ПОРОГ ОЖИДАНИЯ о Марине Цветаевой

 Читатель наверняка обнаружит ряд противоречий  в этих заметках, но ничего не поделаешь: чем больше я читал саму Цветаеву и материалы вокруг ее имени, тем яснее понимал, что и весь наш мир соткан из несопоставимого, невозможного, взаимно исключающего друг друга. Может быть, поиски  мира, в котором можно выжить всего лишь неосознанная попытка остановить его развитие. Жить в ожидании справедливости и гармонии  никак не грех, а даже великое достоинство, но нельзя даже пытаться в спешке и душевной муке перешагнуть порог ожидания.

 Трагедия жизни Марины Цветаевой – прямое тому доказательство.

 Много сказано о палаческой роли тоталитарных режимов, но…. «И черт меня догадал с умом и талантом родиться в России!» - воскликнул в сердцах А.С. Пушкин почти за сто лет до прихода к власти большевиков. Вспомним, что был классик «не выездным», а то бы сократил он наверняка свою тираду на треть. Вышло бы: «И черт меня догадал родиться с умом и талантом!», просто родиться.

 Не повезло, в этом смысле, и Марине Цветаевой, и она повторила вслед за Пушкиным: «Роковая моя ошибка – мое рождение в России». Ей тогда, в годы юности, казалось, что лучше бы появиться на свет в любимой Германии, «прародине» своей: «Германия – точная оболочка моего духа…. В Германии дух притеснен быть не может. И в Германии только, в этой стране страстной любви к Родине, могло прозвучать это правдивое слово любви, а не ненависти». Марина пишет о любимом германоязычном поэте – австрийце Райнере Марии Рильке, и о придуманной ей Германии. Реальная Германия на ее веку  – это  фашизм, насилие, смерть. Германия – каток, раздавивший страны ее эмиграции: Чехию и Франции. Германия – убийца ее  сына – Георгия (Мура).  Еще одно предательство землян и земли, насмешка над страстью человеческой создавать иллюзии, мифы.

  Замечательный портрет поэта написан Ителлой Мастбаум. Может быть, один из лучших  портретов Цветаевой. Смотрю на этот графический лист и словно прочитываю  надпись к нему из воспоминаний о поэте: «Отбиваясь от немилосердного быта, Марина ожесточилась. В профиле Цветаевой – Плотины порою проступали черты стареющей ведьмы».

 Тема любопытнейшая. Вот сон поэта, рассмотренной в интереснейшей книге Елены Айзенштейн: «Сны Марины Цветаевой»: «Лечу над переулками Москвы…. Какая-то дама в коричневом говорит мне: - Покойница! – «Вы больше покойница, чем я!» Залетаю в дом Фельдштейнов и с чувством веселой мести делаю какие-то гадости…. Лечу параллельно перилам лестницы головой вперед».

 В примечаниях Айзенштайн пишет: «Сну Цветаевой близок полет Маргариты в романе А. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Верно, но в этом сне-яви Маргарита – ведьма и летит на тусовку нечистой силы. Во сне Цветаевой не так важно, к какой силе она принадлежит. Боюсь, и в бодрствовании тоже. Существенно, что к силе абсолютной, но об этом после.

 Вернемся к портрету. На одном плече «стареющей ведьмы»  сидит сова, надо думать, как знак мудрости, на другом, похоже, - тень голубя мира. Мудрость и мир – вот атмосфера, в которой настоящий поэт способен выжить, а так как нет, и не было на земле мудрости и мира, то и…. Как сама Цветаева определила: «Гетто избранничеств. Вал и ров. Пощады не жди»…. Еврейка ли ты, цыганка, ведьма – все едино – впереди костер инквизиции пошлости людской.

 Но, может быть, вспомнила художник - Мастбаум стихотворение Самуила Маршака, посвященное Цветаевой: «Пусть безогляден был твой путь / Бездомной птицы-одиночки, -/ Себя ты до последней строчки / Успела родине вернуть».

 Не знаю, как родине (бездомная птица не знает гнезда), но русскому языку – это точно.

 Нет, как оказалось, портрет – прямая иллюстрация к стихотворению самой Марины Ивановны:

                         На плече моем на правом

                         Притаился голубь - утро,

                         На плече моем на левом

                         Притаился филин - ночь.

                         Прохожу, как царь казанский,

                         Но чего душе бояться

                         Коль враги объединились,

                         Чтоб вдвоем меня хранить?

  Мог ли придуманный мир, согласие между голубем и филином, спасти и охранить? Не мог, конечно. Как не может дать избавление человеку его обреченность в дуализме, в попытке жить в двух измерениях.

