Маме я не успел сказать самого главного…
Слишком поздно этот факт стал для меня очевидным
Захар ГЕЛЬМАН, Реховот
И ведь мы много общались, беседовали на разные темы. Тем не менее до смерти папы частых наших диалогов не припомню. Обычно я обсуждал какие-то темы вместе с мамой и папой. Чаще всего вечером, после трудовых буден, планируя будущие свершения.
В некотором смысле родители в моем сознании никак не разделялись. Хотя мама работала в поликлинике на двух ставках и на ведение домашнего хозяйства времени у нее не оставалось. Она была участковым врачом. Вела прием больных, ходила по вызовам. Ей часто звонили пациенты домой. Конечно, она очень уставала.
После смерти ее мамы, моей бабушки, домашние обязанности принял на себя папа. Он уходил на работу позже мамы и каждое утро успевал готовить для всех нас завтрак, и, конечно же, никогда не забывал положить в мамину сумку пакет с едой. Но случалось, что снедь оставалась нетронутой из-за недостатка времени, и мамин ужин после ее рабочего дня оказывался одновременно и обедом. Такое нездоровое расписание приема пищи и распорядка дня вообще, длившееся годами, не могло не отразиться на здоровье. Сказалось и постоянное недоедание в детстве, которое пришлось на лихолетье Гражданской войны и чудовищный голод в Украине в начале 30-х годов.
Если не ошибаюсь, мне было лет шесть, то есть школьником я еще стать не успел, когда мама попала в больницу с воспалением желчного пузыря. Операцию по его удалению делал знаменитый хирург, доктор медицинских наук Всеволод Эрастович Салищев (1886—1960), вскоре получивший звание заслуженного деятеля науки. Отлично помню, как при посещении мамы в больничной палате уже после операции, я дарил Всеволоду Эрастовичу цветы. Мама все еще лежала на больничной койке, папа стоял позади меня, а Салищев, передав цветы кому-то из пришедших с ним коллег, поднял меня на руки.
КРЕСТЬЯНСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ В ТЕ ВРЕМЕНА ОТКРЫВАЛО ДВЕРИ
Мама происходила из очень бедной семьи украинских евреев. Место рождения — местечко Зиньков, до конца апреля 1954 года входившее в область, именовавшуюся Каменец-Подольской. Позже Зиньков, в котором после Второй мировой войны почти не осталось евреев, вошел в Хмельницкую область.
Мой дед по маме, Трейберман Зусь Иосифович, имел местечковое прозвище Зейде, в переводе с идиша «дед». В местечках прозвище почти равнялось имени. Вероятно, поэтому у его четверых дочерей отчество, записанное в документах, разнилось от Зейдовны и Зусевны до Захаровны.
Девичья фамилия бабушки — Гольдшмидт. Она была совершенно неграмотной, не умела ни читать, ни писать не на одном языке. Говорила, что в школе обучалась только один день и могла произвести три буквы еврейского алфавита: алэф, бэт, гимэл. Бабушка точно не знала окончание своей фамилии. Возможно, в документах царской России фамилия писалась как Гольдшмитт, или Гольдшмид. Но известно, что моя бабушка Марьям Гершковна Трейберман до того, как вышла замуж за деда, жила в деревне, работала на земле и считалась крестьянкой. Этот факт, довольно редкий для евреев (обычно нас записывали в мещанское сословие), сыграл важную роль, когда к власти в России пришли большевики, ибо помог моей маме получить высшее медицинское образование и вступить в партию. Понятно, какую!
К моей маме все обращались как к Зое Захаровне. Хотя по документам она была Соя Захаровна. Почему Соя? Ведь такого еврейского имени нет. Об этом я однажды спросил маму. Ее ответ меня потряс. Она уверенно сказала:
«Вероятно, тогда сажали сою, вот меня так и назвали».
Немалая путаница с годом и днем рождения мамы. В паспорте значился 1914 год. Но и у ее старшей сестры Веры, единственной оставшейся в живых (потому что до войны переехала в Москву) значился тот же год. Разнились только месяцы. Однажды я спросил бабушку: «Когда родилась мама?» Ее ответ я не мог не запомнить: «Когда цвела капуста».
Еврейское имя тети — Эйди. Все ее знали как Веру Захаровну. Хотя в одних документах она писалась как Эйди Зейдовна, в других как Вера Зусевна и Вера Захаровна.
