Между репетициями. Вспоминая Анатолия Эфроса
13 января 1987 года умер Анатолий Эфрос
О его режиссерской судьбе — в какие-то минуты удачной и счастливой, трагической на финише — написано немало. Он и сам приоткрыл ее в своих статьях и книгах. Я попытаюсь о другом. Об Анатолии Эфросе в дружеском окружении, на городских и загородных прогулках. В комнатных разговорах, чаще всего бесплодных спорах.
Центром небольшого, однако прочного мирка был Владимир Саппак, наделенный не только ом критика, театроведа, но и особым даром объединять людей по ему лишь доступным признакам. Астматик, обреченный на недолгие годы, он прожил их если и не с удовольствием, но с увлечением, забиравшим душевные силы, принося взамен радость общения, смех по самым неожиданным поводам. Его, например, забавляла собственная национальность — караим. Уверял, что по историческим корням он не иначе как из хазар. В тахте — когда-нибудь доберемся — хранится история караимского народа, написанная кем-то из ученых предков, состоявшим при дворе Романовых.
Последние годы фактически прикованный к постели, он приковал себя к телевизору и написал книгу «Телевидение и мы», увидевшую свет после его кончины…
Обычно он предупреждал: «Сейчас я закину ногу на ногу и буду делиться новостями, а также сплетнями».
В тот памятный вечер его черные глаза не лучились смехом, байки о караимах не ждите. Новость — хуже некуда. Школьный друг, одноклассник его и Саши Свободина (Свободин, сняв очки, скорбно кивнул) арестован.
Середина пятидесятых, заря эпохи «реабилитанса», а Юра Барщевский в Бутырках. Не за «политику»; правда, шьют — подумать только — уголовщину.
Незадолго до того в квартире на Пятницкой под сенью молчавшего Клементовского собора мы у Саппака встречали Новый год, и беззаботные, полные надежд весело возвращались по раздольным ночью московским мостовым. Не помню, был ли с нами Юра, зато отлично помню, как завелся и дурачился Толя Эфрос. И вот теперь…
Если Юра мне едва знаком, это ни о чем ровным счетом не свидетельствовало. Дружба с Саппаком и Свободиным — достаточная гарантия.
Володя тезисно изложил план: обеспечиваем общественную защиту. Эфрос уже дал согласие. Пускай не самый знаменитый режиссер, лишь недавно в Центральном детском театре. Но кто сомневается в славном будущем любимого ученика Марии Осиповны Кнебель, нашего доброго товарища…
Толя Эфрос просит сочинить подобающий текст, и он выступит с речью.
Текст мы составляли методом запорожцев, пишущих письмо султану. Речь прозвучала в «предполагаемых обстоятельствах» с надлежащим чувством. Но суд явил к ней глухоту и вынес обвинительный приговор. По минимальному варианту.
Наше негодование не ведало предела. Как и сочувствие к невинно пострадавшему. Эфрос клял себя: не вошел в роль, не сумел пронять судей, не перечитал речи Плевако.
Года через два-три Барщевский вернулся. Обзвонил всех, собрал на праздничный ужин. Когда торжество близилось к концу, встал для тоста. Он нам признателен, хорошие мы ребята, и Эфрос выступил — плакать хотелось. Только мы немножко… чудаки. Не совсем понимаем, в каких джунглях живем. Приговор вполне справедлив. Все, что инкриминировано, имело место. Короче: «За ваше здоровье!»
Мы расходились по домам оплеванные. Толя был мрачен и зарекался от дальнейших встреч со своим подзащитным. И потом не раз повторял: «Помнишь, как сражались с произволом?» Хотя сам сражался не меньше нас. Профессия брала свое — теперь режиссер винил авторов.
И этот случай, и многое другое, способное научить уму-разуму, на него, по-моему, действовали слабо. Он седел, прорезались морщины, имя его набирало вес, но натура не менялась.
В середине 60-х на площади Пушкина мне встретился ветеран Театра имени Ленинского комсомола (ныне «Ленкома») Аркадий Григорьевич Вовси. Мы познакомились в Кисловодске, я не раз видел его на сцене, навещал в грим-уборной. Благодушный, мягкий, на сей раз он горячился.
Если я впрямь испытываю дружеские чувства к Анатолию Васильевичу (сам он испытывает глубокое уважение), то обязан напомнить, что в театре не меньше стукачей, чем где-либо еще.