 Одна из лучших книг о Цветаевой, написанная Викторией Швейцер, так и называется: «Быт и бытие Марины Цветаевой». Точнейшее название. Быт – это то, чем жила грешная плоть поэта, бытие – то, чем жила ее душа».

 Между днем и ночью, между хищником и жертвой, между небом и землей, между небытием и явью, между душой и телом…. «Между» –  на нейтральной полосе, самой опасной, продуваемой ветрами, простреливаемой насквозь.

 Кто знает, может быть самоубийцы не оставляют живущих в покое, а продолжают свой скорбный путь призраками, тенями, не в силах найти уйти в небытие. Для одних – это состояние мучительно, как наказание адом, для других – всего лишь продолжение земной муки.

 Призраки всегда что-то требуют, ждут от живущих милости, прощения, понимания?…. Люди проклинают вопрошающие тени или возносят их до небес. И то и другое не дает жертвам суицида возможности уйти от проклятого существования между небом и землей, между адом и раем.

 Впрочем, не одни только самоубийцы тревожат потомков после смерти. Тревожен, вопрошающ сам гений человеческий. Вот уже столько веков слышат люди дыхание Гомера и Софокла, Леонардо и Рабле, Дюрера и Петрарки,  Баха и Моцарта, Монтеня и Свифта, Льва Толстого и Антона Чехова…. Жизнь после смерти вовсе не фантастический вымысел. Правда, и это подобие бессмертия не бесконечно: как недавно выяснили ученые, все живое и неживое на Земле обновляется каждые 65 миллионов лет. Попросту говоря, природа зачеркивает одну Землю и начинает отсчет лет совершенно новой планеты.

 Не способен увидеть в творчестве Марины Цветаевой живопись, не слышу в стихах ее музыки. Понимаю, что виновата в этом не она, а некие пороки моего эстетического чувства и воспитания но, сколько не вчитывался, – не вижу, не слышу! Понимаю прочитанное? Да, но этого так мало, чтобы полюбить поэта.

 Есть еще одно, самое существенное препятствие в моих попытках сроднится с творчеством Марины. Бештом сказано: «Человек, который смотрит только на себя, не может не впасть в отчаяние, но как только поднимет глаза на окружающий его мир, радость откроется ему».

 Марина Цветаева смотрела только на себя и в себя. Она была близорука, но не носила очков. Цветаева не встречала глазами глаза собеседника и не желала смотреть в лицо мира людей.

 В поэтическом пространстве, созданном Мариной Ивановной, мне неуютно и страшно. В наш век никто не удивляется той данности, что мир людей пропитан болью, кровью и несправедливостью.  

 Так что же заставляет меня писать эти заметки? Призрак Марины? Может быть, но только отчасти. Главное, в другом. Не родство в таланте, нет! Не смею даже подумать об этом. Вот родство в судьбе, в попытках справиться с трагедией эмиграции, одиночества и чуждости - общее. И этого, может быть, достаточно, чтобы сделать попытку понять и полюбить Цветаеву.

 - Не люблю, - шепчу  искренне, - не понимаю.

Я знаю, что лгать бессмысленно, но как уйти, спрятаться от этой горькой тени чужого страдания, чужой муки?

 Выходит, эти заметки – всего лишь попытка простить и понять…. Нет, не Цветаеву Марину Ивановну – не призрак поэта. Это, в конечном итоге, попытка понять и простить самого себя, свою проклятую живучесть в этом чудовищном мире, недостойном любви и жизни. Знатоки утверждают, что главная особенность творчества Марины Ивановны – искренность. Наверно, и писать о Цветаевой без предельной искренности нет смысла.

 

 Она  не умела сопротивляться смертному приговору. Может быть, и не хотела сопротивляться: «Мне часто снится, что я себя убиваю. Стало быть, я хочу быть убитой, этого хочет мое скрытое я, мне самой незнакомое…» Чирикова свидетельствует: «Как-то в разговоре со мной по поводу самоубийства Цветаева высказалась так: «Одному человеку не хватает одной жизни, другому – ее слишком много».

 Елена Извольская – парижская знакомая Марины: «Мне кажется, что гибель ее не так легко отнести  т о л ь к о  к последним событиям. Вся жизнь ее была «залогом свидания» с именно такой смертью. Марина Цветаева была обреченным  поэтом и поэтом обреченности».

 Точное замечание. Профессии бывают разными по вредности для здоровья. И не только в обыденной жизни. Долгожители среди больших поэтов – явление редкое. Жертвы суицида встречаются гораздо чаще. Душа поэта изнашивается гораздо быстрей, чем душа скульптора или архитектора. Видимо, слово – самый опасный, «радиоактивный» инструмент для творческой работы. Ноты и краски, например, не так стремятся «нахлынуть горлом и убить», как поэтическая игра в слова?    

