Прорвав железный занавес
(Окончание. Начало в «МЗ», №№431,433)
– Параллельно попыткам создания ВКК у вас в ленинградском Комитете началась свара?
– Я бы сказал - не параллельно, а совершенно независимо. Именно в это время, когда дела наши расширялись со скоростью цепной реакции, а борьба за выезд принимала открытые формы, именно тогда Бутман, утративший общественное внимание, выдвинул идею захвата самолета как антитезу открытой борьбе за выезд. Это, пожалуй, известно достаточно...
– И все же – как тебе это помнится конкретно? Ты ведь был в центре этих событий...
– Пожалуй, я расскажу не "как помнится", а "как знается", поскольку что-то стало известно позднее. Сама идея бегства из СССР на самолете возникла у Марка Дымшица, ленинградца, в прошлом – военного летчика и пилота гражданской авиации, специалиста высокой квалификации, человека волевого, смелого и решительного. Марк считал, что его шансы на официальный выезд равны нулю и был готов на самый отчаянный шаг ради того, чтобы вырваться в Израиль. План его состоял в том, чтобы захватить в воздухе маленький самолет, из тех, что курсировали в окрестностях Ленинграда. План дерзкий, рискованный, но вполне реальный. Именно этот план, с небольшими изменениями, и попытались осуществить, в конце концов, Марк Дымшиц, Эдик Кузнецов, Сильва, Израиль и Вульф Залмансоны, Арье Ханох, Йосик Менделевич, Толя Альтман, Борис Пенсон и другие 15 июня 1970 года.
Дымшиц нуждался в помощи, и он обратился к Бутману, единственному человеку из сионистов, с которым был знаком. Тот подошел к делу "творчески" – он с ходу забраковал план Дымшица, как "немасштабный", и взамен предложил свой собственный – грандиозный: захватить большой воздушный лайнер, пассажиров на сто, с тем, чтобы, по крайней мере, половина, а лучше - все пассажиры были "наши люди", якобы собравшиеся на "свадьбу друга"... Сомнения Дымшица, где и как набрать в обстановке секретности такое количество надежных людей, Бутман отверг, заявив, что дело Марка чисто техническое – сесть в кресло пилота и довести самолет до Швеции, всё остальное он берет на себя.
Этот план под кодовым названием "Свадьба" и был предложен в конце 69-го года Комитету нашей организации.
Поначалу эта идея произвела на меня очень сильное впечатление. Вот, добиваемся мы разрешения на выезд, половина членов организации – в подаче, часть уже имеет отказ, над нами постоянно висит угроза ареста и лагеря, причем арест куда как вероятнее выезда... Быть может, это и есть мой единственный шанс попасть в Израиль, упусти его сейчас – и всю жизнь не простишь себе этого.
– Я бы сказал - не параллельно, а совершенно независимо. Именно в это время, когда дела наши расширялись со скоростью цепной реакции, а борьба за выезд принимала открытые формы, именно тогда Бутман, утративший общественное внимание, выдвинул идею захвата самолета как антитезу открытой борьбе за выезд. Это, пожалуй, известно достаточно...
– И все же – как тебе это помнится конкретно? Ты ведь был в центре этих событий...
– Пожалуй, я расскажу не "как помнится", а "как знается", поскольку что-то стало известно позднее. Сама идея бегства из СССР на самолете возникла у Марка Дымшица, ленинградца, в прошлом – военного летчика и пилота гражданской авиации, специалиста высокой квалификации, человека волевого, смелого и решительного. Марк считал, что его шансы на официальный выезд равны нулю и был готов на самый отчаянный шаг ради того, чтобы вырваться в Израиль. План его состоял в том, чтобы захватить в воздухе маленький самолет, из тех, что курсировали в окрестностях Ленинграда. План дерзкий, рискованный, но вполне реальный. Именно этот план, с небольшими изменениями, и попытались осуществить, в конце концов, Марк Дымшиц, Эдик Кузнецов, Сильва, Израиль и Вульф Залмансоны, Арье Ханох, Йосик Менделевич, Толя Альтман, Борис Пенсон и другие 15 июня 1970 года.
Дымшиц нуждался в помощи, и он обратился к Бутману, единственному человеку из сионистов, с которым был знаком. Тот подошел к делу "творчески" – он с ходу забраковал план Дымшица, как "немасштабный", и взамен предложил свой собственный – грандиозный: захватить большой воздушный лайнер, пассажиров на сто, с тем, чтобы, по крайней мере, половина, а лучше - все пассажиры были "наши люди", якобы собравшиеся на "свадьбу друга"... Сомнения Дымшица, где и как набрать в обстановке секретности такое количество надежных людей, Бутман отверг, заявив, что дело Марка чисто техническое – сесть в кресло пилота и довести самолет до Швеции, всё остальное он берет на себя.
Этот план под кодовым названием "Свадьба" и был предложен в конце 69-го года Комитету нашей организации.
Поначалу эта идея произвела на меня очень сильное впечатление. Вот, добиваемся мы разрешения на выезд, половина членов организации – в подаче, часть уже имеет отказ, над нами постоянно висит угроза ареста и лагеря, причем арест куда как вероятнее выезда... Быть может, это и есть мой единственный шанс попасть в Израиль, упусти его сейчас – и всю жизнь не простишь себе этого.
Слева направо: Марк Дымшиц, Эдуард Кузнецов,
Иосиф Менделевич, Сильва Залмансон
Иосиф Менделевич, Сильва Залмансон
Слева направо: Арье Хнох, Барух Подольский, Вульф Залмансон
Это были эмоции, но что же говорил разум? Предположим, удастся нейтрализовать экипаж самолета, что наш пилот знает свое дело и справится с управлением незнакомой машины, что радары не засекут отклонение самолета от курса и не будет дана команда сбить его в воздухе – до сих пор риск велик, но и успех – реален. Но как набрать пятьдесят-сто человек для участия в операции? Переговорить с каждым – и вот уже сто человек знают "тайну", а если согласится каждый второй из тех, кому предложат – значит, есть уже двести посвященных... А если каждый четвертый? Значит, "тайну" узнают уже сотни людей! И это в условиях, когда большинство организаторов и потенциальных участников, члены фактически деконспировавшейся к тому времени организации, находятся под пристальным вниманием КГБ, поскольку почти все формы работы – ульпаны, самиздат, лекции об Израиле, подача документов на выезд, коллективные письма протеста – стали открытыми? Нет, в этой части "большой" план уже не работает! Здесь уже речь идет не о степени риска, а просто об отсутствии здравого смысла. И, наконец, кто же тот человек, который организует осуществление этого плана? Не тот ли это Гилель Бутман, который в течение нескольких лет предлагал послать на Запад письмо с требованием выпустить нас в Израиль и... отказался подписать такое письмо, когда его, в конце концов, написали другие? Не тот ли Бутман, который, опасаясь провала, требовал послать за нашей первой партией самиздата постороннего человека, а саму эту литературу распространять только через почтовые ящики? Наконец, не тот ли человек, который, призывая других к решительным действиям, сам так и не осмелился до сих пор подать документы на выезд?..
Вот с такими мыслями пришел я на заседание Комитета, на котором нам предстояло обсудить идею "Свадьбы".
