Рассказ этот написан лет 10 назад, но не дает он автору покоя: так хочется написать на его основе повесть или сценарий.
Привык
ничему не удивляться, но эта история… Ладно, начну по порядку. Клавдия
Васильевна Зотова, немолодая русская женщина, прибыла в Израиль по гостевой
визе, выручить из борделя свою взрослую дочь – Екатерину (38 лет).
Никто
не просил Клавдию Васильевну о помощи. Екатерина регулярно звонила маме,
присылала деньги на содержание сына, оставленного с бабкой, и сообщала, что
работает на одном из заводов центра страны.
Но,
как это обычно бывает, нашлись «добрые люди» и сообщили матери, чем на самом
деле занимается ее единственная дочь. Известие это потрясло Клавдию Васильевну
и заставило предпринять столь трудное путешествие. Человек сильный и
решительный, она не стала уговаривать дочь по телефону бросить столь
сомнительный промысел, а решила все уладить лично и быстро. Пристроила внука у
близких людей, без особого труда преодолела сложности с визой и в конце марта
2003 года оказалась в Израиле.
Здесь
Клавдия Васильевна столкнулась с известными трудностями. Прежде всего, ее дочь
была недовольна визитом мамы и наотрез отказалась возвращаться домой, в город
Судогду Владимирской области. Зотова, тем не менее, решила твердо добиваться
своего.
Зачем
ей понадобился разговор с журналистом русскоязычной газеты, не знаю. Сразу
сказал, что в этом деле помочь мы вряд ли ей сможем, но вскоре понял, что
нуждается Клавдия Васильевна только в одном: ей нужно, чтобы кто-то терпеливо
выслушал ее исповедь.
История
жизни Зотовой мне поначалу не показалась достаточно интересной, но тут Клавдия
Васильевна обронила одну фразу, упомянув падение дочери: «Это мне лично
еврейская месть».
Тут я
и насторожился, спросил гостью Израиля, что она лично сделала такого потомкам
Яакова? А в ответ услышал совершенно фантастическую историю.
«Из
колхозу мне удалось сбечь в четырнадцать годков, – начала свой рассказ Зотова.
– Нужны были работницы на торфоразработки. В деревню нашу прислали
ответственного товарища, он меня и внес без лишнего разговору в списки, не
поглядев, что годков мне мало. Я росту была большого и сильная на вид.
Два
года потом жила в бараке и работала формовщицей на прессе по 12 -14 часов в
сутки, но к пятьдесят первому году предприятие это свернули за
нерентабельностью, в бараках селить стали бывших зеков, высланных на 101-й
километр. Я ж должна была вернуться в колхоз – с голодухи пухнуть, но тут
нашелся добрый человек и устроил меня на ткацкую фабрику в город Порхов. По
швейному делу я и трудилась до пенсии. Школу вечернюю закончила, потом
техникум, а ушла на заслуженный отдых с должности мастера цеха.
Теперь
скажу о главном. Работал у нас на фабрике один еврей семейный по фамилии Лонж,
Яков Самойлович. Фельдшером работал в здравпункте. Был он женат, имел двоих
детей, с большой разницей в возрасте. Старшему сыну – Вене, как мы
познакомились, было уже 17 лет, а младшенький – Сашок – только народился.
У меня
случилась большая любовь к этому Вене. Можно сказать, я из-за этой любви и
поступила в вечернюю школу учиться, в пятый класс, а он, Венечка, как раз
десятый кончал в школе обычной. Вене может поначалу тоже показалось, что мила я
ему и желанна. Я у него первой женщиной стала в жизни. Наша любовь с год
продолжалась, а потом его в армию забрали, и он мне оттуда письмо отписал, что
просит прощения за все, но больше близость со мной соблюдать не намерен, не
хочет меня обманывать и предлагает не ждать его с Дальнего Востока, а устроить
свою личную жизнь с другим человеком.
Много годов прошло, но могу смело сказать, что горя сильнее не было в моей жизни.
Хотела даже руки на себя наложить.
Нужно
вспомнить, какое было время тогда. Все вокруг говорили, что евреев скоро
высылать будут на Север, в лагеря, так как они «убийцы в белых халатах». Отца
Вени с медицинской работы выгнали, но директор наш был человек добрый и умный.
Он Якова Самойловича оставил при фабрике разнорабочим. Так и сказал: «До лучших
времен».
Мне
доброты и ума не хватило. Я страшным письмом Вене ответила. Смысл письма был
такой: как он, жидовская морда, посмел меня, русскую девушку, бросить,
надсмеяться над моими высокими чувствами.
Веня на
это письмо не ответил, а я все горела страшным огнем. Я вдруг возненавидела не
только его, но и все семейство Лонжей. Я тогда задумала страшную месть: решила
украсть их недавно рожденного сыночка, отнести его в дальний лес и там бросить
в снег, чтобы он умер холодной смертью. Я тогда подумала, что мне за это ничего
не будет от властей, потому что все евреи в СССР будто стали людьми вне закона,
и с ними можно было делать все что угодно.