  В девятнадцатом веке Пушкин и Лермонтов упрямо лезли под пули. Не было выхода. В те времена люди были ближе к Богу, а Творец самоубийство категорически не одобрял, как уже было отмечено, не желая пополнения армии призраков.

 В ХХ веке дуэли были не в моде, зато атеизм расцвел пышным цветом, а потому поэты сами себя приговаривали к смерти. Сюда можно прибавить пьянство, как один из видов суицида, а  также и наркоманию.

 При этом сохранился и обострился самый смертельный вид дуэли: поединок с властью. Конец и здесь был всегда предрешен. Мало того, как замечательно было сказано кем-то: «Жертвы произвола могил не имеют». Нет могилы у Мандельштама, Мейерхольда, Бабеля, Клюева…. Вот после смерти, но и здесь далеко не всегда удается исправить приговор амнистией.

 Из дневника Корнея Чуковского:

«И мы пошли к Паустовскому. Он рассказал нам целую новеллу о памятнике Марине Цветаевой в Тарусе. Марина Цветаева, уроженка Тарусы, выразила однажды желание быть похороненной там, - а если это не удастся, пусть хотя бы поставят в Тарусе камень на определенном месте над Окой и на этом камне начертают:

           Здесь хотела быть погребенной

               МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Некий энергичный молодой человек пожелал выполнить волю Цветаевой. Он приехал в Тарусу, получил у власти разрешение, раздобыл глыбу мрамора, - там, в Тарусе, есть залежи мрамора – и пригласил гравера, который и начертал на граните: Здесь хотела быть погребенной и т.д.

 Но в это время какой-то бездарный скульптор ставил в Тарусе памятник Ленине; он узнал о затее энергичного юноши и побежал в Горком.

 - Что вы делаете? Ставите монументы эмигрантке? Врагу родины и так далее.

 Там испугались, отменили решение, прислали подъемный кран, - и увезли памятник эмигрантке Марине Цветаевой обратно, чтобы он не осквернял Тарусу».

 Паустовский показывал фото (достал из кармана): мраморная глыбы, на которой высечено: «Здесь хотела лежать Марина Цветаева». Глыбу бросили в Оку. Вывезли специально на пароме. – «Но я знаю место, куда ее бросили, и постараюсь летом выудить. Буду хлопотать о восстановлении».

  Но страшнее произвола и глупости другой великий палач, не знающий государственных границ – пошлость. Собственно, произвол тоталитарной власти – это и есть террор абсолютной пошлости.

 «Скучно жить на этом свете, господа, - вздыхал Антон Павлович Чехов. Попрощавшись с короткой жизнью, отхлебнул классик изрядный глоток шампанского из горла бутылки, отвернулся к стене и умер.

 «Для веселья планета наша плохо оборудована», - сказано Маяковским, пустившим пулю себе в лоб, потому что: «любовная лодка разбилась о быт».

К кому «любовь» не уточнил. Поэт любил не только поэзию и женщин, но и советскую власть.

 Быт –  один из многих синонимов пошлости. «Между бытом и бытием» удержаться невозможно.

 Впрочем, и здесь не все так просто. Моцарт «Маленьких трагедий»  принял с откровенным восторгом исполнение своей музыки бездарном скрипачом из грязного  кабака. Моцарт, в чем был уверен Пушкин, умел радоваться жизни во всех ее проявлениях. Но это удел мужества и мудрости гения.

 Моцарт, по воле классика, привел к Сальери бездарного «крыпача». Великий композитор, тем самым, совершил поступок, необходимый драматургу. Что там было на самом деле – одному Богу известно. Единственный, непреложный поступок творца – это его творения. Хотя и это правило не может обойтись без исключений. Вот они, исключения эти, крайне любопытны. 

  Сергей Александрович Есенин – автор удивительных по силе строк: «Счастлив тем, что целовал я женщин./ Мял цветы, валялся на траве./ И зверье, как братьев наших меньших,/ Никогда не был по голове».

 Зверье, возможно, поэт и не бил, а вот жену законную Зиночку Райх и мать своих детей колотил почем зря, причем жестоко и по разным частям тела.

 Увы, между поэзией и жизнью пропасть глубочайшая. Между поэтом и жизнью, естественно, тоже. Творчество, даже большого поэта, часто всего лишь маска, мечта, тоска по идеалу. В творчестве поэт демонстрирует, каким бы он хотел быть, скрывая, по мере сил, каков он на самом деле.

 Как правило, статьи и книги о больших поэтах, да и не только поэтах, пишутся о «маске», а не ее носителе. Может быть, так и должно быть. Творчество – это поступок, а что остается после человека, кроме поступка?