Сторонников у нее в Комитете не нашлось. Возражения были разные, в основном, они сводились к тому, что рамки организации, ее идеология и сложившаяся практика не соответствуют насильственным действиям; подготовка такой операции несовместима с пропагандистской работой и открытой борьбой за выезд; а осуществление операции практически невозможно из-за деконспирированности большинства её членов. Наконец, все присутствовавшие заявили, что никто из них лично на "Свадьбу" не пойдет. Казалось бы – следовало закрыть эту тему. Но это означало оставить Бутмана с его обидами. Тоже не хотелось... И тогда Владик Могилевер, известный наш мастер компромисса, предложил: считать вопрос "недостаточно изученным" и вернуться к нему позже, когда появится "более полная информация".
Спустя полгода, уже на следствии, Бутман, ссылаясь на это решение, заявил, что Комитет якобы одобрил его действия и поручил ему подготовить подробный план операции. Это заявление позволило гебистам связать организацию с попыткой захвата самолета, и предъявить большинству арестованных обвинение в "измене родине"! Вот почему я придаю этому эпизоду такое значение. С него начался кризис в организации из которого она так и не сумела выбраться, начался ее развал, предопределивший и сами аресты в июне 1970 года, и моральный провал некоторых руководителей во время следствия. Комитет оказался тогда надолго, до самого конца, парализованным поисками выхода. Руководители организации – быть может, впервые за три года ее существования – оказались несостоятельны. В общем, это было начало конца...
Бутман, убедившись, что в организации у него поддержки нет, плюнул на наши взаимные обязательства и стал активно вербовать людей для "Свадьбы". При этом он обманывал вербуемых, давал им ложную информацию. Людей для своей акции он искал где только мог – в организации и вне ее, в Ленинграде и едва ли не по всему Союзу; исчерпав круг близких знакомых, приглашал людей едва знакомыми и просто случайных.
– А потом появилась идея "запроса в Израиль"?
– Да, в этой обстановке, где-то в марте-апреле 1970 года. К этому моменту у Бутмана, видимо, стала пропадать охота рисковать жизнью в опасной операции. Быть может, он ощутил, что дело это ему не по силам, он стал искать способ отступить, "сохранив лицо". И тогда Могилевер предложил помочь ему, послав в Израиль "запрос" на разрешение операции. Всем нам было очевидно, что ни одно официальное лицо в Израиле не возьмет на себя ответственность дать разрешение на захват советского самолета. Так что вся эта затея с "запросом" была нужна только для ублажения Бутмана. Я был категорически против этого и предложил путь, по-моему, более простой и достойный: если уж Бутман настолько убежден в своей правоте и преисполнен решимости, пусть он выйдет из организации и тогда будет свободен в своих действиях. Но превратиться из центра общественного внимания в одиночку, а тем более самому идти до конца его, видимо, не устраивало.
Большинство моих товарищей готовы было принять идею "запроса". Их можно понять. Нужно представить себе обстановку: организацию лихорадит который месяц, всем это надоело, все от этого устали и всем хочется кончить дело миром. Вот, пошлем запрос (в отрицательном ответе, повторяю, никто не сомневался), и все опять будет хорошо. Все участники обсуждения (а их было человек шесть-семь) приняли этот компромисс. Но не я.
К тому времени мне стало очевидно, что организация в своей прежней форме себя изжила, что вреда от нее больше, чем пользы, движение вышло на такой уровень, когда надо искать другие формы работы, и прежде всего – борьбы за выезд. К тому времени у меня уже был отказ ОВиРа, я отказался от защиты почти готовой диссертации, на работе партсекретарь организовал за мной форменную охоту, меня понизили в должности и отстранили от проведения экспериментов. Дело явно шло к увольнению. Я понимал, что надо менять образ жизни, переходить к тому, что позднее было названо "жизнью в отказе" (институт отказничества тогда только складывался). И вот я заявил, что выхожу из Комитета (но не из организации), сказав товарищам, что отныне мое основное занятие – выездные дела; буду по-прежнему вести ульпан и распространять самиздат, но оргделами заниматься больше не стану.
Вскоре пришел ответ на "запрос в Израиль" – разумеется, отрицательный. Так что с нашей точки зрения (но не КГБ!) вопрос с захватом самолета вроде бы оказался закрытым. Мы не знали, насколько Бутман ухитрился его разгласить. И мы не знали, что в Риге он оставался актуальным. С того момента, как Марк Дымшиц познакомился с Эдиком Кузнецовым и Сильвой Залмансон, Бутман, в принципе, уже был им не нужен. У них оказалось достаточно решимости пойти до конца, и в "запросы" они играть не стали. Они вернулись к первоначальному варианту Марка Дымшица – идее захвата маленького двенадцатиместного самолета – и были схвачены 15 июня 1970 года на взлетной полосе аэродрома, когда шли к осуществлению этого плана. Бутман же, заявив им о своем отказе от операции, пытался, тем не менее, чуть ли не до конца контролировать действия "самолетчиков", давать им советы и ставить условия – в тайне от всех нас. Ну, разумеется, они с ним не очень считались...
Суд над самолётчиками (декабрь 1970 г.), их мужественное поведение на суде и жестокий приговор (две смертные казни, позднее отменённые) вызвали большой интерес, симпатию к осуждённым и солидарность с ними на Западе и среди части евреев в Союзе, что стало важным фактором, заставившим власти пересмотреть свою жесткую политику в вопросе выезда.
– Что, по-твоему, привело к провалу "самолетной" группы? Донос?
– Я убежден, что ни в организации, ни в "самолетной" группе не было доносчика-осведомителя. Вокруг этого дела просто слишком много было людей, находившихся под наблюдением КГБ. Слишком многие знали об операции "Свадьба". Достаточно сказать, что на следствии Бутман назвал поименно свыше двадцати пяти человек, которым он предлагал принять участие в операции.
- Что же дальше?
– А дальше нас арестовали. Против нашей "Свадьбы" и, используя её как предлог, КГБ давно готовил свою операцию, готовил тщательно и широко, в ней были задействованы сотни гебистов. В тот самый день 15 июня, в те же утренние часы, когда были арестованы "самолетчики", КГБ провел десятки обысков и арестов, и не только в Ленинграде, но и в Москве, Кишиневе, Риге, Одессе. Первую партию арестовали пятнадцатого, а потом стали сажать уже поодиночке, кого им было нужно, – Богуславского и Шура в Ленинграде, кое-кого в Кишиневе, в Риге – и завертелось большое общее дело под номером 15. Свечинский в Москве, Геренрот в Киеве, Лацман в Каунасе и другие тоже долго ходили на грани ареста. Но прошло несколько недель, и гебисты умерили прыть. Видимо, высшие власти стали сомневаться в политических результатах этой карательной акции. ГБ было неудобно всех сразу – 34 человека! – выпускать на один процесс. Поэтому они выделили отдельно "самолетное дело", отдельно – дело ленинградской организации, отдельно – дела рижан и кишиневцев. Трех ленинградцев срочно перебросили в Кишинев: Толю Гольдфельда – ну, он, фактически, был их руководителем еще с ленинградских времен, его еще можно было как-то туда прислонить; затем меня, хотя я с Кишиневом никаких прямых дел не имел, разве что почти все подсудимые там были моими учениками; и наконец, Гилю Шура, который никого там вообще не знал. Гебисты сделали это, чтобы, с одной стороны "украсить", сделать более "серьезным" Кишиневский процесс (у тамошних ребят, кроме ульпанов, самиздата и украденного множительного аппарата ничего больше не было – даже если кто там согласился участвовать в "Свадьбе", так и то потом отказался); а с другой стороны, – чтобы разгрузить процесс ленинградский. Может быть, они опасались, что я спутаю им карты в их попытке связать ленинградскую организацию с попыткой захвата самолета, а Шур им и вовсе картину портил, в течение всего следствия он не подписал ни одного протокола.
