На вид ему было лет около восьмидесяти – высокий худой старик. Он никак не мог справиться с дверью на пружине. В магазине было пусто. Я вышел из–за прилавка, открыл и придержал дверь. Он схватился, как утопающий, за мое плечо, сказал: «Сейчас» и закрыл глаза. Так мы простояли минуту. Из забытья его вывели два поезда. Один, вышел от станции Кони Айленд, второй от Кропси авеню, на встречу друг другу и встретившихся по расписанию на металлической эстакаде над нашим магазином. Он открыл глаза и спросил у меня : «Как тебя зовут, мальчик?» Отвечать не имело смысла, он бы меня не услышал. Когда рев, скрежет и грохот сабвея утихли, он сказал: Меня зовут Изя, — пожал мой локоть и добавил:
— Очень приятно. Где у тебя можно лечь?
— Не знаю, — растерялся я, — у нас здесь магазин. Если вам плохо, я вызову эмердженси.
Он лег в проходе и сказал:
— Не нужно никого беспокоить. У меня так бывает, мне нужно пять минут полежать.
И в самом деле, через несколько минут он открыл глаза и спросил у меня:
Сколько стоит переписать эту... – он покрутил пальцем.
— Кассету, — подсказал я.
Он кивнул головой
— Десять долларов в час.
— Ты не понял меня, — сказал он с раздражением, — я не спрашиваю в час, я хочу знать, сколько будет переписать кассету.
— Мне нужно знать, сколько там времени, — сказал я.
— Много, сказал он. Сколько нужно времени, чтобы записать мою жизнь. У меня таких денег нет.
— Послушайте, — сказал я умоляюще, давайте переберемся в другое место, мы здесь мешаем.
— Я знаю, что всем мешаю, — сказал он, — всем надоедаю. Он протянул руку, чтобы я помог ему подняться и спросил с иронией:
— Ты согласишься послушать меня бесплатно?
Я усадил его на ящик с книгами:
— Хотите что–нибудь выпить?
— У тебя эта кока–кола есть? Люблю кока–колу.
— Могу сходить в гроссери напротив.
— Сиди уже, — он махнул рукой. — Это все твое? — он обвел взглядом магазин.
— Мое
— Молодец. Ты не жадный? Быть жадным — плохо.
— Я не жадный, но у меня много расходов.
Он остановил жестом мои возражения и сказал:
— Я расскажу тебе историю. Не бойся, это короткая история. Не про тебя будет сказано, жадность губит человека.
Когда началась война, мы с мамой жили на улице Обойной в Минске. Пришли немцы и сказали всем евреям собраться в гетто. Нам даже не нужно было никуда переезжать.
Это неправда, что из гетто нельзя было удрать. Я, пятнадцатилетний пацан, был вором, уличной шпаной, носил в кармане нож, отлично знал весь район и запросто мог убежать в любой момент. Но куда? Никто бы нас к себе не взял. Немцы пришли навсегда.
У нас в доме поселились родственники мей мамы. Это были богатые евреи. И умные. Они сразу поняли, что немцы всех убьют.
Однажды эти родственники позвали меня на свою половину дома, накормили и сказали, чтобы я уходил из гетто и взял с собой их сына — моего двоюродного брата Фиму. Какой–то беларус, он жил на окраине города, согласился нас спрятать. Фима был старше меня на год, но полный шлимазел. Один он бы пропал, и его мать решила, что мы должны бежать вдвоем.
Из тайника для Фимы взяли теплую одежду и хорошие новые ботинки, а мне дали шапку. Когда мы прощались, фимина мама целовала нас и плакала, а моя ничего не говорила, лежала лицом к стене на грязной постели. Она потеряла волю к жизни и сделалась ко всему равнодушной. Мне вручили, спрятанные в картофелину две царские золотые десятки и сказали, чтобы я отдал их хозяину, который согласился нас принять.
В сорок первом году ноябрь был очень холодный. Хозяин в дом нас не пустил, а поселил в пуне, в таком сарае, где держал овец. Чтобы было теплее, я догадался спать с овцами и показал, как это делать Фиме. Нас кормили один раз в день, совсем не кошером, но все равно это было лучше, чем в гетто. Мы брали сколько хотели картошки, варили и пекли и никогда не были голодными.
Хозяину я отдал одну монету, а вторую держал на всякий случай.
У хозяина был сын, мой ровесник. Обычно он был занят домашней работой. Эти беларусы очень много и тяжело работали, вся семья. Если у него получался свободный час, хозяйский сын приходил к нам. Ему было интересно с нами. Его отец не возражал, даже захотел, чтобы мы научили сына играть в шахматы. Он шутил, если немцы всех жидов изведут, то беларусам не на кого будет рассчитывать и нужно самим становиться умными. Он распросил нас, какими должны быть шахматные фигуры, вырезал что–то похожее, сделал доску и вытравил клетки. Я плохо играю в шахматы. И этот беларуский пацан, а он оказался очень способным, скоро стал у меня выигрывать, но у Фимы, конечно, выиграть не мог, потому что Фима был шахматный гений.
