграли роль обстоятельства?
Алексанр Сокуров: Обстоятельства, конечно, всегда играют роль. Но мне кажется, что важнее все-таки роль характера. Ну, например, Черчилль и Сталин люто ненавидели друг друга, все время подозревали друг друга в неверности, в ненадежности и обманывали друг друга. Но надо просто представить себе, если по-человечески смотреть на это, каково им было пойти на личную встречу. Когда они знали, что каждый из них говорил про другого. И это были люди одного возраста, жизненного опыта, масштаба понимания жизни,. И вот взять встретиться, посмотреть друг на друга, похлопать друг друга по плечу… и пить, пить, пить… Вы знаете, что они много пили вместе? Черчилля поили во время приезда так, что его выносили… Детали, может, не столь принципиальны, но, в конце концов, отступить от своего мировоззрения для политика — это вещь катастрофическая. И Гитлер никогда бы не смог этого сделать, а Сталин смог.
Софико Шеварднадзе: Потому что был больше по масштабу личности.
Алексанр Сокуров: Естественно, ведь Гитлер был молодой политик, а Сталин уже старый. Он осмысленно, долго шел к тому, что он получил. Всё, что он получил, абсолютно не случайно. Может, это единственный политик в XX веке, который двигался вперед не на основании какой-то удачи, а только следуя рассчитанному, просчитанному, выбранному им пути. Ему никто не помогал, и он смог одолеть всех критиков, которые его окружали. Просто положил всех на лопатки.
Софико Шеварднадзе: Но вы про это с симпатией говорите, я правильно улавливаю?
Алексанр Сокуров: Нет, я говорю не о симпатии. Вас же интересует, как это происходит во власти. Он ведь был окружен блестящими политиками. Вся так называемая ленинская школа — это же было собрание очень профессиональных политиков, очень хорошо образованных в политической области людей. И каждый из них, из тех, кого потом Сталин уничтожил — он потом всех уничтожил по одному, — каждый его учил, на самом деле. Вот он прошел среди них сначала среднюю политическую школу, а потом уже и высшую. Сложность оценки Сталина как политика заключается в том, что он имел гигантский политический опыт. И если Черчилль вошел в политику, имея совершенный политический организм государства, то Сталин сам создавал эту систему под себя, опираясь на свои собственные цели. Это очень большая разница. Поскольку он был такой политической сущностью, то очень часто моральная первопричина или моральное усложнение не имели значения.
Софико Шеварднадзе: Понятно, иначе он бы не был такой громадной фигурой. Но я хочу спросить о последствиях его правления, о постсталинской политической традиции, которая до сих пор продолжается в той или иной форме…
Алексанр Сокуров: Она не только сталинская, она большевистская. Поскольку новое государство создавалось на основе этой партийной системы, партийной методологии.
Софико Шеварднадзе: Как, по-вашему, большевизм это человеческое явление? Не искусственно придуманное?
Алексанр Сокуров: Нет, нет. И в практике большевистской партии, компартии, очень многое было схвачено в систематике российского государства, романовского единовластия. Жесткость романовского режима в отношении к тем, кто бунтовал, протестовал, массовые репрессии — это просто перешло в советское время. Большевики переняли государство со всем кошмарным, абсурдным наследством, которое им досталось. У них не было никаких других способов, никакого другого опыта ведения государственной, политической жизни, кроме того, что им передало романовское государство.
Софико Шеварднадзе: Но до развала Советского Союза мы же уже набрались этого опыта. А чему наши лидеры научились уже в современной России? Вот, например, Борис Николаевич… я могу называть его вашим другом?
Алексанр Сокуров: Конечно. Я отношусь к нему очень сердечно, с благодарностью, болью и сочувствием…
Софико Шеварднадзе: Почему с болью и сочувствием?