«А он себе позволяет?»
«Еще как! Надо, дескать, пережить юбилейный год, а потом развернемся… И репертуар выберем, и спектакли сыграем… Сам улыбается, словно заговорщик».
Знал я эту его улыбочку, совершенно не соответствующую характеру. Заговоры, какие-то интриги, свойственные обычно театру, ему лично оставались совершенно чужды. Прекрасно знал он и про доносы, и про стукачей. Но — я вольный художник и ради инструктора ЦК либо МК не подумаю прерывать репетицию. (Олег Ефремов в аналогичной ситуации изображал «рубаху-парня», голос, даже повадка менялись.)
Эфрос чувствовал себя свободным человеком и не стеснялся этого.
Райкомовский инструктаж группы, отправляющейся в туристическую поездку за границу, он превратил в сцену, где участвовал каждый, кто задавал вопрос.
«Ты спроси, спроси, — подзадоривал он, принимая позу руководящего деятеля, напутствующего несмышленых. — “А как у них с продовольствием?”»
Толя, угрюмо помолчав, не теряя чувства превосходства, изрекал: «Вот с чем у них хорошо, так с продовольствием».
«А как насчет квартирного вопроса?»
«Вот с чем у них хорошо, так с этим делом».
«А как по части ширпотреба?»
«Вот с чем у них хорошо…»
Номер так и назывался: «Вот с чем у них хорошо». Повторял он его, все выше поднимая ранг инструктора и соответственно корректируя позу, интонацию.
Всего менее я хочу, дабы мои беглые штрихи складывались в портрет человека не от мира сего. Но мир он воспринимал, оценивал по-своему, по-своему видел собственное место в нем.
В один из траурных дней 1980 года, когда умер Владимир Высоцкий и Таганскую площадь запрудили толпы, от Эфроса я услышал: «У нас — впервые убедился — все-таки есть народ». То есть люди, объединенные общим горем.
Можно с этим спорить, не соглашаться. Но он думал, чувствовал так, не слишком тревожась о мыслях и мнениях других. Чьи-либо оценки его не шибко занимали. Он не козырял хвалебными рецензиями, не считал, сколько раз давали занавес, и не возмущался ругательными отзывами (не поручусь, что читал их), несказанно отличаясь, скажем, от Г. Товстоногова, который после спектакля настойчиво выспрашивал тебя о впечатлениях.
Однажды я наблюдал, как Эфрос выбирал для Майи Туровской место в партере, чтобы ей было лучше видно. Но после спектакля ни о чем ее не расспрашивал.
Когда-то мы с ним часа два фланировали по Петровке — от Большого театра до Петровских ворот. Я пытался убедить его, что он зря репетирует пьесу — слаба, герои неинтересны и т.д. Он слушал, иногда возражал, чаще отмалчивался.
Спустя много лет между делом заметил: «Пожалуй, тогда ты был более или менее прав». Но молодая писательница погибла, и он в каком-то высшем смысле поступил верно.
Однако высший смысл обнаруживает себя (если вообще обнаруживает) с годами. А пока, используя момент, я начал клевать его за теперь репетируемый спектакль. Какое там! И слышать не желал. Вернее, слушал и сдержанно усмехался.
Единственный человек, способный его в чем-то убедить либо переубедить, — по-моему, жена, Наталья Крымова. Услышав чей-то совет прочитать такую-то книгу, он кивал: попрошу Наташку, она расскажет.
Он не страдал гипертрофированным самомнением. Но едва доходило до театра, драматургии, полагал — и не без оснований, — что ему виднее. Не козырял оригинальностью, не старался понравиться актерам (иной раз, напротив, будто провоцировал неприязнь, даже у верных ему годами).
О непростых его отношениях внутри театра известно достаточно много (правда, недостаточно достоверно). Куда меньше знают о его довольно частой неудовлетворенности им же сделанным. До самобичевания не опускался. Но умел без лишних разговоров дать понять, что далек от довольства собой.
Когда в конце пятидесятых на сцене Центрального детского он поставил «Бориса Годунова», я, не поняв, признался: из-за чего «пальба и крики и эскадра на реке»? Сцены мелькают, как в кино… Зачем такой динамизм?
