ПИКОВАЯ ДРАМА, происшедшая в 1938 году

Вместе с родителями я смотрел по телевизору прекрасно сделанный лет тридцать назад фильм по опере "Пиковая Дама". Хорошие голоса. Хорошие краски. Хорошая погода. Хорошее самочувствие. Идиллия, одним словом. И вот, когда Герман, которого играл (но не пел) знаменитый киноактер Стриженов, а пел (но не играл) не менее знаменитый тенор Анджапаридзе, пропел знаменитое: “Что наша жизнь? Игра! ” - мой папа вдруг оживился и вспомнил. Вспомнил, как шесть десятков лет назад, в 1938 году, он был в Ленинградском Кировском Театре, в дореволюционную бытность Мариинском (которому, кстати сказать, его дореволюционную бытность великодушно вернули). Давали (как тогда говорили) Пиковую ​ Даму, где партию Германа исполнял знаменитый тенор Печковский (замечу, кстати, что, в отличие, например, от Италии, тенор в России может быть знаменитым, не более. Великим в России может быть только бас). Тридцать восьмой год, повторяю. Петербургская осень. Ноябрь уж наступил. Погода мерзейшая. Климат кошмарный. Жизнь, сами понимаете, в полной гармонии с погодой и климатом. Борьба с вредителями. Дружные всенародные подъемы следуют один за другим. Процессы над изменниками и уклонистами. Радость от марша, в котором идут. Сурово насупленные надбровные дуги. Бурные и самозабвенные ликования. Население, охваченное поголовной бдительностью. Бессонные ночи в ожидании стука в дверь. Здравицы Вождю. Ночные аресты. Десять лет без права переписки из коллективной могилы. И вот на таком жизнеутверждающем фоне разворачивается сюжет оперы, как бы занесенный из другого мира – мира нарядно одетых людей и нормальной жизни. С балами, на которых танцуют мазурки, и игорными домами, в которых выигрывают деньги. Без классовой борьбы, всенародных подъемов, приговоров врагам, радости от марширования, очередей у окошечка НКВД и коллективного ликования. Жизни, похожей на сказку, несмотря на помещение в психлечебницу Германа и самоубийство Лизы в Лебяжьей канавке. Которые, сравнительно с реальностью, казались публике просто мелкими неприятностями, о которых она могла только мечтать. Да и то молча. Можно было даже сказать, что оба главных героя оперы сравнительно легко от жизни отделались. И в самом деле: им бы наши заботы! Я имею в виду заботы тридцатых годов. А, впрочем, и последовавших за ними. Вплоть до того светлого времени, которое жизнеутверждающе окружает нас с вами сегодня со всех сторон. И вот, когда Герман-Печковский, в полном соответствии с либретто поставив на семерку и выиграв во второй раз за вечер (ну, а за все постановки оперы в совокупности наверно, в двухтысячный раз) пропел знаменитое: " Что наша Жизнь? ..." он сделал паузу – знаменитую ПАУЗУ, известную всем Ленинградским опероманам как пауза Печковского, во время которой зал замер, улавливая каждую вибрацию, каждый шорох и каждый нюанс тембра прославленного голоса, доносимого до самого последнего ряда самого последнего яруса; глаза затуманились, а в мозгах (моего 18-тилетнего папы, как и пяти тысячах полушарий головных мозгов остальных зрителей) проносилось, как эхо: Что наша жизнь? Что наша жизнь???… и пространство между сценой и зрителями наполнилось чем то неведомым и невиданным, делая зримыми не только звуки, но и тишину между ними - чудо, производимое настоящим искусством на его настоящих ценителей и даже на настоящих невежд, зал, повторяю я, сидел, как один человек, завороженно замерев, и, превратившись в одно суперживое существо, ждал известного со школьной скамьи ответа на вопрос, что же собственно есть наша жизнь, не вполне совпадающего с марксистко-ленинским, но в силу его классичности признанного кем-то, не исключено даже что лично Вождем, безвредным и потому допустимым к публичному произнесению в арии. А пауза меж тем все длилась и длилась. Вопрос: Что наша жизнь? Что наша жиизнь?? Что наша жииизнь???