Алексанр Сокуров: Мне кажется, что кто бы ни оказался на его месте, он бы совершал эти же ошибки. Мы с ним очень много говорили и по деталям, и по тактике, стратегии ведения политики, по экономике, по жизни. Иногда это были тяжелые разговоры, когда он очень обижался на меня. Один раз от разговора у него даже был сердечный приступ, и я не могу себе простить этого. Но я не мог ему не говорить ему то, что говорил. Почему-то он слушал. Вот я не знаю, почему. Кто я такой, что я? Я ему излагал свое представление о том, что с ним происходит. На его долю выпало самая неприятная задача, самая непредсказуемая траектория движения: надо было идти назад, просто назад.
Софико Шеварднадзе: Не вперед, а назад?
Алексанр Сокуров: Конечно. Ну, как автомобилю, чтобы развернуться, надо сдать назад, а потом уже выехать на дорогу. Речь шла о возвращении к так называемой частной мотивации в жизни человека: деньги, частная собственность, другая экономика, другая структура государства, другой парламент. То, что когда-то было в России и от чего мы когда-то отказались. Вот надо было прийти туда. Пришли — а там уже никого нет. Все убиты, все разрушено… Частный человек не знает, как распоряжаться свободой, деньгами. Экономика, государство не знает, как быть с рынком, как организовать внешнюю политику — она уже совсем другая должна быть! Что такое внешняя политика России вне контекста борьбы с кем-то? Невероятно! Как может быть Россия, у которой вдруг нет врагов, когда мы такой России не знали? И вдруг приходит Борис Николаевич к власти — врагов нет. Мы в едином мире, у нас больше нет противоречий, нет больше всего этого груза… А что есть? Идиллия, какие-то романтические обстоятельства. В некотором смысле Борис Николаевич пребывал в безвоздушном пространстве, и это оставляло у меня тревожное и грустное впечатление.
Софико Шеварднадзе: Грустное, потому что он с этим не справился? Или непонятно, что с этим делать?
Алексанр Сокуров: С одной стороны, потому что, на самом деле, непонятно, что с этим делать. А с другой стороны, исторический процесс всегда сложнее, чем способности к решению его задач у отдельно взятого человека. Нет государственного деятеля, который был бы адекватен сложности исторического процесса.
Софико Шеварднадзе: Мне интересно: как бы вы показали Бориса Николаевича, если бы снимали кино?
Алексанр Сокуров: У меня же есть два документальных фильма с ним.
Софико Шеварднадзе: Я, скорее, про художественный образ.
Алексанр Сокуров: Такого художественного образа ни в литературе, ни в кинематографе, ни в живописи, нигде нет.
Софико Шеварднадзе: Но он же есть у вас в голове.
Алексанр Сокуров: Да, есть в голове. Но я не знаю, решусь ли когда-нибудь это сделать. Ужасно, когда у человека такое тяжелое место деятельности и всё лучшее, что есть в нем, испытывается какой-то страшной неизбежностью, страшной противоречивостью этого места. Ельцин абсолютно трагичная фигура, потому что он абсолютно добр и абсолютно растерян в связи с этой добротой. Удивительно, что на политическом месте оказался человек с таким внутренним настроем.
Софико Шеварднадзе: Вы имеете в виду — с человеческими чувствами, с человечностью? Потому что это избыточно в большой политике?
Алексанр Сокуров: Да, конечно. Я имею право так говорить, потому что мы с ним подолгу молчали рядом. И это были для меня моменты настоящего путешествия внутрь моего собеседника. Иногда по движению его бровей или руки я чувствовал, о чем он думает. И это никогда не были мысли страшные, тяжелые, жестокие. Никогда — что бы о нем ни говорили. Вот для некоторых людей, кто прошел в советский период через так называемую партийную систему, кто побывал на партийной вершине, проблески этого человеческого сознания были очень характерны. У Шеварднадзе это точно было.
Софико Шеварднадзе: Они очень похожи в этом смысле, очень — и добротой, и неизбежностью…
Алексанр Сокуров: И христианскость его какая-то… Если Борис Николаевич христианином не был, он был советским человеком, то у Шеварднадзе была эти христианская душа, как ни странно это, может быть, звучит.
Софико Шеварднадзе: Была, была.