– Расскажи об этих первых неделях, до "сортировки". Богуславский вспоминает, что испытал чувство облегчения, когда, наконец, сел...
– Я его хорошо понимаю, но у меня и у большинства были другие ощущения. У него, у Шура была великая фора – их посадили через несколько недель после нас, и они уже видели, как разворачиваются дела. А нас взяли совершенно неожидано. И вот я сидел в одиночке и мучился двумя вопросами. Оценив ситуацию, я пришел к выводу, что мне должны дать лет двенадцать. Большинству из нас предъявили статью 64-ю, "измена родине". Максимум по ней мне вроде не полагался, но и не минимум. По этой статье грозит либо "вышка", либо от десяти до пятнадцати лет – значит, двенадцать. Или тринадцать. Многовато... А потом, черт их знает, этих большевиков, вроде бы расстрелять не должны, но, может, и расстреляют все-таки сгоряча?! Да и следователь временами "намекал" – дескать, есть такая возможность, от вас самого, гражданин Черноглаз, теперь зависит – дадут "вышку" или нет... Вот такие размышления. И – все, что с этим обычно связано: жена без работы, с грудным ребенком на руках, голодают, наверное, – да что там ей ждать, надо освободить ее от обязательств, надо настраиваться на другую судьбу. И родители-старики, увидимся ли еще?
Это были эмоции, но что же говорил разум? Предположим, удастся нейтрализовать экипаж самолета, что наш пилот знает свое дело и справится с управлением незнакомой машины, что радары не засекут отклонение самолета от курса и не будет дана команда сбить его в воздухе – до сих пор риск велик, но и успех – реален. Но как набрать пятьдесят-сто человек для участия в операции? Переговорить с каждым – и вот уже сто человек знают "тайну", а если согласится каждый второй из тех, кому предложат – значит, есть уже двести посвященных... А если каждый четвертый? Значит, "тайну" узнают уже сотни людей! И это в условиях, когда большинство организаторов и потенциальных участников, члены фактически деконспировавшейся к тому времени организации, находятся под пристальным вниманием КГБ, поскольку почти все формы работы – ульпаны, самиздат, лекции об Израиле, подача документов на выезд, коллективные письма протеста – стали открытыми? Нет, в этой части "большой" план уже не работает! Здесь уже речь идет не о степени риска, а просто об отсутствии здравого смысла. И, наконец, кто же тот человек, который организует осуществление этого плана? Не тот ли это Гилель Бутман, который в течение нескольких лет предлагал послать на Запад письмо с требованием выпустить нас в Израиль и... отказался подписать такое письмо, когда его, в конце концов, написали другие? Не тот ли Бутман, который, опасаясь провала, требовал послать за нашей первой партией самиздата постороннего человека, а саму эту литературу распространять только через почтовые ящики? Наконец, не тот ли человек, который, призывая других к решительным действиям, сам так и не осмелился до сих пор подать документы на выезд?..
Вот с такими мыслями пришел я на заседание Комитета, на котором нам предстояло обсудить идею "Свадьбы".
Сторонников у нее в Комитете не нашлось. Возражения были разные, в основном, они сводились к тому, что рамки организации, ее идеология и сложившаяся практика не соответствуют насильственным действиям; подготовка такой операции несовместима с пропагандистской работой и открытой борьбой за выезд; а осуществление операции практически невозможно из-за деконспирированности большинства её членов. Наконец, все присутствовавшие заявили, что никто из них лично на "Свадьбу" не пойдет. Казалось бы – следовало закрыть эту тему. Но это означало оставить Бутмана с его обидами. Тоже не хотелось... И тогда Владик Могилевер, известный наш мастер компромисса, предложил: считать вопрос "недостаточно изученным" и вернуться к нему позже, когда появится "более полная информация".
Спустя полгода, уже на следствии, Бутман, ссылаясь на это решение, заявил, что Комитет якобы одобрил его действия и поручил ему подготовить подробный план операции. Это заявление позволило гебистам связать организацию с попыткой захвата самолета, и предъявить большинству арестованных обвинение в "измене родине"! Вот почему я придаю этому эпизоду такое значение. С него начался кризис в организации из которого она так и не сумела выбраться, начался ее развал, предопределивший и сами аресты в июне 1970 года, и моральный провал некоторых руководителей во время следствия. Комитет оказался тогда надолго, до самого конца, парализованным поисками выхода. Руководители организации – быть может, впервые за три года ее существования – оказались несостоятельны. В общем, это было начало конца...
Бутман, убедившись, что в организации у него поддержки нет, плюнул на наши взаимные обязательства и стал активно вербовать людей для "Свадьбы". При этом он обманывал вербуемых, давал им ложную информацию. Людей для своей акции он искал где только мог – в организации и вне ее, в Ленинграде и едва ли не по всему Союзу; исчерпав круг близких знакомых, приглашал людей едва знакомыми и просто случайных.
– А потом появилась идея "запроса в Израиль"?
– Да, в этой обстановке, где-то в марте-апреле 1970 года. К этому моменту у Бутмана, видимо, стала пропадать охота рисковать жизнью в опасной операции. Быть может, он ощутил, что дело это ему не по силам, он стал искать способ отступить, "сохранив лицо". И тогда Могилевер предложил помочь ему, послав в Израиль "запрос" на разрешение операции. Всем нам было очевидно, что ни одно официальное лицо в Израиле не возьмет на себя ответственность дать разрешение на захват советского самолета. Так что вся эта затея с "запросом" была нужна только для ублажения Бутмана. Я был категорически против этого и предложил путь, по-моему, более простой и достойный: если уж Бутман настолько убежден в своей правоте и преисполнен решимости, пусть он выйдет из организации и тогда будет свободен в своих действиях. Но превратиться из центра общественного внимания в одиночку, а тем более самому идти до конца его, видимо, не устраивало.
Большинство моих товарищей готовы было принять идею "запроса". Их можно понять. Нужно представить себе обстановку: организацию лихорадит который месяц, всем это надоело, все от этого устали и всем хочется кончить дело миром. Вот, пошлем запрос (в отрицательном ответе, повторяю, никто не сомневался), и все опять будет хорошо. Все участники обсуждения (а их было человек шесть-семь) приняли этот компромисс. Но не я.
К тому времени мне стало очевидно, что организация в своей прежней форме себя изжила, что вреда от нее больше, чем пользы, движение вышло на такой уровень, когда надо искать другие формы работы, и прежде всего – борьбы за выезд. К тому времени у меня уже был отказ ОВиРа, я отказался от защиты почти готовой диссертации, на работе партсекретарь организовал за мной форменную охоту, меня понизили в должности и отстранили от проведения экспериментов. Дело явно шло к увольнению. Я понимал, что надо менять образ жизни, переходить к тому, что позднее было названо "жизнью в отказе" (институт отказничества тогда только складывался). И вот я заявил, что выхожу из Комитета (но не из организации), сказав товарищам, что отныне мое основное занятие – выездные дела; буду по-прежнему вести ульпан и распространять самиздат, но оргделами заниматься больше не стану.