Только мне кажется, что в случае с Цветаевой не отодрать «маску» от лица поэта, от самой грешной и святой плоти Марины.

 И все же, что такое Пошлость, если написать это слово с большой буквы? Судя по всему, это то, чем каждодневно живет подавляющее большинство человечества, не наделенного особым талантом сочинять музыку и стихи, писать картины, ваять статуи и так далее и тому подобное. Мир человеческой цивилизации абсолютно пошл, за исключением следов гения в нем.

 Пустота Космоса стремится поглотить редчайшие частицы материи точно так же, как вакуум пошлости уничтожает гений враждебный пустоте, бросающий пустоте вызов.

 Любовь и творчество, по Цветаевой, это то, что противостоит пустоте - пошлости жизни. Из дневника: «В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел… Любовь – от планеты до планеты. Промежуток – безвоздушное пространство».

 Сложность в том, что так, а не иначе, устроен Божий мир, а потому гениальность, сплошь и рядом, носит не только безумный, с точки зрения той же пошлости, характер, но восстает против Всевышнего, создавшего столь несовершенный мир.  Да и разговоров о любви столько, что становится она не реальной, спасительной, а заговоренной и фальшивой.

«Быть человеком значит быть богоподобным», – пишет Цветаева, но «быть богоподобным», понятно, никак не плотью, а духом Творца. Ты - человек, если наделен способностью к творчеству. А, если это не так? Кто же ты? Недочеловек? Получается своего рода расизм, далекий от подлинной веры в Создателя.

 «Дело поэта - заново крестить мир». Вот так - ни мало, ни много. Отсюда – судьба поэта – это распятие и муки. Нет этого – ты и не поэт вовсе. Страдание, культ мучительства в основе вдохновения и праве на слово.

 Талант ищет себя в язычестве. « Любовь – костер, в который бросают сокровища» - это Цветаева. Извольская пишет: «Портрет свободного духа Марины: ее отказ от служения каким-либо богам-истуканам». Биограф Марины осторожен, подразумевая под идолами и самого Всевышнего.

 Гений, в неизбежности создания своей собственной планеты, уже ставит себя в положение богоборца, и в этом поединке, как и в битве с пошлостью людской, он обречен на поражение.

 «Пощады не жди!» - сказано мудрой Цветаевой, но умной ли? Умной - в обычном, житейском смысле. В книге Б. Носика «Русские тайны Парижа» историк приводит слова Веры Николаевны Муромцевой – жены Ивана Бунина: «Вот читает Вера Николаевна в «Современных записках» (в статье того же Ф.Степуна) о том, что у Цветаевой  «не только  мысли умны, но и фразы». И Вера Николаевна комментирует возмущенно: «Вот уж подлинно ничего не понимаешь: «У Цветаевой ум» - мне кажется, что этого у нее меньше всего: есть талантливость натуры, смелость, даже воля, умение выделить свою личность, но ум? Не видно. Нет и второстепенных качеств ума: такта и меры».

 Права была супруга лауреата Нобелевской премии, женщина, сумевшая, вопреки всему, охранить свой семейный очаг и продлить долголетие классика русской литературы, но и Федор Степун был прав. Просто мудрость и ум далеко не всегда идут рука об руку.

 С точки зрения пошлости мира нашего была Марина Цветаева глупа, и жить совершенно не умела. Слоним, друг Цветаевой, вспоминает: «К жизни она была не приспособлена, но бремя свое несла честно, упорно – из сильно развитого чувства долга – по отношению к мужу, детям, семье. Быт и все повинности физического труда ненавидела…. Она себя называла чернорабочей».

 Самокритика Марины еще определенней: «Вот у Бодлера поэт – это альбатрос – ну, какой же я альбатрос, просто общипанная пичуга, замерзающая от холода, а вернее всего – потусторонний дух, случайно попавший на эту чуждую, страшную землю».

 Вера Андреева описывает жилище Цветаевой в Париже: «Квартирка была… без преувеличения, нищенской. Деревянная мрачная лестница, какие-то две темные комнатушки, темная кухня со скошенным потолком в чаду арахисового масла, на котором всегда что-то жарилось».

 «Ненавижу запах арахиса!» - это уже крик самой Марины.