Алексанр Сокуров: Это по всему видно, по тому, как он сидел, опустив голову, думал… Они, кстати, в этом смысле с Ельциным похожи были психологически. Нам — России — повезло, что в тяжелый исторический момент, когда всё могло быть страшнее, жестокосерднее, окончательней, бесконечнее, — в этом месте оказался именно он, Ельцин.
Софико Шеварднадзе: Примерно то же самое я пережила в то время в Грузии, хоть и в других масштабах, конечно, потому что там всего 5 миллионов человек. Но вот в Грузии было совершенно неизбежно то, что произошло после дедушки. Эта «революция роз», когда пришли молодые ребята, встряхнули страну, она действительно преобразилась, пошла вперед. Другой вопрос, за счет чего. За счет совершенно некорректных каких-то человеческих мер. Видимо, такие болезненные реформы были нужны, чтобы вывести страну из некой апатии. И часто сравнивают: Ельцин — Путин, Шеварднадзе — Саакашвили. Можно ли сказать, что путинская России была неизбежностью, логическим продолжением того, что было при Борисе Николаевиче?
Алексанр Сокуров: Конечно. В передаче власти Путину не было никакой противоестественности. И обратите внимание, что это не встретило в общественном мнении никакого протеста. Нельзя сказать, что Борис Николаевич не испытывал тревоги по этому поводу. Он понимал, что просто не будет, что это другое поколение, что у нового руководителя другой социальный навык. Но, тем не менее, это было абсолютно органичное решение, которое свидетельствует о том, что принципиально советский партийный способ политической жизни еще не изжит. Поколение, в руках у которого власть, во многом воспитано партийными принципами. Люди эти ни новой политики не создали, ни нового государства. Была Российская Федерация — осталась Российская Федерация. С Борисом Николаевичем мы несколько раз говорили на тему федеративности и всей этой практики, унаследованной от Ленина, Сталина. Несколько я его понимал, он считал, что некому за это взяться, некому серьезно это осмыслить и понять, в чем потребность, как вообще должна выглядеть новая страна. К конституционным размышлениям ни специалисты, ни политики оказались не готовы. И непонятно, где взять эту новую идею и вообще, что такое Российское государство в наше время?
Софико Шеварднадзе: Вопрос, который ставился еще со времен Ивана Грозного, если я не ошибаюсь.
Алексанр Сокуров: На эту тему надо думать. Надо проанализировать, в чем причины эволюционного, научно-технического, социального отставания; в чем причины низкого жизненного уровня населения, в чем причины низкой социальной культуры населения. Создайте три-четыре группы серьезных специалистов — пусть они будут разной политической ориентации — и поставьте перед ними эту задачу. И они смогут не только это обнаружить, но и предложить какую-то систематическую работу: такая-то перестройка государства, такая-то новая система организации разных частей государства. Решить вопрос, например, с Северным Кавказом. Что там вообще происходит? Многие молодые люди на Кавказе мне сейчас говорят, что, пожалуй, нам нужно жить без России.
Софико Шеварднадзе: Конечно. Две чеченские войны.
Алексанр Сокуров: Ну, понятно, что Чечня должна быть отдельно. И я говорил Борису Николаевичу, что раз складывается такая ситуация, давайте начнем обсуждать, разговаривать, как можно дать свободу или отсоединить Чечню… Целым рядом демпфированных, осторожных шагов можно постепенно привести к этому.
Софико Шеварднадзе: Ну, и какой российский лидер захочет войти в историю тем, кто развалил Россию? Ни один.
Алексанр Сокуров: А это не означает развал России.
Софико Шеварднадзе: А что это означает? За Кавказом пойдут другие.
Алексанр Сокуров: Борис Николаевич мне это же говорил. А я говорил: но ведь и не двигаться тоже нельзя. Можно лежать, почесывая брюшко и ничего не делать. Но когда вокруг все начинает разъедать — вы неизбежно должны будете думать о будущем.
Софико Шеварднадзе: То есть вам кажется, что дезинтеграция России в конечном итоге неизбежна?
