ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В ИЗРАИЛЕ

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В ИЗРАИЛЕ

 1988 год. Времена изменились. Горбачев дозволил говорить и ездить, даже не подозревая, что, тем самым, он подписывает смертный приговор СССР. Слабеет тоталитарное государство - человек становится сильней. В новой стране не стыдно и примкнуть к коллективу. Решаю стать членом союза кинематографистов. Принимают. Следом, по традиции, подарок: две недели по северу Италии: Милан, Флоренция, Венеция, Падуя, Рим… Как правы были большевики, повесив на границе «железный занавес». Прежде запретную черту не пересекал. Даже в щель этого чертова занавеса не давали заглянуть, а тут вдруг - ИТАЛИЯ. Пройдет два-три дня и понял, что родился и прожил больше сорока лет в каком-то извращенном, ненормальном мире, что мир этот беден, несчастен и обречен самим ходом истории. Нет, я раньше сознавал это, но даже не подозревал, насколько велика пропасть между социализмом СССР и капитализмом Запада. Дело было не в прекрасных музеях, архитектуре Италии, не в каналах Венеции. Все эти богатства и красоты меркли рядом с весенним теплом, чистым небом, улыбками на лицах местных жителей, прекрасными дорогами и отсутствием мрачных, длинных очередей в магазинах.

 Маркиз де-Кюстин  в помощь: «Мне кажется, однако, что каждый, увидевший в первый раз в своей жизни Италию, переживает нечто, вроде духовного переворота – такое исключительное чувство производит красота этой страны, гармоничность и величие ее архитектуры».

 Понимал и тогда, что разница между туризмом и эмиграцией велика, видел, как много и тяжело работает этот улыбчивый народ, знал, что проблем за витриной любой страны множество, но все эти проблемы наверняка не носили характер абсурда и природного хаоса. Этот мир, со всеми его пороками и недостатками, можно было понять умом и сердцем….  Потом были Англия, Франция. Наконец, Израиль в марте 1990 года.  Здесь будет мой дом - подумал я в трюме парома (не было еще тогда сообщения лётного), когда медленно, со скрежетом, стал опускаться борт кормы и в полумрак багажного отсека хлынул свет дня и белого, сияющего на жарком солнце, города Хайфы. Застыл я тогда, глядя на развивающийся флаг со звездой Давида и готов был заплакать, как тот блудный сын на картине  Рембрандта.
 С тех пор многое изменилось: и Италия, пишут и говорят, стало другой, и моё отношение к Израилю очистилось от пафоса и патетики, но что-то от силы того первого чувства осталось. Тем, наверное, и жив.

 Из дневника 1996 г.