 Чуждая земля еще и ограбила Цветаеву, дочь человека, создавшего один из самых замечательных музеев России, владелицу домов и поместий. Ограбила и обрекла на унизительную нищету в буквальном смысле этого слова. Муж Цветаевой – Сергей Эфрон - тоже «ненавидел повинности физического труда», упорством добытчика отмечен не был, да и чувство долга по отношению к семье было у него  развито, судя по фактам, слабо. Марина Цветаева, порой, выживала  благодаря лишь одной милости ближних. Так было в России после революции, в эмиграции, да и по возвращению в Москву. Свидетельств тому предостаточно. «Чуждая земля» не желала платить за стихи инопланетянки, «потусторонний дух», с точки зрения уязвленного и всевластного мещанства,  вполне может обойтись без одежды, бренной пищи и крыши над головой.

 Алексей Эйснер пишет о Марине: « Она была, кажется, единственным человеком среди наших поэтов, который никогда ни с кем не шел в ногу…. Она настолько презирала жизнь, которой ей приходилось жить, и она настолько была вне внешних условий жизни, что даже не старалась особенно отмыть руки от угольной пыли».

 Декларации чуждости становятся столь навязчивыми, что, кажется, именно они успокаивали Марину Цветаеву, не давали окончательно сойти с ума. Все это выглядело, как признание хронической, врожденной болезни: «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст».

 Кубка вспоминает: «Добрых 20 лет жила она в неустанном труде, в неотступной нужде, в неуютных квартирах, в вечных скитаниях, в противоречиях с самой собой. Она говорила, что чувствует себя гостьей на этом свете».

 В обыденной живой жизни нет меры, нет гармонии, нет идеала. Это, естественно, не устраивает Марину Ивановну: «Два на миру у меня врага./ Два близнеца – неразрывно слитых:/ Голод голодных и сытость сытых».

 Из дневника: «Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу».

 И может быть я умру не от того, что здесь плохо, а оттого, что «там хорошо».

 Вспомним о пропасти между поэтом и миром, в котором он вынужден существовать, Но, может быть,  пропасть эта – единственный источник вдохновения и без сознания этой пропасти, без отчаяния на краю и само творчество было бы невозможным?

 Вот еще одно из «глупых» высказываний Цветаевой: «Равенства нет и, Слава Богу, что нет… Чем дальше от толпы, тем лучше. Поэт не дорожи любовию народной. Поэт такой редкий гость на земле, что каждый день его должен быть праздником…. Поэт играет всем, главная же ценность для него – слово».

 Сопротивление среды рождает слова.  Пошлость – это утомительные будни, только у поэта «каждый день праздник».

 Слоним пишет о Марине: «Неприятие Цветаевой духовного мещанства и роевого устроения жизни было прямым наследием, полученным ею еще в детстве от семьи и русских передовых кругов».

 Но есть ли разница между «духовным» и «телесным» мещанством? Нет, здесь различий не видно. Мещанская жизнь, пошлая жизнь, выталкивает из себя большого поэта, как инородное тело.

 Цветаева: « Я не люблю жизни как таковой – для меня она начинает значить, т.е. обретать смысл и вес только в искусстве». Очередная декларация чуждости. Не могу, не желаю, не хочу быть как все. Поэты – народ отдельный, особенный, избранный.

И здесь «маска» и плоть одно. Извольская пишет: «Она выглядела, как цыганка, когда брела по улицам и переулкам Медона в своем потертом платье, блеклом свитере, с ранцем и базарной кошелкой через плечо».

 «Как цаганка», а у Маршака в упомянутом стихотворении, посвященном Цветаевой: «Тебя мы слышим в каждой фразе,/ Где спор ведут между собой/ Цветной узор славянской вязи / С цыганской, страстной ворожбой». Да и у Марины в Дневниковой прозе цыганские мотивы звучат постоянно.

 Гордый народ поэты, но чем еще сохранить себе в окружении враждебном? Индивидуальностью в творчестве, силой таланта, но и особостью зримой: цыганской статью. Обликом изгоя.

 Здесь еще  гордость, как грех смертный, как меч в поединке с Творцом.

 Слушаем Марину: «Гордыня? Тоже согласна. В нищете и заплеванности чувство священное. Если что-нибудь и держало меня на поверхности этой лужи – то только она. И только ей – мой земной поклон».

 Лужа – это не поверхность, отражающее небо, листву деревьев и птиц. Снова Цветаева: «Сегодня 1 июля 1933 г. я собственноручно вытащила из помойного ручья сливочной чистоты лилию».  Вновь о себе: лужа и ручей – пошлость. Поэт – лилия, «сливочной чистоты».

 Угрюмый трудяга Каин убил Авеля, потому что веселый его братец  был наверняка поэтом. Он восстал из «грязного ручья» пошлости – и убил. История эта повторяется изо дня в день и из года в год. 

 Роман Гуль пишет о Марине: «Она была каким-то божьим ребенком в мире людей. И этот мир ее со всех сторон своими углами резал и ранил…. Она писала мне в одном из писем: «Гуль, я не люблю земной жизни, никогда ее не любила, в особенности – людей. Я люблю небо и ангелов: там с ними я бы сумела».