Мама, бабушка и тетя Вера часто разговаривали друг с другом на языке идиш. Папа говорил с мамой на идише очень редко. Помню только один случай, когда при мне они обсуждали что-то, не предназначенное для детских ушей. У папы был литовско-белорусский акцент в идише, у мамы, бабушки и всех родственников по их линии – украинский. Папе почему-то были смешны некоторые слова, произносимые с украинским акцентом. Замечу, что никогда не слышал, чтобы папа говорил на идише со своими братьями и сестрами. И это при том, что папа, который был намного старше мамы, в отличие от нее закончил хедер (еврейскую начальную школу) и на идише мог читать и писать.
Обращу также внимание, что двоюродным братом папы был видный поэт и критик на языке идиш Наум (Нохим) Моисеевич Фридман (1907–1976), который много и плодотворно работал в Еврейской автономной области в газете «Биробиджанер штерн». Его родная сестра Гита Моисеевна Берлин (урожденная Фридман), проживавшая с семьей в Подмосковье на станции Перловка, часто гостила в нашей семье. Моя бабушка по папе Шифра Мордуховна Фридман приходилась тете Гите и дяде Науму родной тетей.
Мой дед по маме Зейде, как и его жена, моя бабушка Марьям, тоже крестьянствовал, но скорее был земледельцем, потому что скотину семья не держала. Еще он рыбачил. Скорее всего, по-любительски, потому что деньги в семье водились редко. И потом деда еще до женитьбы призвали армию в 1904 году, накануне русско-японской войны. Бабушка рассказывала, что он служил на Амуре, где возводились укрепления. (Она называла их «стенами»).
С началом Первой мировой войны деда снова призвали в армию. Причем, не только его, старшего из трех братьев, но и двоих младших. Все трое воевали, как говорили тогда, не жалея живота своего, и были награждены. К месту будет заметить, что в 1914 году в Российской империи жили 5,25 млн. евреев – 3,1% населения страны. Несмотря на совершенно бесправное положение (проживание только в черте оседлости, ограничение в праве получения образования, запрет покупать землю, работать на предприятиях, невозможность получения воинских званий и многие другие ущемления и притеснения) в Первую мировую войну в русской армии служили 500 тыс. евреев. То есть почти 10% и исключительно в звании рядовых. Против них сражались 275 тысяч их соплеменников-единоверцев в австро-венгерской и 100 тысяч в германской армиях. В этих армиях в тогдашние времена евреи служили на офицерских должностях и имели не только офицерские, но даже генеральские звания. На полях сражений Первой мировой погибли более 100 тысяч русских солдат-евреев, более 200 тысяч получили ранения.
ДЯДЯ АНДРЕЙ – «ВТОРОЙ ОТЕЦ» МАМЫ
Мой дед, вероятно, в конце войны попал в германский плен и смог вернуться домой только через семь лет. Средний брат отца, мой двоюродный дед, Хиль, погиб. Когда эта весть дошла до Зинькова, их отец, мой прадед Иосиф, повесился на задворках своего дома. Младший двоюродный дед, Аврум, на фронте получил тяжелое ранение. В госпитале близко сошелся с лечивший его врачом, русской женщиной Ксенией Григорьевной Руденко и женился на ней. Тогда же Аврум поменял свою фамилию, имя и отчество. Я его знал уже как Андрея Осиповича Трилесского.
Для нас он был дядя Андрей (так его звала мама, а вслед за ней и мы, хотя он, конечно, в родственном отношении был для нас двоюродным дедом). Опять же ни он, ни его братья образования получить не смогли. Но дядя Андрей немало времени отдал самообразованию и вполне мог считаться самым образованным из маминых родственников. Он и его супруга сыграли огромную роль в жизни моей мамы. Особенно в плане получения ею высшего медицинского образования в Курском медицинском институте. И это после окончания мамой украинской школы и поначалу не блестящего владения русским языком. Помню, когда летом 1965 года, дядя Андрей серьезно заболел, тетя Сеня (так мы называли его жену) сообщила маме в телеграмме: «Отцу плохо. Срочно приезжай!» И мама приехала и участвовала в похоронах.
Не исключено, что какое-то время дядя Андрей жил с женой в Киеве. Потому что именно в украинской столице 9 августа 1925 года родился их единственный сын Борис. Сведения о месте и годе его рождения я нашел на сайте «Память народа», посвященном участникам Великой Отечественной войны. Там указано, что Борис Андреевич Трилесский был призван 7 января 1943 года. Мне точно известно, что он учился в военном училище и попал на фронт в звании младшего лейтенанта. Дослужился до капитана. Фактически Борис Андреевич –мой двоюродный дядя. Но о нем я только слышал, но никогда не видел.