Он удовлетворенно улыбнулся — именно это и требовалось. Хотел проверить свои возможности, возможности исполнителей, возможности сценической машинерии. Какой максимальный ритм все и всё выдерживают.
В том, вероятно, своя правота. Сложная драма, пушкинский текст и — почти техническая задача. Вряд ли кто-нибудь другой поставил перед собой такую, а если бы и поставил, вряд ли в ней признался. Он мог, пребывая в сложных отношениях с собственным самолюбием. Не знаю, право же, у кого бы эти отношения были простыми…
Когда убрали из Ленкома, лишили театра, не паниковал, позволял себе посмеиваться над влиятельными режиссерами, поднявшимися на его защиту. Даже если эти обращения оказались зряшными, без таких шуточек лучше бы обойтись. Но он не желал испытывать необходимость в защите.
Всякая аномальная ситуация переносилась им трудно. Давали себя знать и природная прямота, и полное отсутствие дипломатической гибкости — свойства, без коего нельзя было ни руководить театром, ни заведовать овощным складом, ни редактировать газету… Извольте вечно прикидывать, кому что-то можно сказать, кому нужно сказать, а кому нельзя. И тон подобрать соответствующий.
Анатолий Эфрос и в удачные для него часы, и в досадные, окрыленный успехом или пришибленный неприятностями, в повседневном поведении оставался самим собой.
Он мог за домашним столом или в компании разыгрывать какие-то сценки, кого-то шаржировать. Но притом никогда не изменял себе, и всегда можно было уловить, что у него на душе.
В дни, когда его изгнали из Театра на Малой Бронной и подвесили в воздухе, мы часто виделись в квартире на Васильевской. Настроение его менялось. То уныние, то эйфория. Но пожалуй, впервые он чувствовал себя затравленным. Я не встречал человека, легко переносящего такое состояние. Поэтому скорее всего он и поддался на двойную провокацию — разом уничтожались два режиссера: Юрий Любимов и Анатолий Эфрос.
Любимов должен был сломаться, увидев свое детище в чужих руках. «Детище» своим неприятием раздавит чужака.
Эфрос до тонкостей постиг Яго. Его «Отелло» держался прежде всего на Яго — Л. Дурове. Но подлости, ловушки чиновников вызывали у него лишь брезгливое недоумение. Он не пытался в них разобраться, проникнуть в иезуитские планы.
О готовности Эфроса перейти в Театр на Таганке по телефону с бесстрастно-информационной отстраненностью известила Наташа. Не предмет, дескать, для обсуждения, все предрешено.
Такие звонки, скорее всего по просьбе мужа, она сделала еще кое-кому из знакомых.
Я с ним никогда не касался этой темы. Старательно ее обходил.
Однажды мы вдвоем катили по Минскому шоссе. Он уже водил машину, я только приобщался к высокому искусству.
Вскоре после Поклонной горы, когда шоссе расширяется, Эфрос перестроился, то есть взял в соседний ряд. Хотя и этот ряд, и наш оставались относительно свободными.
Мне это показалось странным, и я спросил, почему он совершил маневр. В машине наступила тишина. Мне подумалось, что своим вопросом я невзначай задел реноме водителя. А они, особенно начинающие, народ обидчивый.
Уже приближались к повороту на Переделкино, и Толя вдруг отозвался: «Потому что дурак».
Ни малейшего кокетства в его словах не было. Он критично проанализировал дорожную коллизию и поделился умозаключением, не обозначая его границ.
Мы жили тогда в Переделкино. Я ближе к Лукину, он — на зеленой тихой улице, ведущей к Мичуринцу. Встречались под вечер на полпути. В тот день я заглянул за ним раньше. Наташа кивнула головой в сторону террасы: Толя спит, пора разбудить.
Разбудил, и он не сразу понял причину. Я напомнил: сегодня мой день рождения, пусть натягивает штаны и топает с Наташей к нам.
«А сколько тебе стукнуло?» — окончательно проснувшись, поинтересовался он. Услышав, обалдело уставился на меня: «Ты с ума сошел!»
Его день рождения тютелька в тютельку двумя месяцами раньше. А между нашими датами был день рождения Володи Саппака. Когда-то все эти три даты шумно справлялись. И не было на празднествах человека веселее, неистощимее на выдумки Анатолия Эфроса.
(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 86)
Комментариев нет:
Отправить комментарий