 Не люблю людей. Нормальное признание для «книжного человека». За что любить ближних, подобных муравьям, погрязшим в «роевой жизни», упрямо не желающих становиться героями  романов или поэм?

 В умение жить непременно входит искусство общения с ближними. Этим искусством Марина Ивановна не владела совершенно. Слоним пишет: «Жизнь М.И. была трагической, и немалую роль в этом сыграло ее одиночество и невозможность длительных связей с людьми…. Она была требовательная, слишком «швырялась» друзьями, если они ей чем-либо не угождали, и то возводила монументы, то разбивала их в прах…. А некоторых своих знакомых, готовых для нее на все, как-то не замечала – и, быть может, того сама не зная, унижала и отпугивала холодом и презрительным равнодушием. Но и тех, кто все от нее сносил, она не признавала подлинными друзьями».

 Чему тут удивляться? Жизнь в радость, в кругу добрых, преданных друзей – прямая дорога к довольству пошлости, путь к примирению с живой жизнью.

В Дневниковой прозе: «Я никогда не бываю благодарной людям за поступки – только за сущности! Хлеб, данный мне, может оказаться случайностью, сон, виденный обо мне, всегда сущность». Написано это в самый голодный послереволюционный год России

 Увы, жертве голода, не нужны стихи (сны). Сытый  готов их выслушать, не более того. Так заведено  в «пошлом» мире.  Хлеб – всему основа, а остальное «надстройка». Вот с этим никак не могла согласиться «инопланетянка» Цветаева, в проповеди примата души человеческой.

 В одной из хасидских историй явился гость к равви, но человек Божий был занят чтением Книги. Сколько не пробовал гость обратить на себя внимание, хозяин дома не слышал, не видел его. И тогда жена «книжного человека» посоветовала гостю сказать, что он голоден. Гость послушался, и равви, оставив Тору, стал метаться по дому в поисках хлеба. Выходит, все дело в способности услышать главное, в доброте, в точной и неотложной реакции на жизненно важную просьбу ближнего, а остальное: даже миры высоких помыслов и молитвы – могут подождать.

 «Такт и мера».     В воспоминаниях о Цветаевой в эмиграции Вл. Сосинский пишет: «Она пришла с другой планеты, с другими понятиями и представлениями о морали, этике и взаимоотношениях с людьми… Ольга Елисеевна Колбасина – Чернова не только выхлопотала французскую визу для Эфронов, не только прислала деньги на дорогу, но отдала в своей трехкомнатной квартире лучшую, самую вместительную комнату, освободив гостей от квартплаты, которую сама вносила, что не помешало М. И. на вопрос пришедшего с нею познакомиться князя Святополк – Мирского: «Кто эта очаровательная дама, которая открыла мне входную дверь?» - ответить так: «Ах, не обращайте внимания – это моя квартирная хозяйка».

 Все верно: «Героизм души – жить, героизм тела – умереть». Все, что для тела, презренно и в благодарности ждать не имеет права, но удивительно, как в гордыни, властители над душами и над телами человеческими ведут себя, порой, одинаково. И в этой очевидной схожести есть несомненный элемент пошлости, о чем вряд ли догадывалась Марина Цветаева.

 Божественность, по крайней мере, царственность просто обязывает себя вести так, а не иначе. Божественность, царственность, чуждость, инопланетность. Вот типичное восклицание Цветаевой: «Там у меня будет время быть собой, чувствовать и излучать». И еще: «Ночью от меня идут лучи». «Излучать» - о себе самой!?

Невольно вспомнил «лучистое человечество» Циолковского и Чижевского. Великие ученые и фантасты выдвинули гипотезу: через сотни миллионов лет человечество избавится от своей материальной оболочки и люди превратятся в лучи света, придут к бессмертию и разгадкам всех тайн Вселенной.

 Из письма Рильке Цветаевой: « Ты – большая звезда…. Но тебя, Марина, я нашел не вооруженным глазом, это Борис (Пастернак прим. А.К.) поставил телескоп перед моим небом…. Сначала перед моим взором пространства, а потом, вдруг, предстала ты, чистая и сильная, в центре обзора, где лучи твоего первого письма явили мне тебя».

 Плоть мешала Цветаевой.  «Инопланетянке» на земле, где бы она не была, тяжко, неуютно, воздуха не хватало. Вл. Сосинский пишет: «В письмах из Праги в Париж Марина Цветаева возмущается чехами, их скупердяйством, их душевной бедностью, их затхлым провинциализмом, восторгается французами, русскими во Франции, рвется в Париж. А в письмах из Парижа к А. Тесковой хвалит чехов, своих благороднейших и верных друзей, и поносит Париж».