Могу предположить, что в начале 30-х гг. дядя Андрей с семьей переехал в город Рыльск Курской области. В этом провинциальном городке вместе с мамой, сестрами и няней, ухаживавшей за старшей сестрой-инвалидом детства, мы прожили один из летних месяцев 1959 года. Навсегда запечатлелся в памяти адрес, по которому тогда жил дядя Андрей – улица Луначарского 13. Из-за недостатка спальных мест в доме из двух комнат и кухни, мне, шестикласснику, для ночлега соорудили самодельный матрац, набитый не то листьями, не то сеном.
Моим товарищем стал соседский паренек, годом старше меня, отец которого в войну состоял помощником командира партизанского отряда, имевшего базу в лесах в районе реки Сейм. В год нашего пребывания в Рыльске его отец занимал пост заместителя председателя местного горсовета. Фамилию парня помню точно – Обыденный. Звали его, кажется, Виктор. Благодаря ему смог познакомиться с маленьким старинным провинциальным городком.
Навсегда осталось в памяти тогдашнее «удобство на улице», которым приходилось пользоваться при отправлении естественных нужд. В том туалете прогнивший пол так шатался, что одно неосторожное движение могло привести к весьма нежелательным последствиям.
Во внешность дяди Андрея с первого же дня общения я всматривался особенно внимательно. Дело в том, что я никогда не видел ни одной фотографии родного деда по маминой линии. Тетя Вера, которую я знал сызмальства, была похожа на свою маму, мою бабушку. В чертах лица мамы и бабушки общего просматривалось немного. А вот во внешности мамы и дяди Андрея общие черты подмечались. «Значит, мама похожа на отца, моего деда?» – предполагал я. Но ответить на поставленный самому себе вопрос я так и не мог. Хотя надеялся увидеть в дяде Андрее и маме черты своего замученного украинскими приспешниками нацистов деда. Вместе с дедом погибли мои тети, двоюродные братья и практически все родственники по маминой линии.
СПАССЯ ТОЛЬКО ОДИН!
В Каменец-Подольской области проживало много родни по маме. В нацистскую оккупацию в живых остался один единственный родственник –дядя Гриша. На идише его звали Гирш. Его полные имя, отчество и фамилия Григорий Федорович Гитман. Наверняка, в «Федоровича» было переиначено идишское имя его отца. Так, только после кончины уже в Израиле своего тестя Исаака Федоровича Чернина (1933-2018), я узнал, что, на самом деле, его отца звали Файвл.
Дяде Грише в 1941 году было девять лет. Убийцы-шуцманы везли всю семью на расстрел. Как рассказывала мне бабушка, мать Гриши успела сбросить его с подводы, в надежде, что хотя бы он спасется. И он остался в живых, хотя несколько раз был на краю гибели. По своей детской наивности мальчик пытался вернуться в родное местечко. Там местные хлопцы, узнав его, бежали за ним, закидывая камнями и крича: «Жиденка ловите!». И поймали! Его бросили в какой-то подвал, где евреи и местные коммунисты ожидали расстрела. Там в стене обнаружилась дыра, которую обреченные люди, ломая ногти и зубы, расширили, чтобы девятилетний ребенок смог выбраться и уйти от смерти. Потом его прятала какая-то бесстрашная одинокая пожилая украинка. Всю жизнь дядя Гриша был ей благодарен. Никогда не забывал, высылал подарки, деньги, навещал.
Когда Украину освободили, двоюродный брат мамы, дядя Леня (Лейзер Исаакович Драхлер), гвардии капитан, вернувшись с фронта, нашел Гришу и взял его под свою опеку. Опеку осуществляли все московские родственники, в том числе мы и дядя Лева, Леонид Исаакович (Липе Береб Ицхок) Розенблит, двоюродный брат мамы, который, как и тетя Вера, перебрался в Москву еще в 30-е годы.