Надо
сказать, что наше общежитие было близко от дома Венички моего. Вот однажды и
случился подходящий момент младенца выкрасть. Маленький меня хорошо знал и
улыбался, когда я его в коробку большую из фанеры посадила. Так и несла до
леса. Он мне оттуда агукал из коробки, а потом даже заснул. Так я почти бежала
с Сашком боле часа, а потом ушла от дороги по глубокому снегу в лес, поставила
коробку под ель и стала бечь от этого места.
Тут
Сашок будто понял все и заплакал. Он плачет в крик, а я бегу. Потом как-то
вдруг силы кончились, упала, хватаю снег губами и ясно понимаю, что не смогу
бросить маленького так, на смерть.
Вернулась,
взяла его на руки, а Сашок сразу плакать перестал. У него всю жизнь был такой
характер. К людям с большим доверием относился. Никогда потом не верил, что
человек человеку – волк, даже во взрослом возрасте не верил.
Ну
вот, пригрела я маленького, и думаю, что мне с ним делать? Ясно что: вернуть
обратно родителям? Но как только я об этом подумала, сразу вернулись ко мне все
мысли о моей несчастной доле брошенки и вся ненависть к Венечке и его
еврейскому семейству тоже вернулась.
А надо
сказать, что до соседнего поселка было совсем недалеко от этого лесного места.
Вот я и решила идтить туда, найти попутку и отвезти маленького в мою деревню, к
маме. Она у меня, пусть ей земля пухом будет, добрая была женщина, хоть и
совсем неграмотная и одинокая. Б-г ей только одну дочь и дал, а отец наш погиб
на фронте сражений с Гитлером.
На
счастье мое в том поселке сразу одного нашего деревенского встретила на
мотоцикле с коляской. Он меня и отвез к маме. Веселый такой парень. Он меня
сразу узнал.
–
Клавка! – кричит. – С прибавлением.
Тут и
поняла, как перед мамой объясниться. Я, надо сказать, больше года ее не видела
и решила, что выдам Сашку за своего сынка, прижитого от случайного человека.
Поначалу эту фантазию знакомому парню рассказала – мотоциклисту Федору. Он на
меня как-то странно посмотрел и ничего не сказал.
А
потом мама за мной бегала с вожжами и орала на всю деревню, чтобы все соседи
слышали. Лошади-то у нас давно не было, с этой самой коллективизации, а вожжи
так и висели на стенке сарая. Раз я дала для виду себя хлестнуть, на этом
наказание и кончилась. Мама моя была вроде и довольна, что теперь у нее внучек
объявился, да такой ладный, кормленный и красивый… Вот я оставила с ней Сашку,
а сама, устроив в сельсовете все дела с метрикой, вернулась в Порхов.
А там
уже большой переполох был. Младенца искали, но никто меня не заподозрил, как
близкого семье Лонжей человека. Решили, что цыгане (был у них табор рядом с
городом) ребенка увели. Устроили даже налет милицейский на это стойбище, но
никого не нашли. На этом все успокоилось. Только родительница Лонжей места себе
не находила, вроде как не в себе стала.
Сталин
помер. Положили его в мавзолей рядом с Лениным, а Якова Соломоновича хотели
вернуть на прежнее место в здравпункт, но он отказался, так как решила эта
семья к родне ехать в Биробиджан, да и поближе к месту службы сына. Там его еще
и ранило слегка во время танковых учений. Вот они и уехали, а я, как школу
закончила, подала документы в училище города Судогды, туда и перебралась, там и
работать стала на фабрике, будто подальше от греха.
Работала,
училась, в деревню часто ездила, помогала маме Сашку растить. Время прошло, и
стала я о нем думать, как о родном моем сыночке. Шесть лет так ездила, а потом
зарабатывать стала неплохо, комнату получила и решила Сашку к себе забрать
вместе с мамой. Она болеть стала тяжко, что-то с сердцем.
Так мы
и стали жить на пятнадцати метрах втроем. Сашка в школу пошел, способным
оказался к наукам. Учителя к нему относились по-доброму, ребята в классе тоже.
Только однажды, ему только 10 лет исполнилось, прибежал домой весь в слезах и
кричит, что его кто-то жидовской мордой назвал.
–
Мама, – плачет навзрыд. – Я же русский, а они так, почему?
–
Русский, русский, – говорю. – Это они, дураки, по злобе.
Тогда
мама моя в первый раз и спросила, от кого я Сашку понесла. Я тогда и сказала,
что от еврея. Я тогда даже подумала, что отцом его мог вполне стать Венечка. Я
даже сама себе поверила в эту неправду, что это так.