 Здесь не только обычный, мучительный комплекс эмигранта, нежелание, но и фатальная неспособность обрести крышу над головой и необходимый  круг общения, в котором можно выжить птице без гнезда.

 «Я живу умыслами. Люди по мне проходят бесследно, выходит: они - волны, а я камень чужой смерти». Чужой ли? И любила ли себя Марина? Странный вопрос, обращенный к самоубийце. Не смог найти точной цитаты, но было ей сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя! Для меня это невозможно. Знаю, как отношусь сама к себе». Впрочем, и здесь злокозненный дуализм: любовь и ненависть в одном чувстве.

 Из письма к Колбасиной – Черновой: «Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по – настоящему не люблю, не умею любить, кроме своей души, то есть тоски, расплесканной, расхлестанной по всему миру и его пределам. Мне во всем и в каждом человеке и чувстве тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить во днях, каждый день – всегда живу вне себя. Это болезнь неизлечима, и зовется – душа».

 Душевная болезнь и самоубийство, как способ избавить, освободить душу от тела.

   «Не обольщусь я языком

   Родным, его призывом млечным.

   Мне безразлично – на каком

   Непонимаемой быть встречным».

 Погиб Маяковский, далеко любимый Пастернак, умер Рильке, еще не родился Иосиф Бродский. «Встречный» - чужой, и она чужая.     

 А вот, совсем наотмашь, отчаянно: «Пока у меня только – нового – усиленная невозможность быть с людьми 3-го и даже 2-го сорта, - пытаюсь, а не могу». И  рядом, в дневнике, она расшифровывает  свою чуждость: «Слава Богу, что я  не еврейка! Мне и так уже кажется, что со мной говорят только из жалости…. При первом же «жидовка» я бы подняла камень с мостовой – и убила»…В «Ответе на анкету» за 1926 год она писала: «Главенствующее влияние матери (музыка, природа, стихи), Германия, страсть к еврейству. Один против всех». А вот, из дневника, еще: «Откуда у меня – с детства – чувство преследования? Не была ли я еврейкой в Средние века». Со временем и строки из поэмы появятся: «В сем христианнейшем из миров поэты – жиды». Одни (одна) против всех. Изгои, отверженные, проклятые! Народ Книги, книжный народ.

 Как ужасно, как низменно функционировать ради жизни тела, а приходится, когда время течет вспять, когда страна, где ты родился, отдана на правеж, когда нет больше возможности жить богатством предков. Эмиграции россиян, всех без исключения отлучение от родины, начались в октябре 17 года. Элиту лишили накопленного, простой люд – традиций. Народ российский стал жить без собственности и души. Большевики отправили подвластных рабов в вечное странствие.

 Из Парижа Марина пишет отчаянное письмо Тесковой: «Живу из последних (душевных) жил, без всяких внутренних и внешних впечатлений, без хотя бы малейшего повода к последним. Короче: живу как плохо действующий автомат, плохо – из-за еще остатков души, мешающей машине. Как несчастный, неудачный автомат, как насмешка над автоматом».

 Пошлость быта грызла Цветаеву, но не только «место», но и время не устраивало Марину Цветаеву. Она пишет Р.Н. Ломоносовой: «Я бы могла быть первым поэтом своего времени, знаю это, ибо у меня есть все, все данные, но своего времени я не люблю, не признаю его своим».

 Марина любила любовь. С любовью к людям все обстояло гораздо сложнее. Детство Цветаевой было заполнено не людьми, а книгами, романами, вымышленным миром. Она была «книжной барышней».

 Прекрасен  книжный мир! Он не агрессивен и гармоничен, полон волшебных тайн и упоительных разгадок. Добро, чаще всего, одерживает победы над злом, разум над глупостью. Любовь всевластна. Собственное творчество, подчас, - попытка продолжение «книжности», там, где это невозможно.

 Нынешнее крушение идеи, полный отход от «книжности» и предрешено сокрушительной победой зла и глупости в ХХ веке. Марина Цветаева родилась в девятнадцатом. Она просто не сумела остаться в своем времени, но вины Марины в том нет, просто время это в припадке безумия ускорило свой бег.

 Муж Цветаевой Сергей Эфрон  был человеком неопределенным, слабым. Марина отказалась от своего времени, от «века толп», Эфрон попытался его принять, идти с ним в ногу, но время палачей и негодяев распознавало своих по родовым приметам. Эфрон так и не сумел переродиться. Он тоже был «книжным мальчиком», и остался между молотом и наковальней. Сергей Яковлевич, правда, сделал еще в юности выбор в пользу православия, но, в остальном, долго не мог определиться, пока не избрал свою последнюю, роковую и сомнительную профессию агента НКВД.