Алексанр Сокуров: Тут могут быть разные идеи. Разная дезинтеграция может быть. Если уже сейчас там есть настроения, которые настолько контрастируют с остальной частью России, то надо честно сказать: да, мы уже разошлись в стороны друг от друга. Ничто не бывает вечным, абсолютно надежным, единым. Нужны новые формы взаимоотношений… В конце концов, в мире же много разных решений таких вопросов. Взять хотя бы США, где разные штаты живут с большим допуском, с разными законодательными нормами. Это опыт, который надо учитывать. Ничего страшного и опасного в этом нет. Надо начинать думать. Нас на это толкает не только разница укладов, религиозной жизни и прочего, сколько гигантская территория и колоссальный разрыв в часовых поясах, который просто так не проходит. Вы приезжаете в Иркутск, и там говорят: «Откуда вы? А-а, вы из России…». Четыре часа разницы, четыре часа полета — и другой уклад жизни, другие люди… Размышление о судьбе России — не есть размышление о неизбежности ее распада или ее разрушения. Надо изучать Россию в современном ее виде и понимать, что мы можем ее видоизменять.
Софико Шеварднадзе: Власть, которая пришла после Бориса Николаевича, считает, что она поняла, что такое Россия и как с ней надо обращаться. Наверное, эта уверенность залог того, чтобы быть во власти. И объективно говоря, если сравнить, как среднестатистический человек жил в 90-х и сейчас, — это небо и земля… Очень многие так скажут.
Алексанр Сокуров: Конечно.
Софико Шеварднадзе: Более националистически настроенный человек еще скажет, что геополитически мы сейчас гораздо сильнее, чем при Борисе Николаевиче, потому что при нем о нас вытирали ноги, а сейчас нас уважают.
Алексанр Сокуров: И это правда.
Софико Шеварднадзе: Путин точно не ваш товарищ, не ваш друг. Но при этом, вы едва ли не единственный выдающийся деятель искусства, который может открыто высказать ему, что думает. Я считаю, он искренне уважает неподдельно цельных людей. Не знаю, может, он в одно ухо впускает, в другое выпускает и ничего потом не делает. Но сам факт, что вы из года в год вы имеете возможность высказать ему свою позицию, о чем-то говорит.
Алексанр Сокуров: — Он хорошо знает, что мне лично от страны ничего не надо. Что всё, о чем я говорю, имеет отношение только к судьбе страны или той отрасли, частью которой я являюсь. Мне очень запомнился наш разговор, когда мы были один на один и он меня спросил, где я был за последнее время. И я ему сказал, что был в Ульяновской области и что у меня осталось тяжелое впечатление от одного места. «Что это такое?» — говорит он. — «Ульяновский завод «Авиастар», пустой завод, где ничего не производится, где стоят недостроенные самолеты». И он подробно выслушал все мои впечатления, не прерывая. Он вообще в разговоре один на один абсолютно другой, чем в публичном поле… Как и Борис Николаевич, кстати.
Софико Шеварднадзе: Это понятно.
Алексанр Сокуров: Он слушает, он действительно слушает. Но, мне кажется, что его могут настраивать против тех, кто систематически ему возражает, публично тем более. То есть ему можно доложить про меня всё что угодно. Вот мне говорят, что идет сейчас разработка ФСБ. Ищут против меня какие-то компрометирующие документы, еще что-то. Я не могу понять, почему…
Софико Шеварднадзе: Люди страхуются. Хотят сделать пиар. Самоцензура опять же.
Алексанр Сокуров: Да, да. И почему это вдруг в таком виде? Я уверен, что он сам не воспринимает меня как какого-то врага. Мне всегда дают слово. Но между тем, как мне кажется, мы как-то не до конца слышим друг друга. Я понимаю, что он может не слушать меня или не до конца слушать…
Софико Шеварднадзе: А вы его?