Теперь
я вам немного расскажу о личной жизни. Мужикам я всегда нравилась. И дочка у
меня, к беде, похожей выросла на мать… Были у меня романы. Были серьезные
предложения руки и сердца, но ненависть свою к Венечке излечила я грехом своим,
кражей ребенка, Ушла, значит, ненависть, а любовь осталась. И никак я не могла
приблизить к себе человека, чтобы он постоянно был рядом со мной. Как подумаю
об этом, так с души и воротит.
А в
шестьдесят третьем году мама моя умерла от инфаркта, и решилась я на брак с
человеком положительным, непьющим, который потом признался, что любит меня
давно. Это он, Федор, меня тогда подвез на мотоцикле с дитем украденным.
В
шестьдесят четвертом году родилась дочь моя единственная, Екатерина, выходит –
обманная сестра Сашеньки. Федор, надо сказать, и к Сашку всегда относился как к
родному, ни в чем не могу его упрекнуть. Только жизнь наша не заладилась
как-то. Не смогла я к Федору привыкнуть, как к мужу. Вот мы с ним и расстались
по официальному разводу через три года после рождения Екатерины.
Ну что
дальше? Сашок мой на отлично школу кончил, медаль получил, приняли его в
Московский университет имени Ломоносова, на математика стал учиться. К нам с
Катей часто приезжал, не обижал невниманием и потом, когда учился в
аспирантуре, работать стал в «почтовом ящике» и женился. Счастливый был
характер у моего украденного сынка, я вам об этом говорила. И не было у меня
никакой тревоги за его судьбу.
Но тут
я заболела. Тяжело заболела раковым заболеванием груди. Случайно подслушала
разговор врачей о своей судьбе, что жить мне осталось совсем недолго. Тут меня
совесть стала мучить, и вызвала я Сашко прямо к операции своей. Он прилетел
сразу же. Сел у моей кровати в этой чертовой районной больничке, смотрит на
меня и говорит всякие слова, руки мне целует. Вот он отговорился, тогда и моя
очередь пришла говорить.
Он все
и узнал из моего больного шепота. И про ту коробку из фанерки зимой, и про
своих родителей, и про мою любовь к его брату Венечке. Шепчу и плачу, шепчу и
плачу. Глаза закрыла, боюсь на Сашку смотреть. Потом открыла глаза: смотрю – по
его щеке тоже слеза бежит.
–
Жалко мне тебя, мама, – говорит мой сынок украденный. – Так жалко, что и
сказать тебе не могу.
Надо
же, такие слова мне…Что дальше? Как видите, не померла я. Живу, вот уже 13 лет
после того смертного приговора. А Сашка мой нашел отца, совсем старенького, и
брата (мама его к тому времени померла). Он их нашел, выправил свои документы
по новой, а в 1993 году подались они всей семьей в Израиль.
У него
и здесь все ладно пошло, встроился в вашу жизнь. Счастливый характер – он везде
счастливый. Живут они с братом в разных городах, но дружат крепко. У Венечки
моего не все сложилось, как надо бы. Возраст все-таки не молодой. Маялся он тут
долго, но как-то и у него все образовалось. Семья у Вени хорошая, детей трое,
уже внуки имеются. Я с ним два раза виделась. Один раз в России, другой –
здесь, недавно. Все прощения просила, но он вздыхал только тяжко, ничего не
сказал. Думаю, не простил он меня из-за матери. Та всю жизнь Сашеньку своего
вспоминала… Не простил, может и потому еврейское государство наказало меня за
давний грех через дочь Екатерину».
Вот
такой рассказ. Я по просьбе Клавдии Васильевны встретился с ее дочерью. Больше
из любопытства, наверно, чем с надеждой помочь Зотовой. Сидели мы с Екатериной
в кафе у Старой автобусной станции в Тель-Авиве, и выслушал я, на этот раз,
совсем другую, простую историю о тяготах жизни в России, о том, что за год
работы в борделе Екатерина накопит немалые средства, а потом вернется в свою
Судогду. А там, кто знает, может и найдет нормальную работу, а, возможно, и
снова выйдет замуж за хорошего человека. Первый муж Екатерины, отец ее ребенка,
«зашибал сильно и ходил на сторону». В Израиле работа у нее, конечно, не сахар,
но «мужчины здесь – народ деликатный». Так она и сказала «народ деликатный».
Я
что-то стал говорить о горе ее матери, но Катерина только отмахнулась.
– Вы
не думайте, – сказала она. – Мамашка моя сюда явилась больше на Венечку свого
посмотреть, да на Сашку. У нас с ней сызмала особой любви не получилось. Так уж
все…
Клавдия
Васильевна позвонила мне перед отъездом – попрощаться. Я испросил разрешения
рассказать читателям о драме ее жизни. Она разрешила это сделать, только
попросила изменить кое-какие детали в биографии, и имена своих близких в
Израиле, которым, может быть, будет этот мой рассказ не совсем приятен. «Да и
Сашеньке, – как она сказала, – совсем не нужно знать, что его названная сестра
на старости лет служит в борделе и не хочет до времени возвращаться домой».
Комментариев нет:
Отправить комментарий