Вскоре пришел ответ на "запрос в Израиль" – разумеется, отрицательный. Так что с нашей точки зрения (но не КГБ!) вопрос с захватом самолета вроде бы оказался закрытым. Мы не знали, насколько Бутман ухитрился его разгласить. И мы не знали, что в Риге он оставался актуальным. С того момента, как Марк Дымшиц познакомился с Эдиком Кузнецовым и Сильвой Залмансон, Бутман, в принципе, уже был им не нужен. У них оказалось достаточно решимости пойти до конца, и в "запросы" они играть не стали. Они вернулись к первоначальному варианту Марка Дымшица – идее захвата маленького двенадцатиместного самолета – и были схвачены 15 июня 1970 года на взлетной полосе аэродрома, когда шли к осуществлению этого плана. Бутман же, заявив им о своем отказе от операции, пытался, тем не менее, чуть ли не до конца контролировать действия "самолетчиков", давать им советы и ставить условия – в тайне от всех нас. Ну, разумеется, они с ним не очень считались...
Суд над самолётчиками (декабрь 1970 г.), их мужественное поведение на суде и жестокий приговор (две смертные казни, позднее отменённые) вызвали большой интерес, симпатию к осуждённым и солидарность с ними на Западе и среди части евреев в Союзе, что стало важным фактором, заставившим власти пересмотреть свою жесткую политику в вопросе выезда.
– Что, по-твоему, привело к провалу "самолетной" группы? Донос?
– Я убежден, что ни в организации, ни в "самолетной" группе не было доносчика-осведомителя. Вокруг этого дела просто слишком много было людей, находившихся под наблюдением КГБ. Слишком многие знали об операции "Свадьба". Достаточно сказать, что на следствии Бутман назвал поименно свыше двадцати пяти человек, которым он предлагал принять участие в операции.
- Что же дальше?
– А дальше нас арестовали. Против нашей "Свадьбы" и, используя её как предлог, КГБ давно готовил свою операцию, готовил тщательно и широко, в ней были задействованы сотни гебистов. В тот самый день 15 июня, в те же утренние часы, когда были арестованы "самолетчики", КГБ провел десятки обысков и арестов, и не только в Ленинграде, но и в Москве, Кишиневе, Риге, Одессе. Первую партию арестовали пятнадцатого, а потом стали сажать уже поодиночке, кого им было нужно, – Богуславского и Шура в Ленинграде, кое-кого в Кишиневе, в Риге – и завертелось большое общее дело под номером 15. Свечинский в Москве, Геренрот в Киеве, Лацман в Каунасе и другие тоже долго ходили на грани ареста. Но прошло несколько недель, и гебисты умерили прыть. Видимо, высшие власти стали сомневаться в политических результатах этой карательной акции. ГБ было неудобно всех сразу – 34 человека! – выпускать на один процесс. Поэтому они выделили отдельно "самолетное дело", отдельно – дело ленинградской организации, отдельно – дела рижан и кишиневцев. Трех ленинградцев срочно перебросили в Кишинев: Толю Гольдфельда – ну, он, фактически, был их руководителем еще с ленинградских времен, его еще можно было как-то туда прислонить; затем меня, хотя я с Кишиневом никаких прямых дел не имел, разве что почти все подсудимые там были моими учениками; и наконец, Гилю Шура, который никого там вообще не знал. Гебисты сделали это, чтобы, с одной стороны "украсить", сделать более "серьезным" Кишиневский процесс (у тамошних ребят, кроме ульпанов, самиздата и украденного множительного аппарата ничего больше не было – даже если кто там согласился участвовать в "Свадьбе", так и то потом отказался); а с другой стороны, – чтобы разгрузить процесс ленинградский. Может быть, они опасались, что я спутаю им карты в их попытке связать ленинградскую организацию с попыткой захвата самолета, а Шур им и вовсе картину портил, в течение всего следствия он не подписал ни одного протокола.
– Расскажи об этих первых неделях, до "сортировки". Богуславский вспоминает, что испытал чувство облегчения, когда, наконец, сел...
– Я его хорошо понимаю, но у меня и у большинства были другие ощущения. У него, у Шура была великая фора – их посадили через несколько недель после нас, и они уже видели, как разворачиваются дела. А нас взяли совершенно неожидано. И вот я сидел в одиночке и мучился двумя вопросами. Оценив ситуацию, я пришел к выводу, что мне должны дать лет двенадцать. Большинству из нас предъявили статью 64-ю, "измена родине". Максимум по ней мне вроде не полагался, но и не минимум. По этой статье грозит либо "вышка", либо от десяти до пятнадцати лет – значит, двенадцать. Или тринадцать. Многовато... А потом, черт их знает, этих большевиков, вроде бы расстрелять не должны, но, может, и расстреляют все-таки сгоряча?! Да и следователь временами "намекал" – дескать, есть такая возможность, от вас самого, гражданин Черноглаз, теперь зависит – дадут "вышку" или нет... Вот такие размышления. И – все, что с этим обычно связано: жена без работы, с грудным ребенком на руках, голодают, наверное, – да что там ей ждать, надо освободить ее от обязательств, надо настраиваться на другую судьбу. И родители-старики, увидимся ли еще?
Слева направо: Анатолий (Натан) Альтман, Виктор Богуславский,
Гилель Шур и Юрий Меклер
А вторая тема для размышлений была, так сказать, "общественная": неужели всё, что мы сделали и чего добились, неужели всё это сейчас уничтожат? Людей посадили много, ГБ с цепи спушен – понятно, что поначалу будет тяжелый шок. Оправятся евреи от шока, не оправятся, совсем разгромят движение или что-то еще останется? Или евреев в Союзе опять отбросят лет на десять-пятнадцать назад, и потом новому поколению придется всё начинать сначала?
Вот две темы для размышлений. Не очень-то они скрашивали время в камере, надо признаться...
– А время для размышлений было?
– Ну, допрашивать действительно начали сразу и интенсивно, но время для размышлений оставалось. Все двадцать четыре часа в день не допрашивают: на ночь отпускают, на обед, – есть время подумать... Впрочем, я и не ел вообще первые дни, вертухаи переполошились, думали – я голодовку объявил. Какая тут, к черту, голодовка – просто кусок в глотку не лез!
– И что – сразу было видно, ЧТО гебистам известно?
– Не сразу, но вскоре, по ходу допросов. Они действительно много знали. Например, заседание Комитета, на котором я сдавал дела, у них было записано полностью. То, что они так за нами следили, меня теперь не удивляет: шла операция всесоюзного значения, гебистская "Свадьба", все силы ГБ были задействованы, и не только в Ленинграде!
– Ты упомянул о моральном провале руководителей организации. Вот и Богуславский в своем интервью упоминает ряд неприятных моментов на следствии: например, обширные показания Бутмана по поводу операции "Свадьба" и историю со Штильбансом. Бутман в своем письме в журнал эти обвинения опровергает. В своих книгах он вообще всю эту историю представляет иначе. Как в действительности обстояло дело?