Я сказал Фиме, что не нужно ссориться, что он должен иногда проигрывать, но Фима, этот пентюх, был злой на всех гоев и не соглашался. Он еще и дразнил хозяйского пацана, идевался над ним, и однажды сказал, что просто так играть не будет, а только на интерес. И хозяйский сын стал носить нам в хлев, и проигрывал, яйца, сметану и масло, а однажды принес самогон. Самогон Фиме очень понравился.
Когда Фима напился в первый раз, то стал говорить всякую чушь и хозяйский сын смеялся, но выиграть у Фимы все равно не мог. Они ненавидели друг друга и все время играли, а со мной вообще уже играть не хотели. Я понял, что ничем хорошим это не кончится.
Как раз на октябрьские праздники, выпало много снега, работы у хозяйского сына стало мало и он проводил целые дни с нами в хлеву. Они пили с Фимой самогон, играли в шахматы и ругались. Как–то пришел в хлев хозяин, на наших глазах зарезал овцу, и Фиме стало плохо. А хозяин сказал, что немцы стали возить жидов в Тростенец и стрелять. Он знает, его сын крадет для нас еду и самогон, и еще, немцы стали искать по дворам, и намекнул, чтобы мы смотрели себе другое место.
Тогда Фима стал плакать и кричать: «Куда мы пойдем?» Я сказал, что пойдем к партизанам. А хозяин засмеялся и сказал, что в партизанский отряд таких никто не возьмет, тем более без оружия.
В тот вечер Фима с хозяйским сыном особенно разошлись. Хозяйский сын сказал, что Фима играет в шахматы по–жидовски, что сметаны и яиц больше не будет, он принесет жаренной баранины, а что ставит против мяса Фима. Фима сказал, что ставит свои ботинки. Они сели играть и Фима проиграл. После чего случилась трагедия.
Фима был пьяный и не хотел снимать ботинки, а когда хозяйский сын попытался снять сам, ударил его ногой. Тогда хозяйский сын достал из кармана револьвер и выстрелил Фиме в голову. В револьвере был только один патрон. Когда я увидел, что этот гоим убил моего брата, то ударил его ножом в шею и он быстро умер. Я собрался и ушел. Оружие у меня уже было.
Ты спросишь: Какая мораль, в этой истории? Не нужно было Фиме дразнить хозяйского сына, а если програл, отдать ботинки.
Он прикрыл веки и замолчал.
— Устал, — сказал он. — Возьми у меня в кармане. Представляешь, приехала целая бригада ко мне на квартиру, поставили свет в глаза, включили камеру и говорят, расскажи свою жизнь. Я им объясняю, чтобы рассказать всю мою жизнь, нужна еще одна жизнь.
Я вытащил у него из кармана пластиковую коробку. В коробеке лежала трехчасовая VHS кассета. На кассете была надпись: «Steven Spielberg Film and Video Archive Holocaust History»
— Очень приятно. Где у тебя можно лечь?
— Не знаю, — растерялся я, — у нас здесь магазин. Если вам плохо, я вызову эмердженси.
Он лег в проходе и сказал:
— Не нужно никого беспокоить. У меня так бывает, мне нужно пять минут полежать.
И в самом деле, через несколько минут он открыл глаза и спросил у меня:
Сколько стоит переписать эту... – он покрутил пальцем.
— Кассету, — подсказал я.
Он кивнул головой
— Десять долларов в час.
— Ты не понял меня, — сказал он с раздражением, — я не спрашиваю в час, я хочу знать, сколько будет переписать кассету.
— Мне нужно знать, сколько там времени, — сказал я.
— Много, сказал он. Сколько нужно времени, чтобы записать мою жизнь. У меня таких денег нет.
— Послушайте, — сказал я умоляюще, давайте переберемся в другое место, мы здесь мешаем.
— Я знаю, что всем мешаю, — сказал он, — всем надоедаю. Он протянул руку, чтобы я помог ему подняться и спросил с иронией:
— Ты согласишься послушать меня бесплатно?
Я усадил его на ящик с книгами:
— Хотите что–нибудь выпить?
— У тебя эта кока–кола есть? Люблю кока–колу.
— Могу сходить в гроссери напротив.
— Сиди уже, — он махнул рукой. — Это все твое? — он обвел взглядом магазин.
— Мое
— Молодец. Ты не жадный? Быть жадным — плохо.
— Я не жадный, но у меня много расходов.
Он остановил жестом мои возражения и сказал:
— Я расскажу тебе историю. Не бойся, это короткая история. Не про тебя будет сказано, жадность губит человека.
Когда началась война, мы с мамой жили на улице Обойной в Минске. Пришли немцы и сказали всем евреям собраться в гетто. Нам даже не нужно было никуда переезжать.
Это неправда, что из гетто нельзя было удрать. Я, пятнадцатилетний пацан, был вором, уличной шпаной, носил в кармане нож, отлично знал весь район и запросто мог убежать в любой момент. Но куда? Никто бы нас к себе не взял. Немцы пришли навсегда.