Алексанр Сокуров: Я тоже могу иногда его не понимать. Потому что я иногда вижу какие-то противоречия, которые хотел бы выяснить, задав, например, вопрос. Но личных встреч сейчас практически не бывает. И, я думаю, что не хватает, конечно, прямого разговора. Это разговор, при котором невозможно не перебивать человека. Я знаю, что он очень не любит, когда его перебивают. Мне после разговора о Сенцове [на совместном заседании Совета по культуре и искусству и Совета по русскому языку в декабре 2016 г.- Ред. ] много раз
делали замечание, как я там посмел несколько раз вторгаться, останавливать, перебивать Президента. Но при этом я не почувствовал с его стороны какой-то злобной раздраженности или мстительности. Это очень странно. Я действительно иногда веду себя резко, но исключительно потому, что я настолько встревожен тем, что происходит вокруг меня, я настолько несу ответственность за это… Бывает, просто не уснуть… Тревога не от политики, не от внешней войны, а оттого, что изнутри происходит с нами, с теми людьми, которые окружают меня. Я же знаю, есть великие мои соотечественники, которые никогда не решатся сказать и десятой доли того, что я говорю.
Софико Шеварднадзе: Сейчас о Путине то один фильм снимают, то другой. А как бы вы его показали? Какой у вас художественный образ Владимира Владимировича?
Алексанр Сокуров: Человек, который стоит перед подножием очень высокой крутой горы и не знает, что будет, если он поднимется на вершину, есть ли там еще более тяжелые вершины и что делать: штурмовать или обустраивать всё у подножия и с кем. Главное — с кем. Он видит, кто рядом с ним, и понимает, что с ними штурмовать — не подняться. Вот такой был бы образ. Они очень сильно с Борисом Николаевичем отличаются. Ельцин — это человек, который так же стоит, но в окружении более надежных людей на берегу очень-очень широкой реки, где не видно того берега и кто там на берегу. Вот два разных образа. Одинаково трагичные, конечно, и одинаково сочувственные. Я по природе своей человек художественный, не публицистический. И мне нравится эта модель медицинская, которая применима, наверное, к кинематографу или драматургии: мы сотрудники больницы, к нам привозят какую-то группу раненых, больных, и многие из них такие мерзавцы, что к ним прикоснуться страшно. Но мы должны принять их, поставить диагноз во что бы то ни стало, вылечить и вернуть их в общество. Не в яму выбросить, не расстрелять, не удушить, а вернуть в общество. И пусть народ или, там, Бог судит этих преступников. Искусство не имеет права убивать преступников. Оно вообще не имеет право убивать…
Софико Шеварднадзе: Или осуждать.
Алексанр Сокуров: Или осуждать. Вот кому-то в «Молохе» этого не хватает. Но, к сожалению, Гитлер был человеком о двух руках и двух ногах. И именно потому, что он был человеком, он столько сотворил кошмарных дел. Именно его человеческая природа сделала доступным все его злодейства для большого числа людей. И превратила его соотечественников в такие зверские полчища. Человеческая природа любого руководящего человека опасна. Гете сказал, что несчастный человек опасен. И не зря в его беседах с Эккерманом очень много размышлений о том, что почему-то распоряжение большой властью всегда делает человека все более и более одиноким.
Софико Шеварднадзе: Это неизбежность.
Алексанр Сокуров: А вот неизбежность ли? Почему распоряжение властью не делает человека добрее? Почему он не понимает, что такое количество власти, такое количество насилия, которое у него есть, может быть по-другому использовано, что вообще все должно быть по-другому?
Софико Шеварднадзе: Я полагаю, это то, что мы обсуждали ранее. Человечность в большой политике — это, скорее, слабость. Поэтому человек, который решает масштабные задачи, должен быть над этим.
Алексанр Сокуров: Иногда — да. Мне отец говорил, что когда — это из военных его воспоминаний — к ним в армию приезжал Жуков, все сжимались от ужаса. Как они говорили, смерть пришла. Это как раз к тому. Человек, принимающий тотальные, гигантские, грандиозные военные решения, об отдельно взятом солдате не может думать по определению. Колоссальная, страшная проблема. Абсолютно порочная.