– Ну, что сказать... Правильно говорит Богуславский. В этой связи я бы мог бы многое добавить к упрекам Богуславского. Взять, например, эпизод со Львом Коренблитом (в Израиле он стал профессором физики в Беэр-Шевском университете). Бутман на следствии показал, что Коренблит советовал ему обзавестись "предметами бытового обихода", которые, де, можно использовать в качестве "орудий нападения" на пилотов самолета. Причем, один из этих "предметов" – домашний тостер – он, якобы, лично вручил ему. Этими показаниями Бутман не только сообщил сведения, до того следствию не известные, но и так расставил акценты, что дал материал для обвинения Коренблита в соучастии в подготовке к убийству! В своих мемуарах Бутман объясняет это тем, что его, дескать, "взяли на пушку", то есть обманули. Но в устах бывшего следователя милиции это звучит совершенно неубедительно – тем более, что, имея возможность на суде отказаться от своих показаний, Бутман этого не сделал. (Здесь, вероятно, нужны пояснения для неподготовленного читателя. "Взять на пушку" можно только того, кто демонстрирует сотрудничество со следствием, правдивость и искренность своих показаний).
Почему вообще удалось "расколоть" организацию на следствии? Зря, по-моему, Богуславский ищет некий мистический комплекс вины, проистекающий от нелегальщины, как и от особо якобы густой бесовщины. Подлинных причин было несколько, но главная, на мой взгляд, вот какая. Все годы своего существования организация сознательно исключала из своей деятельности любую антисоветчину. Не нужна была она для наших сионистских дел. Если кто-то из товарищей и грешил чтением общедемократического самиздата – для собственного удовольствия и просвещения (признаюсь, и я), – ему за это строго выговаривали. Тем не менее, ареста мы всегда опасались, более того – ждали его. Неоднократно обсуждали эту тему и прикидывали, чем нам это грозит – в смысле обвинения и срока. Общепринятым мнением было, что мы можем "потянуть" на статью 190-1 ("распространение ложных измышлений..."), а при неблагоприятных обстоятельствах руководители могут получить и статью 70-ю ("антисоветская пропаганда"). По статье 190-1 срок до трех лет, по 70-й – до семи. К этому мы были готовы. И если бы следствие шло в рамках этих статей, полагаю, от нас добились бы немногого. Понимали это и в КГБ. Разработка агентурных данных давала им весьма скудный материал. Гебешники – не Бог весть какие мыслители, но профессионально подготовлены, им ясно было, что на "Эксодусе", ульпанах и легальных подачах на выезд "красивого" и масштабного дела не слепить. Да и партийная власть, надо полагать, санкцию не давала. Поэтому для них сущей находкой оказалась вся эта суета вокруг "Свадьбы" в последние месяцы. Именно пустые разговоры на эту тему сделали возможным предъявить нам статью "измена родине". Это было как ударом обухом по голове. Никто этого не ждал, никто к этому готов не был. Причем, прошу не забывать, процесс был групповой, да такого масщтаба, какого Советы за последние тридцать лет, со сталинских времен, не знали. Посадили тридцать четыре человека, но материал для арестов был, как минимум, человек на сто! В таких обстоятельствах достаточно два-три камня вытащить из фундамента, и все здание рушится. Что и произошло...
Однако и в таких обстоятельствах давать показания можно по-разному. Одно дело – подтвердить факт существования организации и своего в ней членства, даже подтвердить, в крайнем случае, пару эпизодов передачи какой-нибудь книжки из рук в руки. Такие показания давало большинство обвиняемых ленинградцев. Но совсем другое дело – давать развернутые показания по обстоятельствам, известным следствию лишь по агентурным данным (такие данные юридической силы не имеют), либо не известным вообще (как заявил Бутман на суде: "Если б я этого не говорил, органы следствия об этом никогда бы не узнали..."). Совсем другое дело – давать материал для обвинения своих товарищей и для новых арестов, с тем, чтобы заслужить формулу "активного способствования в раскрытии преступления" и этим снизить наказание себе – за счет других. Такого рода показания, увы, давали на ленинградском процессе трое из числа наших "вождей". Все трое – ветераны-учредители, члены Комитета со стажем, активные участники суеты вокруг "Свадьбы". И среди них – Бутман. Но если двое других действительно заслужили официальное признание своей "помощи следствию" и при гораздо большем объеме обвинения получили наказание существенно меньше, чем другие, то Бутману "не повезло". И хотя он на суде уверял, что и он активно помогал следствию и ему тоже полагается тот же "орден", все это оказалось тщетно. В тот момент, когда он дал показания, будто Комитет одобрил операцию "Свадьба", он своими собственными руками, а точнее – языком, сплел себе сеть, из которой уже не мог выбраться. Ибо именно этими показаниями он дал КГБ желанную возможность связать организацию с попыткой захвата самолета, а себя превратить в главную фигуру обвинения по этой попытке. Помиловать главного обвиняемого – провалится весь процесс, все обвинение, построенное на плане "Свадьбы"...
Впрочем, нельзя сказать, что Бутман старался совсем уж напрасно. В конечном счете, он получил минимальное наказание по предъявленной ему статье Это ли не признание "заслуг перед следствием"?
Геперь о Богуславском. Все мы должны быть ему благодарны, – за то, что он, сам находясь под угрозой ареста, быстро собрал и дал информацию на Запад о наших арестах.
Это смешало властям их карты, наказания мы все получили куда меньше, чем планировалось, а евреи в Союзе вскоре оправились от испуга и такое "выдали", что в наши времена и не снилось... Мне могут возразить – ну, не Богуславский, так кто-нибудь другой сделал бы эту работу... Скорей всего, что так, но ведь сделал ее именно Богуславский! Он же организовал первую помощь семьям арестованных. И сел, разумеется – за все это. А следом за ним Гиля Шур. Гебисты так и говорили позже: мы хотели сажать как можно меньше людей, Богуславский и Шур сами напросились... В постановлении об их аресте так и записано: "Мешают следствию". Пусть читатель сам расставляет оценки – тем, кто мешал следствию, выручая товарищей, и тем, кто помогал следствию и был искренен на суде. А если уж совсем отойти от той конкретной ситуации и говорить просто о частных человеческих отношениях, то трудно понять, как может Бутман бросить камень в того, кто, защищая его, сам подставил себя под удар...
– Вернемся к твоей личной истории. Что произошло после того, как тебя перебросили в Кишинев?
– Ну, доставили меня туда – ничего не скажешь – комфортабельно, самолетом. Через весь Союз, из одной тюрьмы в другую, с одного следствия – на другое. Разве что в Ленинграде я отсидел под следствием чуть больнее трёх месяцев, а в Кишиневе - около года...
Кишиневская тюрьма, старая и запущенная, была тогда весьма плотно заселена – людьми и тараканами. Режим там был не мягче ленинградского а бытовые условия много хуже, зато царила куда более привычная российская (а может, – бессарабская?) распущенность, так что зеку жилось чуть вольнее. Уголовничков, своих сосидельцев, я сперва опасался, как выяснилось, совершенно напрасно: это были обычные среднестатистические советские люди, к политическим они относились с почтением, отчасти – из-за оппозиции к режиму, отчасти – признавая наше интеллектуальное превосходство. Так что за все время, проведенное в Кишиневской тюрьме, у меня с ними не было никаких осложнений.
Попадались там и евреи, что мне было приятно, хоть весьма вероятно это были "наседки", камерные осведомители. Я не смущался и среди них вести сионистскую пропаганду – именно сионистскую, не антисоветскую, полагал, что это лучший способ внушить властям, что моя цель – Израиль, а не "русская революция".