Интересно, что дядя Лева рассказал мне, что прозвище наших зиньковских родственников было «Кадучес». Мол какой-то из «наших» долго не мог справиться с лошадью, и, как бы угрожая, ей сказал: «Я тебя сейчас так накадучу!». Точного перевода этого слова у меня нет. Но, повторюсь, местечковые прозвища приклеивались крепко. Скажем семья жены дяди Левы, Хейме Пинхасовны Дорман, в русском варианте Анны Петровны, владельцев небольшого магазина, родом из тех же мест, имела прозвище «Карделихес».
Родственники определили Гришу в суворовское училище. Потом он получил среднее военное образование и стал профессиональным военным. Женился. Запомнил имя его жены – Роза. Она гостила с сыном у нас в Москве, когда мы жили в Измайлово. После демобилизации жил в белорусском городе Барановичи. Там и умер.
Читайте в тему:
ДОКТОР ТРЕЙБЕРМАН – КАПИТАН МЕДСЛУЖБЫ
После окончания КМИ в 1939 году мама стала работать заведующим горздравотделом в городе Льгове. Назначению, несомненно, способствовал тот факт, что годом раньше мама получила партийный билет. И опять же безупречное крестьянское происхождение. Юдофобская сволочь в то время в открытую себя проявлять опасалась.
С началом войны маму призвали в действующую армию. Так получилось, что вместе с ней оказалась бабушка, которая прибыла в Москву за несколько месяцев до начала войны с целью получения стоматологической помощи. Конкретнее говоря, ей должны были изготовить зубные протезы.
Вначале мама работала в прифронтовом госпитале, а потом заместителем начальника санитарного эшелона. Немцы все время наступали и однажды вражеские танки перекрыли возможность продвижения на восток. Эшелон постоянно бомбили и одна из бомб угодила в вагон со съестными припасами. Что делать? Приказом начальника эшелона – женщины в звании подполковника медслужбы- были снаряжены подводы (не помню, о скольких шла речь; скорее всего, о двух) с возницами, которые должны были закупить продукты у крестьян из близлежащих деревень. Командовать этой операцией по закупке и доставке продовольствия назначили маму. Охрану обеспечивал только один солдат.
Мама рассказывала, что она, увидев взгляд, которым один из возниц смотрел на нее, почувствовала недоброе, и, на всякий случай, вооружилась двумя пистолетами, один из которых положила под юбку. Поначалу возницы, знавшие к кому ехать, весьма споро наполнили телегу продуктами и, хотя оставались угрюмыми, никакой агрессии не проявляли. Но неожиданно они отказались возвращаться и первым делом обезоружили солдата. Затем, направив винтовку на маму, отняли у нее пистолет, висевший в кобуре на поясе. Мама поняла, что сейчас ее или застрелят или отвезут к немцам, которые уже хозяйничали в соседних селах. Конечно, мама была прекрасно осведомлена, что делали оккупанты с еврейками, а тем более с еврейками-военнослужащими. Поэтому, когда возницы на какое-то мгновение потеряли бдительность, мама резким движением вытащила припрятанный пистолет и перестреляла предателей. Вместе с солдатом и телегой, наполненной продуктами, она вернулась в эшелон. Капитан медслужбы Трейберман получила благодарность от начальницы эшелона, а один из раненых генералов, который в этом эшелоне эвакуировался в тыл, подарил ей свои часы. Именно свои, снятые с руки. Поэтому там не было никакой надписи. Это были обычные часы на потертом кожаном ремешке, которые маме были дороги как память. К сожалению, их украли, в 1951 году при переезде из семиметровой подвальной комнатушки в Большом Спасоглинищевском переулке в районе Маросейки в Измайлово в 22-х метровую комнату на Шестой Паркой улице дом 32, квартира 4.
В том же году родилась младшая сестра Розалия, домашнее имя Инна. С семьей Розалии Гельман, ни я, ни старшая сестра Вита не поддерживаем отношений уже много лет. Не общалась с Розалией Гельман и наша самая старшая сестра по папе Шурочка, покинувшая этот мир накануне своего 90-летия. Останавливаться на причинах отсутствия общения в настоящем очерке не считаю уместным. Замечу только, что наши родители гордились своими первыми внуками, которые отлично учились и немалого достигли на своих профессиональных нивах.
Вернусь к лихим годинам войны. Мама дважды возвращалась на фронт. Замечу, что лично не встречал женщину, превосходившую маму по количеству военных наград. Орден Красной Звезды, Орден Боевого Красного Знамени, Орден Отечественной войны, многочисленные медали. В мирное время (предположительно в 1968 году) маме вручили Орден «Знак почета». Бабушка во время войны еще далеко не немощная старуха, зарекомендовала себя в санитарных поездах и госпиталях как первоклассная прачка. За доблестный труд один из начальников госпиталя подарил ей меховой кожух, который в холодную пору она носила до конца жизни.
