ТРИ ЗНАКОВЫЕ ВСТРЕЧИ

НА ПЕПЕЛИЩЕ

В России один мой знакомый, пожилой человек, долгие годы работающий в кинематографе, потерял жену, умершую скоропостижно. У бездетной этой пары были хорошие фильмы и, как результат долгого и честного труда, прекрасно обставленная квартира с отличными художественными полотнами на стенах и дача в престижном месте Подмосковья. 

 Так вот, умерла жена этого доброго и  талантливого человека, затем сгорела дотла  дача и, буквально накануне нашей с ним встречи, воры обчистили его городскую квартиру, вынесли самое ценное: прежде всего картины.

 Встретился с этим беднягой случайно, в Матвеевском, есть такой дом для пожилых кинематографистов. Бедняга отдал свою, «опоганенную» (его слово) квартиру и решил поселиться в этом месте, где, как он думал, не придется страдать от одиночества.

 Когда-то, лет тридцать назад, задумывали с ним совместную работу. Ничего из того замысла не вышло, не по нашей вине, и расстались мы с добрым чувством друг к другу. Потом периодически встречались, и общение с этим порядочным, мудрым и энергичным человеком всегда приносило  радость.

 И вот недавняя встреча в Матвеевском. Он не сразу меня узнал, а когда узнал, тут же пожаловался, что страдает от странной сыпи на теле. Он говорил и говорил, с каким-то раздражением и даже злобой. Он говорил о своих несчастьях, о несправедливости людей и неба, о том, как ему трудно жить среди бездарностей и завистников. Ему, судя по всему, было совершенно безразлично, кому он все это рассказывает. В какой-то момент я даже подумал, что он все-таки не узнал меня, но оказалось, что это не так. Он заговорил об Израиле, куда «к вам» уехал  «мерзкий» двоюродный брат режиссера, не ответивший на его  письмо.

 Я видел перед собой совсем другого человека, да и слышал тоже. Прежде он был внимателен, участлив – ныне занят только собой, своим несчастьем, своей болезнью. В результате потерь он оказался в душном и страшном мирке ненависти.

 Мы расстались. Он так и не спросил, где, как я живу, почему снова оказался в Москве? Он не спросил, а я и не подумал рассказывать ему об этом.

 Тогда, в суетливом, безумном мире российской столицы, мне было не до сравнений, размышлений и аналогий.

 Только здесь, в Израиле, вспомнил почему-то о сыпи на теле несчастного старика - режиссера. Господи, подумал я, ведь это последнее, самое страшное испытание Иова: « И отошел сатана от лица Господня, и поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его». Только Иов выстоял, не утратив веру в Бога и жизнь. Мой знакомый ушел в безумие горя.

 Не сужу, не смею давать оценку человеку, стоящему на пепелище своей  прежней жизни; и тогда, во время случайной встречи, испытал лишь приступ острой жалости к этому бедняге, потерявшему живую душу и веру в добро от боли утрат.

УМНОЖАЮЩИМ ЗНАНИЯ

 Привез моему приятелю из России привычные лекарства, и мы встретились на веселой улице Аллемби в Тель-Авиве. Передал ему заказанные пилюли, и он спросил:

  - Ну, как там?

 Мне бы промямлить скороговоркой какую-нибудь ерунду, но вдруг понесло и начал раскручивать дорожные впечатления по полной программе.

 Стал я изображать разными темными красками нынешнюю российскую  действительность, нагнетать всяческие ужасы и страсти.

 Мы ждали заказанное в кафе, уйти не могли. Поначалу он меня слушал, но потом уставился мимо невидящими глазами.

 Мне бы понять, что к чему, но ведомый самомнением затеял целый рассказ о криминальной ситуации в Москве, о «Черном рынке», о скинхедах и прочих «прелестях» российской столицы.

 Тут он не выдержал. Посмотрел на меня мрачно и перебил мой монолог:

 - Анекдот какой  привез?

 - Анекдот? – опешил я.

 - Ну, что-нибудь покруче, позабористей.

 - Нет, - сказал я. – Веселого мало…. Ну, рассказывают разное…. Всегда это было.

 - Есть анекдоты – значит порядок, - сказал он. – Когда народ веселиться перестанет, тогда, считай, кранты.

 Но я не понял собеседника и сделал попытку продолжить свой «фильм ужасов».

 И тут он не выдержал, оставил разные обходные маневры и напрямую «засветил мне в лоб»:

 - Хватит! – решительно потребовал мой спутник. – Они там, мы здесь. У нас своих заморочек выше крыши. Ничего не хочу знать. Вот дикарям в джунглях еще труднее: едят одни корешки и живут до 20 лет.

 - Но ты же сам спросил? – вздохнул я.

 - Ну и что? – сказал он. – Я из вежливости, а ты по дурости. Не нужна мне твоя лекции, не нужны мне их проблемы. У меня своих хватает. Вот у внука третий день понос, а ты мне о замерзающей Камчатке и ментах лихоимцах.