  «Сергей Яковлевич совсем ушел в Советскую Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет», - писала Цветаева. Она жила в Советской России и знала, что почем. У Марины иллюзий не было. Она и возвращалась в СССР, как на смерть или в поисках смерти. Цветаева «поползла за мужем, как собака» в эмиграции, но обратно на родину поползла, как жертва, но навстречу силе, пусть и палаческой.

 Думали ли она, что жертвами режима станут муж и дочь. Этого мы знать не можем.

 Слоним об Эфроне: «Как и многие слабые люди, он искал служения: в молодости служил Марине, потом Белой Мечте, затем его захватило евразийство, оно привело его к русскому коммунизму, как к исповеданию веры… Он хотел быть сам по себе»

 Иосиф Бродский: «Я думаю, что случай с Эфроном – классическая катастрофа личности. В молодости – амбиции, надежды, пятое-десятое. А потом все кончается тем, что играешь в Праге в каком-то любительском театре. Дальше что делать? Либо руки на себя накладывать, либо на службу куда-нибудь идти. Почему именно в ГПУ? Потому что традиция семейная – антимонархическая… «Державность»! Не говоря уже о том, что в шпионах-то легче, чем у конвейера на каком-нибудь «Рено» уродоваться. Да и вообще быть мужем великой поэтессы не слишком сладко. Негодяй Эфрон или ничтожество – не знаю. Скорее последнее, хотя в прикладном отношении – конечно негодяй. Но коли Марина его любила, то не мне его судить».

 «Не мне», но вердикт все-таки вынесен, да и любовь Марины вовсе не смягчающее обстоятельство. Лишний это сантимент, и была ли любовь эта? Любовей в жизни Цветаевой было множество, а любовь - одна и разделенная – к слову. Все остальное так, как крючья в чуждости и одиночестве, чтобы хоть как-то за жизнь зацепиться или спастись от жизни.

 Из воспоминаний о ней: «Марина Ивановна вечно нуждалась в близкой (очень близкой) дружбе, даже больше – в любви. Этого она везде и всюду душевно искала и была даже неразборчива, желая душевно полонить всякого»

 Марина сознавала это и была беспощадна к себе, точнее к своей плоти: «Тело женщины постоялый двор, иногда превращающийся в колыбель». «Не все ли равно, с кем спать на земле, если под землей будешь спать с кем попало».  Это уж слишком, конечно, отдавалась мужчине Марина лишь, пусть по придуманной, надуманной, но любви: « Есть только две ценности: дети, когда они маленькие, и мужчины, пока они любят». И неважно, сколько их – любящих.

 И в этом был ее бунт и богоборчество. Цветаева – царица стиха, в равенстве и даже превосходстве над мужчинами, имела право на свой гарем.

 Любовь – любовью, но был же и обычный секс в жизни Марины, упоение в соитии, уход, хоть на мгновение, от пошлости жизни. Вечная наша возможность спрятаться от ужасов бытия под одеялом. Был, судя по всему, поднадоевший муж и преклонение перед силой, мужской силой.

 Следы этого преклонения во многом. Это Пушкин гадал на примере Бонапарта: совместимы ли злодейство и гений? Злодей Наполеон не существовал для Цветаевой. Только гений силы. Читаем в дневнике: «Бог у меня начался только с 11 лет, да и то не Бог – Христос, - после Наполеона!) – вообще отсутствие Бога, полуверие, недуманье о нем». Эту страсть к Бонапарту, вместо мыслей о Боге, Марина пронесла через всю жизнь.

 История про то, как слушала она басню Крылова о волке и ягненке, прочитанную матерью в детстве, о том же: о силе. Признается в дневнике, что ягненка было жалко, но волк нравился больше. Волк – Наполеон в другой басне Крылова. Поклонение мифу, легенде, уход от реальности. В живой, подлинной жизни, в которой бросил Бонапарт на смерть от голода и холода сотни тысяч обманутых им солдат великой армии, не выжить даже миг. Там не сила – там правда. Неужто Цветаева не знала обо всем этом? Здесь нет, как мне кажется, загадки. Наполеон – один из тех, кто разрушал, сметал ненавистную пошлость жизни. Ценой крови? Но крови живых, скучных и глупых людей, а не ангелов и героев книг.

 После вечера Маяковского в Париже сказала, что там, в Советской России, – сила. Не этот ли культ ложно, на уровне физиологии понятой силы, и привел ее в смертную тоску Елабуги. Впрочем, «проводников» было множество  

 «Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант из Царства Небесного и земного рая природы.