Информация по тюрьме циркулировала почти свободно, так что вскоре я уже знал имена всех своих арестованных товарищей-кишиневцев. В Кишиневе аресты начались позже, чем в Ленинграде, и главным образом – на основе материалов, добытых тамошним следствием. Материал обвинения был примерно тот же, что и в Ленинграде, только в более скромном объеме, большинство обвиняемых составляли молодые ребята, как я уже говорил – мои бывшие ученики по ульпану. Мне, их учителю, была отведена роль главного обвиняемого, и понятно, что все следствие закрутилось по новой. Впрочем, прежнего психологического давления уже не было. Да и я уже был не новичок. Но в Кишиневе была своя специфика. Следователи там работали грубо, примитивно, нахрапом. Они меня встретили словами: "Ну, интеллигент ленинградский, у нас разговоров будет меньше, фактов будете давать больше, мы бумагу на ваши пустые показания изводить не собираемся!".
Мой первый следователь в Кишинёве, некто Орлинский, вообще был мерзейшей личностью. Наркоман, кулаком по столу стучать пытался. Ну, пришлось его вводить в рамки... Наконец, по моему требованию его сменили. Вторым был некто Березовский – он утверждал, что по национальности украинец, но я заподозрил в нём еврея: в разговорах со мной он уж слишком как-то живо интересовался жизнью в Израиле, особенно тем, на каких машинах там ездят. Но мы с ним недолго разговаривали – очень уж он своевольничал в введении протокола допроса, не раз по моему требованию он протоколы переписывал. Сменили и его. Наконец, дали этакого рубаху-парня, который мне не слишком докучал и попутно с допросами свои делишки обделывал. Вот, скажем, сидит он в кресле развалясь, и по телефону евреям-завмагам названивает; выясняет, что да как, а в конце разговора обычное: "Ну, будь здоров, Яков Абрамыч, жена зайдет к тебе..." А потом, преисполненный гордости, поучает: "Вот, Давид Исерович, жить не умеете. На что вы там время тратили? Устраиваться надо! Видите, как мы живем – и евреям даём жить... Ну, ничего, посидите – поумнеете". Наконец, слепили они кое-как 24 тома "дела", вшили в него ленинградские протоколы, что поэффектней, и передали дело в суд. Тут только сняли с меня статью "измена", так что мой предполагаемый срок сразу уменьшился наполовину. Стало мне веселей. Но настоящая эйфория – та, о которой говорит Богуславский, – пришла только на суде.
– Почему на суде?
– Смотри, сидел я уже больше года – следователи, прокуроры, вертухаи, общество уголовничков, лица человеческого не видишь что на воле делается – неизвестно, а тут, на суде, впервые встречаешь своих подельников, несмотря ни на что оставшихся друзьями; в зале – жена; проходят свидетели. И тут только впервые узнаешь: многих свидетелей нет. Причина: "покинули территорию Советского союза". Так и объявляют, официально... И часть обвиняемых отказывается от показаний, которые они давали на следствии, а некоторые свидетели вообще отказывается давать показания, несколько приходят с израильскими магендавидами на шее, открыто, другие издеваются над судом – один, например, желает говорить только по-еврейски, – короче, начинаешь понимать, что обстановка за стенами тюрьмы поменялась радикально: евреи не сломилась, начался выезд и худшего, чего я опасался после ареста, не произошло...
– Выходит, эта глава твоей жизни закончилась на такой вот высокой ноте?
– Вот именно. Свернули они свой спектакль, получил я свои пять лет (меньше, чем предполагал), а большинство моих подельников получили по два года – сроки вообще смехотворные по советским стандартам. И погнали нас этапом в лагеря, в Мордовию. Тоже, конечно, не сахар, да какой же зек предпочтет тюрьму лагерю?! Но главное – уходили мы на этап в твердой уверенности, что по окончании срока нас ждет не "Большая зона" СССР, а настоящая свобода, цель нашей жизни – Израиль...
Гилель Шур и Юрий Меклер
А вторая тема для размышлений была, так сказать, "общественная": неужели всё, что мы сделали и чего добились, неужели всё это сейчас уничтожат? Людей посадили много, ГБ с цепи спушен – понятно, что поначалу будет тяжелый шок. Оправятся евреи от шока, не оправятся, совсем разгромят движение или что-то еще останется? Или евреев в Союзе опять отбросят лет на десять-пятнадцать назад, и потом новому поколению придется всё начинать сначала?
Вот две темы для размышлений. Не очень-то они скрашивали время в камере, надо признаться...
– А время для размышлений было?
– Ну, допрашивать действительно начали сразу и интенсивно, но время для размышлений оставалось. Все двадцать четыре часа в день не допрашивают: на ночь отпускают, на обед, – есть время подумать... Впрочем, я и не ел вообще первые дни, вертухаи переполошились, думали – я голодовку объявил. Какая тут, к черту, голодовка – просто кусок в глотку не лез!
– И что – сразу было видно, ЧТО гебистам известно?
– Не сразу, но вскоре, по ходу допросов. Они действительно много знали. Например, заседание Комитета, на котором я сдавал дела, у них было записано полностью. То, что они так за нами следили, меня теперь не удивляет: шла операция всесоюзного значения, гебистская "Свадьба", все силы ГБ были задействованы, и не только в Ленинграде!
– Ты упомянул о моральном провале руководителей организации. Вот и Богуславский в своем интервью упоминает ряд неприятных моментов на следствии: например, обширные показания Бутмана по поводу операции "Свадьба" и историю со Штильбансом. Бутман в своем письме в журнал эти обвинения опровергает. В своих книгах он вообще всю эту историю представляет иначе. Как в действительности обстояло дело?
– Ну, что сказать... Правильно говорит Богуславский. В этой связи я бы мог бы многое добавить к упрекам Богуславского. Взять, например, эпизод со Львом Коренблитом (в Израиле он стал профессором физики в Беэр-Шевском университете). Бутман на следствии показал, что Коренблит советовал ему обзавестись "предметами бытового обихода", которые, де, можно использовать в качестве "орудий нападения" на пилотов самолета. Причем, один из этих "предметов" – домашний тостер – он, якобы, лично вручил ему. Этими показаниями Бутман не только сообщил сведения, до того следствию не известные, но и так расставил акценты, что дал материал для обвинения Коренблита в соучастии в подготовке к убийству! В своих мемуарах Бутман объясняет это тем, что его, дескать, "взяли на пушку", то есть обманули. Но в устах бывшего следователя милиции это звучит совершенно неубедительно – тем более, что, имея возможность на суде отказаться от своих показаний, Бутман этого не сделал. (Здесь, вероятно, нужны пояснения для неподготовленного читателя. "Взять на пушку" можно только того, кто демонстрирует сотрудничество со следствием, правдивость и искренность своих показаний).