В самом конце войны маму направили в Барнаул, где ее назначили главным санитарным инспектором Алтайского края. Там мама познакомилась с папой, Ефимом Яковлевичем Гельманом, участником войны, который к тому времени уже был вдовцом. Его первая жена Елизавета Львовна Лапидус получила тяжелое ранение при бомбежке поезда, из которого она вместе с дочерью, Шурочкой, и своим отцом эвакуировалась из Киева. Вскоре она умерла и была похоронена в Сталино (нынешний Донецк) еще до занятия его немцами. Кстати, на своей должности мама помогла некой Лундберг, врачу по профессии, которой отказывали в приеме на работу, подозревая ее в немецком происхождении, хотя она называла себя эстонкой.
Папа, работал в Барнауле главным архитектором города. Он говорил, что родители звали его Файклом. Но я не слышал, чтобы кто-то к нему так обращался. Его отец, мой дед Янкель Беркович Гельман, был даяном, иудейским судьей в Мозыре.
В Барнауле родилась моя старшая сестра Вита. Роды были тяжелыми. Новорожденная получила родовую травму и осталась на всю жизнь инвалидом. Несмотря на болезнь, Виточка окончила среднюю школу, получила специальность и после смерти папы вела домашнее хозяйство.
В Москву родители, Вита и бабушка переехали в 1946 году. Жилья не было. Приютились у папиного брата Абрама Яковлевича. Потом подвальную комнату, о которой я упоминал выше, нашла для них тетя Вера. Эта подвальная комната в двух минутах от Хоральной синагоги –моя первая обитель.
Читайте в тему:
ТАГАНКА, ЗНАКОМЫЕ МЕСТА!
Мама начала работать в поликлинике № 104 в районе Таганки. Тогда еще там не была снесена знаменитая Таганская тюрьма, сооруженная в 1804 году по указу императора Александра I. Тюрьму закрыли и взорвали в 1960 году. На ее месте построили детский сад и четыре жилых пятиэтажных дома.
Если не ошибаюсь, до 1961 года или пару годами раньше, нумерация поликлиник была иной. До переезда в здание в переулке Маяковского, это лечебное учреждение числилось под №30 и располагалось впритык с пожарной каланчой в минутах ходьбы от нового ее расположения. Именно эта поликлиника была первым и единственным местом работы в Москве доктора Зои (напомню, правильно Сои) Захаровны Трейберман.
…На дворе стоял первый послевоенный год и решить проблему с пропиской в столице казалось непреодолимой проблемой. К счастью, среди маминых пациентов нашлись добрые души в лице Михаила Ароновича Гайсинского и его жены Полины Наумовны. У них на Воронцовской улице в районе той же Таганки была квартира в двухэтажном старом доме. Они разрешили проблему просто, правильнее сказать, радикально – прописали всю нашу семью в своей квартире. Но мы там не жили. Да и прописаны были совсем недолго.
Летом маму часто командировали врачом в подмосковные пионерские лагеря. Обычно меня определяли в какой-то отряд и мама строго-настрого наставляла, не жаловаться ей, если возникнут какие-то проблемы. Я и не жаловался. Сам решал проблемы по мере их возникновения.
Более полувека мама отдала своим таганским пациентам. Помнится, когда после непростой пертурбации, я оказался студентом Московского государственного заочного педагогического института и мне, как заочнику, срочно потребовалась справка с места работы, знакомые мамы по ее просьбе приняли меня на завод «Контрольприбор», находившийся на Воронцовской улице (район той же Таганки), и я, как по мановению волшебной палочки, получил в свое распоряжение токарный станок. Таким образом я присоединился к рабочему классу. Правда, профессию токаря второго разряда я получил в 11 классе средней школы, обучаясь один или два раза в неделю в существовавших тогда «комбинатах профессионального образования». Серьезную практику проходил в арматурном цехе автозавода имени Лихачева. Так что «гегемоном» я стал еще в школьные годы.