 - Ну, извини, - обиделся я.

 Больше, похоже, нам говорить было не о чем. Официант принес кофе. Стали прихлебывать молча.

 - Кофе хороший, - сказал он. – И погоду обещают прохладную к пятнице.

 Я упрямо молчал.

 - Да не дуйся ты, - сказал он. – В мире этом проклятом столько несправедливости, безобразий, насилия, что у нормального человека одна проблема: спрятаться в раковину, под панцирь, с головой. Иначе спятить можно, сдохнуть от мук совести и боли сердечной. Есть у меня дружок, болен он тяжко. Перезваниваемся каждый день. Я ему анекдот позабористей, он мне  еще круче. Посмеемся – и конец связи. Я им доволен, он - мной. Живы и ладно. А ты мне накрутил всякого негатива. Чем больше знаешь, тем больше слез – вот что я тебе скажу. А я жить хочу с улыбкой на роже.

 - Ты прямо царь Шломо, - заметил я.

 - Кто такой?

 - Соломон из нашей еврейской истории.

 - Не знаю, - сказал он, – не читал. Не охотник я до всяких поповских сказок.

 Это точно. Мой приятель был весьма озабочен «засильем ортодоксов» в Израиле и «произволом рабанута». Он и в самом деле не читал ни строчки из Торы, но не смог никуда деться от великой Книги, где сказано: «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания умножает скорбь».

 Не отличал царь Шломо мудрость от безумия и глупости,  и нам это не дано…. Танах не лжет, не обманывает читателя. Читатель должен знать, на что он идет, умножая знания. И человечество в целом, на пути технического прогресса, пусть не обманывает себя, что прогресс этот несет одну радость.

 А что в радость? Ну, например…. Если верить моему приятелю, простое известие, что понос у его внука прекратился.     

 ИДОЛ  ИСКУССТВА

 Встреча из прошлого. Знакомый старик-еврей, узнав, что решил я стать профессиональным кинематографистом, усмехнулся и произнес с сильным акцентом: «Одному нравится жить спокойно, в молитве, другому драться с Богом».

 - Я не собираюсь ни с кем драться, - сказал я.

 - Это тебе так только кажется, мальчик, - сказал старик и отвернулся, не желая продолжать разговор с юным дарованием.

 Только через десятилетия я понял, что имел в виду этот религиозный еврей.

Все сказано давно, к чему невзрачные  кальки некогда великих текстов. И есть еще одна причина неприязни к светскому искусству.

Сомерсет Моэм отмечает в своих «Записных книжках»: «Вероятно, корень нашей испорченности именно в нашем «я», но ведь в нем же и источник, создаваемой нами музыки, живописи, поэзии. Как тут быть?»

 Дело здесь не только в неизбежной гордыне творцов, но и в том, что сама эта гордыня неразрывна с язычеством: например, с Парнасом, на котором живут боги, согласно табели о рангах. В результате, тесно на Парнасе: толкотня, споры. Кто первый, кто второй, кто третий? О первозданных текстах Книги забыто. Каждый мнит себя не копиистом, того или иного качества, а творцом Мироздания.

«Я» - убийственно, сплошь и рядом гордыня казнит творца, приговаривает его к одиночеству и смерти. Но без «Я», как верно заметил, Моэм, в искусстве и делать нечего. И, конечно, не только в искусстве. История рода людского вся построена на гордыне, невозможности веры и смирения. История эта, по сути, и есть поединок с Богом. Вечная тяжба, вечный спор…. Что там суетная толкотня локтями, склока с коллегами в борьбе за первенство.

 Старик, мой давний собеседник, горбясь над Торой, предупреждал меня совсем о другом.

 Иной раз мне кажется, что люди устали от борьбы с ангелом, посланцем небес. Устали и запросили пощады. Отсюда и массовое искусство и дерзания технократов. «Я» стирается, нынешние мастера разных художеств бегут от посильных копий в безликость пустоты. Авторство исчезает.  Бездарность – спасение. Порнография – вершина массового искусства, как область с наибольшим рейтингом.

«Мой зритель умер», - говорил Феллини, но умер и сам великий кинорежиссер, как умерло и само  искусство. Никто нынче не бросает вызов Всевышнему, никто не поднимает с земли брошенную перчатку Бога. «Творцы» излечиваются от первородного греха гордыни и готовы забыть дорогу на Парнас, если отказ этот будет хорошо оплачен.

 Иной раз, мне кажется, что всевластная попса в литературе, живописи, кино и театре – это проказа на теле человечества, еще одно испытание нашей веры и остатков святости. Может быть, последнее испытание.

Он сам вызывал нас на поединок. Он прощал нам борьбу с ним, но простит ли равнодушие?  Массовое искусство, языческое искусство, пляски вокруг золотого тельца, –  и есть равнодушие к Богу.

                                                      2003 г.