В,ШЕНДЕРОВИЧ. РАССКАЗИКИ

Страшные слова Первый раз в жизни я услышал слово "жид" классе примерно в четвертом - от  одноклассника Саши Мальцева. В его тоне была брезгливость. Я понял, что во  мне есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне  нормальных русских людей вроде Саши Мальцева, -- и одновременно понял, что  это совершенно непоправимо.  А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для четвертого класса - вполне  простительное чувство. Полная несбыточность этого желания ранит меня до сих пор. Вздрагивать и холодеть при слове "еврей" я перестал только на четвертом  десятке лет.   В детстве, в семейном застолье, на этом слове понижали голос.  Впрочем, случалось словоупотребление очень редко: тема была не то чтобы  запретной, а именно что непристойной. Как упоминание о некоем семейном  проклятье, вынесенном из черты оседлости. Только под самый конец советской  власти выяснилось, что "еврей" - это не ругательство, а просто такая  национальность.   Было еще одно страшное слово. Я прочел его в "Литературке". Дело было  летом, на Рижском взморье; я уже перешел в шестой класс и читал все, что  попадалось под руку.  Но значения одного слова не понял и спросил, что это такое. Вместо  ответа мои тетки, сестры отца, подняли страшный крик, выясняя, кто не убрал  от ребенка газету с этим страшным словом.  Слово было -- "секс". Так до сих пор никто и не объяснил, что это такое.   Только "Правда"... В Рейкьявике идет матч за шахматную корону: Спасский -- Фишер! Иногда мы даже разбираем с отцом партии. Я люблю шахматы, на скучных уроках играю сам с собой на тетрадном листке в клеточку. Делается это так: в тетради в  клетку шариковой ручкой рисуется доска (половина клеток закрашивается той же  ручкой), а карандашом, тоненько, рисуются фигуры. Ход делается в два приема:  фигура стирается ластиком и рисуется на новом месте. Но я отвлекся, а в Рейкьявике Спасский -- Фишер Какое-то время этот матч -- чуть ли не главное событие в прессе: через день публикуются партии с  пространными комментариями... Потом комментарии помаленьку скукоживаются, потом исчезают тексты партий. А потом однажды я читаю (петитом в уголке  газеты): вчера в Рейкьявике состоялась такая-то партия матча на первенство  мира. На 42-м ходу победили черные. А кто играл черными? И кого они победили?  И что там вообще происходит, в Рейкьявике?. Так я впервые был озадачен советской прессой.   О, это умение сказать и не сказать! Уже много лет спустя, в андроповские  времена, всей стране поставило мозги раком сообщение ТАСС о южнокорейском  лайнере, нарушившем наше воздушное пространство: "На подаваемые сигналы и  предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в  сторону Японского моря".   Как это: продолжал полет в сторону Японского моря? По горизонтали или по вертикали? Стреляли по нему или нет? Военный был самолет или все-таки  пассажирский? Понимай как хочешь.  А еще лучше не понимай. Напрягись вместе со всем советским народом - и  не пойми.   Галич Дорога в стройотряд: плацкартное купе, оккупированное молодежью  семидесятых с гитарами в руках и либерализмом в башках. Человек, наверное,  двадцать набилось.  А на нижней полке, свернувшись калачиком, спит бабка -- полметра той  бабки, не больше... Ну и бог с ней. Поехали! Взяли чаю, накатили какой-то  спиртной ерунды, расчехлили гитары, и началось вперемежку: Высоцкий да Ким, да какой-то самострок, да Визбор с Окуджавой...   Допелись до Галича. А что нам, молодым-бесстрашным!.. А бабка спит себе -- глуховатая, слава богу, да и, мягко говоря, не  городская. Спели "Облака", дошли до "Памятников". Пока допели, поезд как раз  притормозил и остановился. -- И будут бить барабаны! Тра-та-та-та Бабка зашевелилась, приподнялась, мутно поглядела вокруг и сказала: -- А-а... Галич... И снова легла. Тут нам, молодым-бесстрашным, резко похужело. Бабка-то бабка, а в каком  чине? Нехорошая настала тишина, подловатая... В этой тишине поезд, лязгнув  сочленениями, дернулся, и мимо окна проплыло название станции. Станция называлась - Галич.   "Моралка" и "аморалка" А моего приятеля Володю Кара-Мурзу в те же годы исключали из комсомола за "аморальное поведение". "Аморалка" состояла в том, что он пел песни  Окуджавы. Через пару лет комсорг, исключавший Володю, прославился тем, что  развелся с женой, брат которой был арестован по диссидентским делам. В  заявлении о разводе этот прекрасный человек прямо написал, что не хочет жить  с родственницей врага народа.  Это у них, стало быть, "моралка". Сейчас он полковник ГРУ. Но это так, к  слову.   