… вот - вот должен был разрешиться в полном соответствии с либретто и партитурой. И в этот самый момент, одном из тех, о которых Гёте сказал "Augenblick, Verweile doch. Du bist so schön!" (остановись, мгновенье, ты прекрасно!), все вдруг услышали, как чей-то густой и раскатистый баритон с галерки четко пропел, идеально попав в тональность, ритм и настроение: “Говно!” В зале, известном на всю страну не только. как альма матер лучшего в мире балета, но также и феноменальной акустикой, начался гомерический хохот. Сменившийся бурей оваций. Потом опять хохот. Снова овация. И снова хохот. Какого в Императорских Театрах не было, наверно, со времени постановки комедии Гоголя "Ревизор". Смеялись все. Включая оркестрантов, хора играющих в карты и билетерш. За исключением Печковского-Германа. Который молча стоял посреди сцены. И тоже трясся. Но было не вполне ясно, от смеха ли. А когда Великий Тенор Страны Советов все же пропел каноническое: «Игра» – как-то сумбурно и невпопад (а впрочем, как после такого вмешательства жизни в либретто пропеть впопад, я не знаю. С какой интонацией вы бы пропели слово ИГРА после подобного кренделя, будь вы Печковским и окажись на месте Печковского?) в зале вдруг стало тихо. Так тихо, что было слышно, как скрипнули чьи-то кресло и сапоги. И видно, как кто-то, чеканя шаг, вышел из Царской Ложи. Здание театра Оперы и Балета, разумеется, было мгновенно оцеплено Операми. Люди в штатском и в не штатском, с друзьями человека и без овчарок, искали врага народа, давшего ответ на вопрос: Что Наша Жизнь? - идущий в полный разрез с действительностью и ее высшей формой Диктатурой Пролетариата. Нашли ли этого баритона, а если да, то какое справедливое возмездие он понес, а также было ли заведено дело на сообщников диверсанта в партере, оркестре и на галерке, смеявшихся враждебным Советской Идеологии смехом, папа не знает. Известно только, что когда сразу после Войны мой всё еще молодой папа пошел слушать Пиковую Даму в Кировском во второй раз, Печковский в театре уже не пел. Не было Николая Константиновича Печковского и среди фотографий великих певцов, когда либо в театре певших. Исчез певец, словно его никогда не было в Кировском. Потому что в 1944 году Николая Печковского посадили. Но только ли за то народный артист СССР просидел десять лет, что, оказавшись на вражеской территории, пел для немцев, или же Печковскому припомнили также и паузу между словами Игра и Жизнь, сыгравшую наруку вражеской идеологии и позволившую пережиткам капитализма произвести диверсию смехом, отец не знал. Более того: многие годы об этой диверсии паузой и тишиной мой отец вообще никому не рассказывал. Вплоть до того времени, когда бояться расстрела за подобный рассказ было уже нечего, когда за него можно было получить семь-восемь лет лагерей, не больше. Такая вот радостная история. А знаете, почему радующая? Не потому что конца света, обещанного российскими телеканалами, не было не только на всей земле, но даже в одной отдельно взятой стране. А прежде всего потому, что, если сегодня во время исполнения Арии Германа в паузе на весь Мариинский или Большой театр, или даже всего лишь в зале какой-нибудь деревеньки в Сибири, куда с концертом приехали артисты из области, кто-то из зала в том же месте арии Германа, отвечающей на вопрос “что наша жизнь?” пропоёт, продекламирует или же прорычит то же самое слово, что зритель 1938 го года, так, чтобы слышали все, подобная провокация не вызовет ни аплодисментов, ни смеха, ни дружного скандирования всем залом этого слогана. А только недоумение. Не так ли, Дамы и Господа? Юрий Магаршак, блогер Источник