Почему вообще удалось "расколоть" организацию на следствии? Зря, по-моему, Богуславский ищет некий мистический комплекс вины, проистекающий от нелегальщины, как и от особо якобы густой бесовщины. Подлинных причин было несколько, но главная, на мой взгляд, вот какая. Все годы своего существования организация сознательно исключала из своей деятельности любую антисоветчину. Не нужна была она для наших сионистских дел. Если кто-то из товарищей и грешил чтением общедемократического самиздата – для собственного удовольствия и просвещения (признаюсь, и я), – ему за это строго выговаривали. Тем не менее, ареста мы всегда опасались, более того – ждали его. Неоднократно обсуждали эту тему и прикидывали, чем нам это грозит – в смысле обвинения и срока. Общепринятым мнением было, что мы можем "потянуть" на статью 190-1 ("распространение ложных измышлений..."), а при неблагоприятных обстоятельствах руководители могут получить и статью 70-ю ("антисоветская пропаганда"). По статье 190-1 срок до трех лет, по 70-й – до семи. К этому мы были готовы. И если бы следствие шло в рамках этих статей, полагаю, от нас добились бы немногого. Понимали это и в КГБ. Разработка агентурных данных давала им весьма скудный материал. Гебешники – не Бог весть какие мыслители, но профессионально подготовлены, им ясно было, что на "Эксодусе", ульпанах и легальных подачах на выезд "красивого" и масштабного дела не слепить. Да и партийная власть, надо полагать, санкцию не давала. Поэтому для них сущей находкой оказалась вся эта суета вокруг "Свадьбы" в последние месяцы. Именно пустые разговоры на эту тему сделали возможным предъявить нам статью "измена родине". Это было как ударом обухом по голове. Никто этого не ждал, никто к этому готов не был. Причем, прошу не забывать, процесс был групповой, да такого масщтаба, какого Советы за последние тридцать лет, со сталинских времен, не знали. Посадили тридцать четыре человека, но материал для арестов был, как минимум, человек на сто! В таких обстоятельствах достаточно два-три камня вытащить из фундамента, и все здание рушится. Что и произошло...
Однако и в таких обстоятельствах давать показания можно по-разному. Одно дело – подтвердить факт существования организации и своего в ней членства, даже подтвердить, в крайнем случае, пару эпизодов передачи какой-нибудь книжки из рук в руки. Такие показания давало большинство обвиняемых ленинградцев. Но совсем другое дело – давать развернутые показания по обстоятельствам, известным следствию лишь по агентурным данным (такие данные юридической силы не имеют), либо не известным вообще (как заявил Бутман на суде: "Если б я этого не говорил, органы следствия об этом никогда бы не узнали..."). Совсем другое дело – давать материал для обвинения своих товарищей и для новых арестов, с тем, чтобы заслужить формулу "активного способствования в раскрытии преступления" и этим снизить наказание себе – за счет других. Такого рода показания, увы, давали на ленинградском процессе трое из числа наших "вождей". Все трое – ветераны-учредители, члены Комитета со стажем, активные участники суеты вокруг "Свадьбы". И среди них – Бутман. Но если двое других действительно заслужили официальное признание своей "помощи следствию" и при гораздо большем объеме обвинения получили наказание существенно меньше, чем другие, то Бутману "не повезло". И хотя он на суде уверял, что и он активно помогал следствию и ему тоже полагается тот же "орден", все это оказалось тщетно. В тот момент, когда он дал показания, будто Комитет одобрил операцию "Свадьба", он своими собственными руками, а точнее – языком, сплел себе сеть, из которой уже не мог выбраться. Ибо именно этими показаниями он дал КГБ желанную возможность связать организацию с попыткой захвата самолета, а себя превратить в главную фигуру обвинения по этой попытке. Помиловать главного обвиняемого – провалится весь процесс, все обвинение, построенное на плане "Свадьбы"...
Впрочем, нельзя сказать, что Бутман старался совсем уж напрасно. В конечном счете, он получил минимальное наказание по предъявленной ему статье Это ли не признание "заслуг перед следствием"?
Геперь о Богуславском. Все мы должны быть ему благодарны, – за то, что он, сам находясь под угрозой ареста, быстро собрал и дал информацию на Запад о наших арестах.
Это смешало властям их карты, наказания мы все получили куда меньше, чем планировалось, а евреи в Союзе вскоре оправились от испуга и такое "выдали", что в наши времена и не снилось... Мне могут возразить – ну, не Богуславский, так кто-нибудь другой сделал бы эту работу... Скорей всего, что так, но ведь сделал ее именно Богуславский! Он же организовал первую помощь семьям арестованных. И сел, разумеется – за все это. А следом за ним Гиля Шур. Гебисты так и говорили позже: мы хотели сажать как можно меньше людей, Богуславский и Шур сами напросились... В постановлении об их аресте так и записано: "Мешают следствию". Пусть читатель сам расставляет оценки – тем, кто мешал следствию, выручая товарищей, и тем, кто помогал следствию и был искренен на суде. А если уж совсем отойти от той конкретной ситуации и говорить просто о частных человеческих отношениях, то трудно понять, как может Бутман бросить камень в того, кто, защищая его, сам подставил себя под удар...
– Вернемся к твоей личной истории. Что произошло после того, как тебя перебросили в Кишинев?
– Ну, доставили меня туда – ничего не скажешь – комфортабельно, самолетом. Через весь Союз, из одной тюрьмы в другую, с одного следствия – на другое. Разве что в Ленинграде я отсидел под следствием чуть больнее трёх месяцев, а в Кишиневе - около года...
Кишиневская тюрьма, старая и запущенная, была тогда весьма плотно заселена – людьми и тараканами. Режим там был не мягче ленинградского а бытовые условия много хуже, зато царила куда более привычная российская (а может, – бессарабская?) распущенность, так что зеку жилось чуть вольнее. Уголовничков, своих сосидельцев, я сперва опасался, как выяснилось, совершенно напрасно: это были обычные среднестатистические советские люди, к политическим они относились с почтением, отчасти – из-за оппозиции к режиму, отчасти – признавая наше интеллектуальное превосходство. Так что за все время, проведенное в Кишиневской тюрьме, у меня с ними не было никаких осложнений.
Попадались там и евреи, что мне было приятно, хоть весьма вероятно это были "наседки", камерные осведомители. Я не смущался и среди них вести сионистскую пропаганду – именно сионистскую, не антисоветскую, полагал, что это лучший способ внушить властям, что моя цель – Израиль, а не "русская революция".
Информация по тюрьме циркулировала почти свободно, так что вскоре я уже знал имена всех своих арестованных товарищей-кишиневцев. В Кишиневе аресты начались позже, чем в Ленинграде, и главным образом – на основе материалов, добытых тамошним следствием. Материал обвинения был примерно тот же, что и в Ленинграде, только в более скромном объеме, большинство обвиняемых составляли молодые ребята, как я уже говорил – мои бывшие ученики по ульпану. Мне, их учителю, была отведена роль главного обвиняемого, и понятно, что все следствие закрутилось по новой. Впрочем, прежнего психологического давления уже не было. Да и я уже был не новичок. Но в Кишиневе была своя специфика. Следователи там работали грубо, примитивно, нахрапом. Они меня встретили словами: "Ну, интеллигент ленинградский, у нас разговоров будет меньше, фактов будете давать больше, мы бумагу на ваши пустые показания изводить не собираемся!".