Вставай, проклятьем заклейменный... В конце спектакля "Большевики" по случаю того, что Ленин еще не умер, Совнарком в полном составе вставал и пел "Интернационал". Вставал и зал. А  куда было деваться? Впрочем, я, молодой дурак, вставал, помню, совершенно искренне. А отец моего друга Володи Кара-Мурзы не встал.  Спустя несколько минут уже на площади Маяковского к нему подошли двое и  поинтересовались:  а чего это он не встал? Кара-Мурза объяснил -- и его арестовали. Вот такая волшебная сила искусства...   Где мак? В станционном буфете у столика стояла женщина и разглядывала  кусочек, оставшийся от съеденной булочки. -- Где же мак-то? -- наконец она спросила. -- Чево? -- не поняла буфетчица. -- Я говорю: где же мак-то? Я уж почти всю булочку съела, а мака так и  нету... -- Не знаю, -- отрезала буфетчица. -- У меня все булочки с маком! -- Так вот мака-то нету. Я-то ем, ем, все думаю: мак-то будет когда? -- А ты посмотри, может, он в конце там, -- обнадежил кто-то из  сочувствующих. -- Да чего ж смотреть, уж ничего не осталось! -- в сердцах крикнула  женщина. -- Нету мака-то! Этот диалог дословно записал отец, при сем присутствовавший. Год на  дворе стоял семьдесят девятый. Что мака не будет, было уже, в общем,  понятно.     Как я был палестинским беженцем Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов  снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи  советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины.  Бейрут нашли в Троицком переулке -- там были такие развалины, что  никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек -- вот тебе и  Бейрут.   Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте культуры, и в ясный  весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся  развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время  несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины.  Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных  ассистентами Колосова там же, в Левобережном очаге культпросветработы... И в целом тоже -- очень правдивое получилось кино.   Джинсы - быть! Вместо года на Бродвее советская власть разрешила нам две недели гастролей в Венгрии.  И вот в последних числах мая 1980-го года я шагал по Будапешту - свободный, как перышко в небе. Мне нравился Будапешт, но еще большенравилось ощущение абсолютной свободы. Я брел, куда глаза глядят, и набрел  на лавочку, в витрине которой штабелями лежали джинсы. Настоящие!  Не подольский "самострок", сваренный в кастрюле, а натуральные "левайсы".  Ровесники поймут мои чувства без слов, а молодежи все равно не объяснить. Я судорожно захлопал себя по карманам -- и понял, что все мои хилые  форинты остались в гостинице. Сердце оборвалось, но интеллект работал, как  часы. Я подошел к ближайшему углу, записал название улицы, вернулся к лавочке, записал номер дома, идентифицировал место на карте -- и рванул в гостиницу. Уже с форинтами в кармане, выбегая из отеля, я столкнулся с Катариной,  нашей переводчицей и гидом. -- О, ВиктОр! -- обрадовалась она. -- Как хорошо, что вы тут! Мы идем в  музеум: Эль Греко, Гойя... Какой Эль Греко -- левайсы штабелями! Я, как мог, объяснил Катарине  экстремальность ситуации, но не убедил. -- Джинсы -- завтра, -- сказала она. И тут я Катарину напугал: -- Завтра может не быть. -- Почему не быть? -- В глазах мадьярки мелькнула тревога: может быть, я  знаю что-- то о планах Варшавского Договора? Почему бы завтра в Будапеште  джинсам -- не быть? Но я не был похож на человека из Генштаба, и Катарина  успокоилась. -- Быть! -- сказала она. -- Завтра джинсы -- быть! А сейчас -- музеум... Репутация культурного юноши была мне дорога, и я сдался. И пошел я в  музеум, и ходил вдоль этого Эль Греко, а на сердце скребли кошки, и все  думал: ох, пролечу. Не достанется. Расхватают. Закроют... Но Катарина была права -- джинсы "быть" в Венгрии и назавтра. На каждом  углу и сколько хочешь. Я носил их лет пятнадцать.   Желание быть испанцем Шел восемьдесят четвертый год. Я торчал, как вкопанный, перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В  просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной  фотографии - на Соборной площади в Кремле, строго анфас,  рядышком - стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с  королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища  Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали  сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой - лица! Два - и два других рядом.   Меня охватил антропологический ужас. Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил  страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной - эти, а не те. В одну секунду я стал антисоветчиком - по эстетическим соображениям.  