Для мамы работа в немалой степени составляла смысл бытия. Помню только один случай, когда она брала больничный. В то злополучное утро у нее случился микроинсульт, но мама, вероятно, не хотела верить в такой диагноз. Она полагала, что, отлежавшись пару часов, пойдет на работу в свою ставшую ей родной поликлинику. А там и стены помогают. Не обращая внимания на мамины протесты, папа вызвал «скорую помощь», и я сопроводил маму в ближайшую от нас больницу №53. Потом при моем участии ее перевели в больницу «Медсантруд», рядом со станцией метро «Таганская». Мамина госпитализация продолжалась несколько недель.
С коллегами всех поколений у мамы складывались весьма дружеские отношения. Фамилии некоторых из них остались в моей памяти: главные врачи Икова, Беляева, Калужина, врачи Симонова, Левитин. Близкой маминой подругой стала Циля Львовна Энтина, врач-фронтовик, майор медицинской службы. На фронте с июля 1941 года. Должность – командир госпитального взвода 319–го отдельного медико-санитарного батальона 293-й стрелковой дивизии 36-й Армии. Награждена Орденом Красной звезды и медалями.
После репатриации в Израиль я попытался найти тех, кто знал моих родителей. Опубликовал в русскоязычной газете «Вести» в разделе «Розыск» соответствующее объявление. Откликнулся только один человек. Но какой! Александр Михайлович Годович, работавший с мамой в одном коллективе той самой поликлиники №104. Я сразу вспомнил, что единственный раз виделся с ним в далеком 1965 году, после окончания школы. Но в Израиле мы познакомились как бы заново, перешли «на ты» и сегодня Саша – мой самый близкий друг.
Интересный штрих из своей биографии, связанный с доктором Энтиной, рассказал мне Саша. Однажды он заболел и у него заподозрили лейкоз, то есть рак крови. Пошел на консультацию к Циле Львовне и получил предписание немедленно обратиться к стоматологу и вырвать больной зуб. После этой неприятной, но оказавшейся необходимой процедуры, анализы показали «выздоровление».
В 1989 году мама успела получить платиновый нагрудный знак «50 лет пребывания в КПСС». Она гордилась тем, что во время войны, оказавшись в окружении, не избавилась от партийного билета. Незадолго до того, как моя семья готовилась к алие, то есть к переезду на историческую родину, мама упала у себя дома и сломала ногу. В больнице – это был январь 1994 года – маме отказались делать операцию и даже не наложили гипс. Врач, с которым я беседовал, посоветовал забрать ее в Израиль. Конечно, решиться на такой шаг ей было трудно. И все-таки мне казалось, что в какой-то момент она начала склоняться к отъезду. Но в Москве оставались ее родная сестра и семья младшей дочери, которых она оставить не решилась.
ЖЕНИЛСЯ ПО МАМИНОМУ БЛАГОСЛОВЕНИЮ
По приезде в Израиль я, жена, дочь и сын дошкольного возраста пару недель жили в квартире родного брата жены, которую они, тоже репатрианты, снимали. Через три месяца моя жена родила младшего сына. Вскоре репатриировались из Мозыря, Гомельской области, тесть, теща и двоюродная сестра тестя. Мы все поселились в одной огромной двухэтажной квартире с тремя ванными и туалетами. Еще там был огромный балкон. И хотя соответствующие ведомства нам выделяли средства, как новым олим (репатриантам), денег катастрофически не хватало. Мы учили иврит, а я подрабатывал. И все-таки пришлось взять банковский кредит.
Мама умерла за день до иудейского праздника Шавуот в 1994 году. Повторюсь, ее дату рождения и соответственно точный возраст указать трудно. Такие были времена! В нищих еврейских местечках грамотность мужчин была относительной, а женщин тем более. Взяв билет на самолет, очень надеялся успеть на похороны мамы. Но выезд из Израиля мне закрыли из-за непогашенного этого самого кредита. Надежного гаранта, которого принял бы банк, у меня, новоиспеченного репатрианта, не было. Кадиш (заупокойную молитву) читал в синагоге в Реховоте. В Москве, на Востряковском кладбище, оказался только в июле того же года. Там в одной могиле похоронены бабушка, папа, мама и тетя Вера.
И еще очень важный момент. Именно мама благословила меня на женитьбу на моей жене Ане (Хане), с которой мы счастливо живем уже без малого сорок лет. Когда мы с Аней познакомились, мне было за тридцать и, хотя убежденным холостяком я себя не считал, прямо скажу: без маминого «подталкивания» на такой шаг решиться мне было трудно.
Комментариев нет:
Отправить комментарий