Софико Шеварднадзе: Хочу вернуться к вашим словам: что ваши выдающиеся соотечественники, которые думают так же, как вы, не смеют открыто высказать это Путину. Но ведь вообще парадигма «художник и власть» очень поменялась за последние несколько веков. Раньше огромные художники, те же Леонардо да Винчи, Гете, Бетховен, почитали за честь быть рядом с властью. Но с какого-то времени все перевернулось. Теперь кодекс чести уважающего себя представителя искусства предполагает, что ты должен оппонировать власти. А почему и как это все поменялось?
Алексанр Сокуров: Я не знаю. У меня нет такого представления, что я должен обязательно оппонировать. Просто раз ты живешь у себя на родине, у тебя один паспорт, ты должен использовать любую возможность, чтобы добиваться улучшения обстоятельств — будь то политических или экономических. Для этого надо что-то делать вместе с теми людьми, которые живут с тобой в одно время, у которых есть определенные полномочия и возможности. Вот на этом строится наше защитное движение в Петербурге. Просто воюем.
Софико Шеварднадзе: А вы упрекаете тех, кто ничего не делает?
Алексанр Сокуров: Нет, ну что вы, ни в коем случае. Потому что вопрос общественного участия в жизни страны — это еще вопрос личного темперамента. Это вопрос, хватает ли у тебя силы воли, собранности для того, чтобы на каком-то серьезном обсуждении, притом, что вокруг достаточно людей образованных, умных, нисколько не глупее, чем ты, вступить в разговор, выразить свою точку зрения, не побояться ошибиться и как-то сконцентрировано обратить внимание на какую-то проблему.
Софико Шеварднадзе: А если тебя все устраивает?
Алексанр Сокуров: Наверное, есть такие люди. Ну, может, дирижеров всё устраивает, потому что они получают какую-то серьезную поддержку своим оркестрам, театрам. Я не упрекаю никого в этом. Для меня достаточно, например, что Гергиев — великий дирижер. И он мне на концертах, в театре дает больше, чем если бы в каких-то других обстоятельствах он действовал. Но в то же время я понимаю, что его может не интересовать то, что интересует меня по определению: архитектура Петербурга или какие-то наши социальные проблемы: большое количество коммунальных квартир в Петербурге, неправильное обращение с молодыми людьми во время общественных акций, против чего я протестую решительно. Против физического воздействия на девушек, женщин во время общественных акций. Я тут просто зверею от гнева. Говорю об этом, хотя это не имеет никакого резонанса, но это уже вопрос моей совести.
Софико Шеварднадзе: А если бы молчали, у вас было больше возможностей в профессии сейчас?
Алексанр Сокуров: Без сомнения. По крайней мере, мне бы не сообщали о том, что я нахожусь в разработке ФСБ, что за мной следят. Я, возможно, вызываю раздражение и у какой-то части городского руководства, и в Министерстве культуры, и где-то в ФСБ, в Министерстве обороны, которому я задаю все время вопросы, как они распоряжаются зданиями, которые являются национальным достоянием, или что происходит с киностудиями Министерства обороны, потому что там надо наводить порядок с архивированием. Я понимаю, что мое поведение вызывает настороженность, а у кого-то, может быть, и желание меня убрать, — это можно публиковать, за свои слова отвечаю. Все это мне очень мешает в работе и с моими студентами, и с фондом нашим, и отвлекает от моей художественной работы.
Софико Шеварднадзе: Вы, в моем понимании, ни на кого не похожи. Есть люди, которые молчат, а есть люди, которые мочат, рушат власть. А есть еще Толстой и вы, которые идут на диалог, оппонируют власти, выпрашивают у власти …
Алексанр Сокуров: Я не выпрашиваю, я просто говорю то, что я считаю нужным. Я вообще на коленях никогда не стоял. И в советский период, когда были закрыты все мои картины, когда мне не на что было надеяться. Живя в Ленинграде, при Романове, при Ленинградском обкоме партии, при той жесткости, что была здесь, когда на Ленфильме, на студии документальных фильмов картина за картиной закрывалась, что ты мог сделать? Кто ты такой? Ты маленький человек. Если бы не моральная поддержка Тарковского тогда, не знаю, остался бы я жить или нет…
Софико Шеварднадзе: В смысле думали покончить жизнь самоубийством?