У нас в доме поселились родственники мей мамы. Это были богатые евреи. И умные. Они сразу поняли, что немцы всех убьют.
Однажды эти родственники позвали меня на свою половину дома, накормили и сказали, чтобы я уходил из гетто и взял с собой их сына — моего двоюродного брата Фиму. Какой–то беларус, он жил на окраине города, согласился нас спрятать. Фима был старше меня на год, но полный шлимазел. Один он бы пропал, и его мать решила, что мы должны бежать вдвоем.
Из тайника для Фимы взяли теплую одежду и хорошие новые ботинки, а мне дали шапку. Когда мы прощались, фимина мама целовала нас и плакала, а моя ничего не говорила, лежала лицом к стене на грязной постели. Она потеряла волю к жизни и сделалась ко всему равнодушной. Мне вручили, спрятанные в картофелину две царские золотые десятки и сказали, чтобы я отдал их хозяину, который согласился нас принять.
В сорок первом году ноябрь был очень холодный. Хозяин в дом нас не пустил, а поселил в пуне, в таком сарае, где держал овец. Чтобы было теплее, я догадался спать с овцами и показал, как это делать Фиме. Нас кормили один раз в день, совсем не кошером, но все равно это было лучше, чем в гетто. Мы брали сколько хотели картошки, варили и пекли и никогда не были голодными.
Хозяину я отдал одну монету, а вторую держал на всякий случай.
У хозяина был сын, мой ровесник. Обычно он был занят домашней работой. Эти беларусы очень много и тяжело работали, вся семья. Если у него получался свободный час, хозяйский сын приходил к нам. Ему было интересно с нами. Его отец не возражал, даже захотел, чтобы мы научили сына играть в шахматы. Он шутил, если немцы всех жидов изведут, то беларусам не на кого будет рассчитывать и нужно самим становиться умными. Он распросил нас, какими должны быть шахматные фигуры, вырезал что–то похожее, сделал доску и вытравил клетки. Я плохо играю в шахматы. И этот беларуский пацан, а он оказался очень способным, скоро стал у меня выигрывать, но у Фимы, конечно, выиграть не мог, потому что Фима был шахматный гений.
Я сказал Фиме, что не нужно ссориться, что он должен иногда проигрывать, но Фима, этот пентюх, был злой на всех гоев и не соглашался. Он еще и дразнил хозяйского пацана, идевался над ним, и однажды сказал, что просто так играть не будет, а только на интерес. И хозяйский сын стал носить нам в хлев, и проигрывал, яйца, сметану и масло, а однажды принес самогон. Самогон Фиме очень понравился.
Когда Фима напился в первый раз, то стал говорить всякую чушь и хозяйский сын смеялся, но выиграть у Фимы все равно не мог. Они ненавидели друг друга и все время играли, а со мной вообще уже играть не хотели. Я понял, что ничем хорошим это не кончится.
Как раз на октябрьские праздники, выпало много снега, работы у хозяйского сына стало мало и он проводил целые дни с нами в хлеву. Они пили с Фимой самогон, играли в шахматы и ругались. Как–то пришел в хлев хозяин, на наших глазах зарезал овцу, и Фиме стало плохо. А хозяин сказал, что немцы стали возить жидов в Тростенец и стрелять. Он знает, его сын крадет для нас еду и самогон, и еще, немцы стали искать по дворам, и намекнул, чтобы мы смотрели себе другое место.
Тогда Фима стал плакать и кричать: «Куда мы пойдем?» Я сказал, что пойдем к партизанам. А хозяин засмеялся и сказал, что в партизанский отряд таких никто не возьмет, тем более без оружия.
В тот вечер Фима с хозяйским сыном особенно разошлись. Хозяйский сын сказал, что Фима играет в шахматы по–жидовски, что сметаны и яиц больше не будет, он принесет жаренной баранины, а что ставит против мяса Фима. Фима сказал, что ставит свои ботинки. Они сели играть и Фима проиграл. После чего случилась трагедия.
Фима был пьяный и не хотел снимать ботинки, а когда хозяйский сын попытался снять сам, ударил его ногой. Тогда хозяйский сын достал из кармана револьвер и выстрелил Фиме в голову. В револьвере был только один патрон. Когда я увидел, что этот гоим убил моего брата, то ударил его ножом в шею и он быстро умер. Я собрался и ушел. Оружие у меня уже было.
Ты спросишь: Какая мораль, в этой истории? Не нужно было Фиме дразнить хозяйского сына, а если програл, отдать ботинки.
Он прикрыл веки и замолчал.
— Устал, — сказал он. — Возьми у меня в кармане. Представляешь, приехала целая бригада ко мне на квартиру, поставили свет в глаза, включили камеру и говорят, расскажи свою жизнь. Я им объясняю, чтобы рассказать всю мою жизнь, нужна еще одна жизнь.
Я вытащил у него из кармана пластиковую коробку. В коробеке лежала трехчасовая VHS кассета. На кассете была надпись: «Steven Spielberg Film and Video Archive Holocaust History»
Владимир РАБИНОВИЧ
Комментариев нет:
Отправить комментарий