Мой первый следователь в Кишинёве, некто Орлинский, вообще был мерзейшей личностью. Наркоман, кулаком по столу стучать пытался. Ну, пришлось его вводить в рамки... Наконец, по моему требованию его сменили. Вторым был некто Березовский – он утверждал, что по национальности украинец, но я заподозрил в нём еврея: в разговорах со мной он уж слишком как-то живо интересовался жизнью в Израиле, особенно тем, на каких машинах там ездят. Но мы с ним недолго разговаривали – очень уж он своевольничал в введении протокола допроса, не раз по моему требованию он протоколы переписывал. Сменили и его. Наконец, дали этакого рубаху-парня, который мне не слишком докучал и попутно с допросами свои делишки обделывал. Вот, скажем, сидит он в кресле развалясь, и по телефону евреям-завмагам названивает; выясняет, что да как, а в конце разговора обычное: "Ну, будь здоров, Яков Абрамыч, жена зайдет к тебе..." А потом, преисполненный гордости, поучает: "Вот, Давид Исерович, жить не умеете. На что вы там время тратили? Устраиваться надо! Видите, как мы живем – и евреям даём жить... Ну, ничего, посидите – поумнеете". Наконец, слепили они кое-как 24 тома "дела", вшили в него ленинградские протоколы, что поэффектней, и передали дело в суд. Тут только сняли с меня статью "измена", так что мой предполагаемый срок сразу уменьшился наполовину. Стало мне веселей. Но настоящая эйфория – та, о которой говорит Богуславский, – пришла только на суде.
– Почему на суде?
– Смотри, сидел я уже больше года – следователи, прокуроры, вертухаи, общество уголовничков, лица человеческого не видишь что на воле делается – неизвестно, а тут, на суде, впервые встречаешь своих подельников, несмотря ни на что оставшихся друзьями; в зале – жена; проходят свидетели. И тут только впервые узнаешь: многих свидетелей нет. Причина: "покинули территорию Советского союза". Так и объявляют, официально... И часть обвиняемых отказывается от показаний, которые они давали на следствии, а некоторые свидетели вообще отказывается давать показания, несколько приходят с израильскими магендавидами на шее, открыто, другие издеваются над судом – один, например, желает говорить только по-еврейски, – короче, начинаешь понимать, что обстановка за стенами тюрьмы поменялась радикально: евреи не сломилась, начался выезд и худшего, чего я опасался после ареста, не произошло...
– Выходит, эта глава твоей жизни закончилась на такой вот высокой ноте?
– Вот именно. Свернули они свой спектакль, получил я свои пять лет (меньше, чем предполагал), а большинство моих подельников получили по два года – сроки вообще смехотворные по советским стандартам. И погнали нас этапом в лагеря, в Мордовию. Тоже, конечно, не сахар, да какой же зек предпочтет тюрьму лагерю?! Но главное – уходили мы на этап в твердой уверенности, что по окончании срока нас ждет не "Большая зона" СССР, а настоящая свобода, цель нашей жизни – Израиль...
Давид Мааян (Черноглаз) накануне освобождения из Владимирской тюрьмы,
май 1975
– Последний вопрос: как ты теперь, с
позиций всего пережитого, оцениваешь вашу деятельность, весь этот эпизод
в истории еврейского движения в России?
– Ну, смотри – люди мы были маленькие, силенки у нас были слабенькие, было нас мало. Что и как делать, а чего не делать, - посоветоваться было не с кем. Израиль и Запад о нас и наших проблемах не знали и знать не очень-то хотели. Но судьба так определила, что эту работу надо было сделать нам. У меня всегда было такое ощущение, что если я, мы этого не сделаем, то заменить нас некем...
И в силу своих возможностей что-то мы положительное сделали, осмелюсь сказать, – немало и вовремя. В общую копилку. Конечно, не одна ленинградская сионистская организация породила еврейское движение и не одна она пробила массовый выезд. Начало положили те сионисты предшествовавшего нам поколения, которые вышли из сталинских лагерей, не изменив своих убеждений, а уж брешь пробили те две-три сотни активных молодых сионистов, которые поднялись в наше время. И мы в их числе. Конечно, случалось и нам ошибаться, особенно под занавес. Тем не менее, в общем и целом, мы, полагаю, мы нашли правильную дорогу. Только вот эффектный конец не получился, на следствии мы осрамились, – кто больше, кто меньше. Зато в лагерях все пришли в себя. Не было в политлагерях 70-х годов более сплоченной и стойкой группы, чем евреи-сионисты, ни один не "перевоспитался", ни один не состоял в лагерных стукачах, ни один не написал "помиловку".
Я, с твоего позволения, все-таки хотел бы под конец высказаться о путях сионистского движения в СССР, переживающего не лучшие времена. Максимально кратко, "стоя на одной ноге", и потому схематично, упрощенно...
Я убежден, что при всей важности общественной и государственной поддержки Израилем и Западом, вопрос о том, быть или не быть большой алие, решат евреи в СССР. Говорят, если бы все евреи один раз выполнили все предписания о святости субботы, Машиах пришел бы немедленно. Я же скажу так: будут в Союзе сто бескомпромиссных борцов (не три миллиона, а только сто!), а вместо каждого посаженного встанут десять других, как это случилось в 1971 году, – будет и большая алия...
_________________
Это интервью, взятое у Давида Мааяна Рафаилом Нудельманом, было опубликовано в 50-м номере журнале "22" за 1986 год. Для публикации в «МЗ» Давид основательно переработал и дополнил свои ответы, так что это уже совсем другой текст – но с теми же вопросами интервьюера.
– Ну, смотри – люди мы были маленькие, силенки у нас были слабенькие, было нас мало. Что и как делать, а чего не делать, - посоветоваться было не с кем. Израиль и Запад о нас и наших проблемах не знали и знать не очень-то хотели. Но судьба так определила, что эту работу надо было сделать нам. У меня всегда было такое ощущение, что если я, мы этого не сделаем, то заменить нас некем...
И в силу своих возможностей что-то мы положительное сделали, осмелюсь сказать, – немало и вовремя. В общую копилку. Конечно, не одна ленинградская сионистская организация породила еврейское движение и не одна она пробила массовый выезд. Начало положили те сионисты предшествовавшего нам поколения, которые вышли из сталинских лагерей, не изменив своих убеждений, а уж брешь пробили те две-три сотни активных молодых сионистов, которые поднялись в наше время. И мы в их числе. Конечно, случалось и нам ошибаться, особенно под занавес. Тем не менее, в общем и целом, мы, полагаю, мы нашли правильную дорогу. Только вот эффектный конец не получился, на следствии мы осрамились, – кто больше, кто меньше. Зато в лагерях все пришли в себя. Не было в политлагерях 70-х годов более сплоченной и стойкой группы, чем евреи-сионисты, ни один не "перевоспитался", ни один не состоял в лагерных стукачах, ни один не написал "помиловку".
Я, с твоего позволения, все-таки хотел бы под конец высказаться о путях сионистского движения в СССР, переживающего не лучшие времена. Максимально кратко, "стоя на одной ноге", и потому схематично, упрощенно...
Я убежден, что при всей важности общественной и государственной поддержки Израилем и Западом, вопрос о том, быть или не быть большой алие, решат евреи в СССР. Говорят, если бы все евреи один раз выполнили все предписания о святости субботы, Машиах пришел бы немедленно. Я же скажу так: будут в Союзе сто бескомпромиссных борцов (не три миллиона, а только сто!), а вместо каждого посаженного встанут десять других, как это случилось в 1971 году, – будет и большая алия...
_________________
Это интервью, взятое у Давида Мааяна Рафаилом Нудельманом, было опубликовано в 50-м номере журнале "22" за 1986 год. Для публикации в «МЗ» Давид основательно переработал и дополнил свои ответы, так что это уже совсем другой текст – но с теми же вопросами интервьюера.
Комментариев нет:
Отправить комментарий