Алексанр Сокуров: Да, я дважды серьезно об этом думал: когда был под следствием в КГБ и когда у меня начались большие проблемы со зрением. У меня было семь глазных операций. Я прошел через эти вопросы к самому себе. Более критичного, чем я к себе, трудно найти человека. Я иногда разрушаю себя претензиями к самому себе и разочарованиями в самом себе. Но понимаете, православным я могу быть хоть на Северном полюсе, а Россия у меня только одна, только здесь, больше ее нигде нет. И я очень чувствую беду, которая вокруг ходит. Вот в том, что у меня есть это больное чувствование, я, может быть, виноват, может быть, я в чем-то чрезмерен.
Софико Шеварднадзе: Слушая вас, я задаюсь вопросом: вы можете быть счастливым? Когда вы последний раз чувствовали себя счастливым?
Алексанр Сокуров: Какой вопрос тяжелый… Мне мама задает этот вопрос. Ей 94 года. Она меня все время спрашивает: «Сашенька, почему ты такой несчастный?» Я говорю: «Неправда, мама. Я не несчастный. Я просто ошибся дверью. Я стал заниматься режиссурой. Это мне не по плечу. Может быть, мне надо было заниматься медициной…».
Софико Шеварднадзе: То есть даже этот процесс вам не приносит удовлетворения, счастья?
Алексанр Сокуров: Когда по «Культуре» показывали «Фауста», я сидел и смотрел и мне иногда нравилось то, что я видел. Но только тогда, когда появлялась музыка… Потрясающая музыка Андрея Сигле. Мы с ним как один организм были. А режиссуры там много, на мой взгляд. Ну, что вы хотите, огромная, большая картина, которая была снята за 36 или 37 смен всего.
Софико Шеварднадзе: Это гениальная картина. Кто я такая, чтобы так говорить, когда уже все признали ее гениальной.
Алексанр Сокуров: Тем не менее… Знаете, как это говорят… руку ставить. Мою руку или голову ставило не кино — а литература, конечно. И когда я читаю Томаса Манна, или что-то из писем Толстого, или Фолкнера, я ведь понимаю, что это за высота такая. Для меня все совершенства — в литературе…
Софико Шеварднадзе: Удивительно, вы сами не осознаете, что ваше кино абсолютно равноценно масштабу литературы, которую вы сейчас перечислили.
Алексанр Сокуров: Я бы не хотел, чтобы так говорили, я считаю, что мы, кинематографисты, вообще-то плохие ученики.
Софико Шеварднадзе: А литература не может сказать, то, что сказала музыка, которая обладает еще большей властью над душами людей. Тогда писатели — только ученики больших композиторов. Это бесконечный разговор.
Алексанр Сокуров: Хорошо, если литераторы так скажут. Это будет не стыдно. Но, по крайней мере, если бы кинематограф за все время своей практики выработал четкие правила, чего ни в коем случае нельзя делать, — вот это было бы декларацией в высшей степени достойной.
Софико Шеварднадзе: А чего ни в коем случае нельзя делать в кинематографе?
Алексанр Сокуров: Ни в коем случае нельзя укреплять роль насилия, значимость насилия. Именно кино показывает, как легко совершить насилие над человеком, именно кино показывает, что убить не страшно; измываться над человеком не страшно; ударить человек не страшно и не грешно. Ничто так, как кино, не усиливает внутреннюю агрессию человека. Мне много раз приходилось и в Венеции, и в Каннах — из-за чего у меня отношения с Каннами испортились — призывать: давайте мы хотя бы на этих фестивалях поставим ограничения, скажем, хотя бы через год: ни одного фильма с насилием. Давайте начнем. Ну, естественно, никто на это не идет, никто не хочет обсуждать.
Софико Шеварднадзе: Насилие стало тотальным — как его не показывать, если это огромная часть нашей жизни?
Алексанр Сокуров: Надо взять голову в руки. Когда-то не боялись думать. Предлагали государю разные варианты. И сейчас люди не лишены рассудка. Пора всем вместе думать об этом. Так же, как о развитии России.
Комментариев нет:
Отправить комментарий