Свадьба бабушки и дедушки   ...состоялась, пока я был в армии. Вот как это было.  Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у  бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка -  никакой бабушке не муж, а просто сожитель.В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о своей личной  жизни государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы  коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего  старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез. Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в  ЗАГС.   Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки. В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств. За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели  проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего -- проверили еще. Потом -- как вступающим в брак в первый раз -- им выдали талоны на  дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на  место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни. За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.   Без разнарядки В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру  ГИТИС.  Сдавши на пятерки специальность и что-- то еще, я доковылял до экзамена  по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.)   Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять. Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава богу, не помню, на каком), а вторым -- доклад Андропова  к 60-летию образования СССР.  Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских республик. У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной  комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская  рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер - экзаменаторам. Проблема  экзаменаторов состояла в том, что  повесить Лену они не могли: это был ценный  республиканский кадр, который надо было принять в аспирантуру. -- Ну, хорошо, Лена, -- сказали ей наконец, -- вы только не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев гражданской войны! -- Чапаев, -- сказала Лена, выполнив ровно половину условия. -- Так, -- комиссия тяжко вздохнула. -- А еще? -- Фурманов, -- сказала Лена, выполнив вторую половину условия. Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы  переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч. -- Лена, -- сказала одна голова. -- Вот вы откуда приехали? Из какого  города? -- Фрунзе, -- сказала Лена. Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять  девушке, что в поиске коммуниста -героя она на верном пути. -- Фрунзе! -- не веря своему счастью, сказала Лена. -- Ну, вот видите, -- сказала комиссия. -- Вы же все знаете, только  волнуетесь... Получив "четыре", посланница советской Киргизии освободила место у  стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить  экзаменаторов за их терпение своей эрудицией. Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному  вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова-- Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от  минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я  рассказал им что-- то лишнее. -- Все? -- сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не  запомнил. Я кивнул. -- Переходите ко второму вопросу. Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти.  Вывалив все это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно. -- Когда был сделан доклад? -- поинтересовалась дама. Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил: -- В восемьдесят втором году. В декабре. -- Какого числа? -- уточнила дама. -- Образован Союз? Двадцать второго. -- Я спрашивала про доклад. -- Не знаю, -- я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать  второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально. -- В декабре, -- сказал я. -- Числа не знаете, -- зафиксировала дама и скорбно переглянулась с  другими головами.   И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру. И, забегая  вперед, скажу, что угадал. В течение следующих двадцати минут я не смог  ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать  точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме.  Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших  вьетнамцев поименно. Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: "Что  такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть". Я понял, что меня -- не надо, взял свои два балла и пошел прочь. Нет в жизни счастья... Ну, и пусть! Зато есть много других удовольствий! Автор: В.Шендерович