В России, скажем беспристрастно, всегда и всем грозит тюрьма

Но люди могут быть свободны, лишь если кто-нибудь сидит.

Дмитрий Быков.

Нигде спектаклей не отменят,

чтоб убедить Басманный суд,

ничьих усилий не оценят

и репутаций не спасут.

Не то что власти сумасбродны,

не то что правит троглодит*,

— но люди могут быть свободны,

лишь если кто-нибудь сидит.

Конечно, это принцип скотский,

утеха трусов и зверей,

— когда посажен Малобродский,

свобода кажется острей;

пусть это будет Корогодский,

пусть это будет Бродский, Троцкий,

пусть это будет Заболоцкий,

не обязательно еврей…

В России, скажем беспристрастно,

всегда и всем грозит тюрьма;

свобода — следствие контраста,

как тупость — лучший фон ума.

Мы все настолько несвободны

по нашей матрице самой,

что наши вольности пригодны

лишь по сравнению с тюрьмой.

И в силу этой же причины,

при общей кротости телят,

такие страшные мужчины

Россией издавна рулят.

Они в таком вещают тоне

и так взрывают все мосты,

что мы всегда на этом фоне 

умны ,гуманны и чисты.

Мы потому-то их и терпим,

— и сам я втайне к ним влекусь,

— что кислое в сравненье с терпким

почти что сладостно на вкус.

Кто мы без этакого фона?

Поступки, лирика, кино 

— все примитивно, и конформно,

и неталантливо давно;

а погляди на наши власти,

что хуже всяческой хулы,

— и мы, ходячее несчастье,

уже титаны и орлы!

Все это здраво понял Сталин:

любовь не купишь калачом.

(Он был отнюдь не гениален,

но догадался кой о чем.)

И я предположить рискую,

что, соотечественник мой,

любить возможно жизнь такую

лишь по контрасту с Колымой?

Ведь если заперта граница

и полки пасмурно пусты,

то Крым — вполне такая Ницца…

а уж на фоне мерзлоты!

Все отравили — хлеб и воду,

лишили смысла самый труд,

но сильно чувствуешь свободу,

когда соседа заберут.

Когда кого-то арестует

верховный наш синедрион,

то если кто и протестует,

то, может, пять на миллион.

Все остальные только рады,

повсюду тосты и пальба:

нет у раба иной награды,

чем вой соседнего раба.

И мне особенно отрадно

в привычной нашей борозде,

что все настолько тут наглядно:

куда наглядней, чем везде.

Наш главный символ, в самом деле,

— кого тут дальше оскорблять?!

— больной, прикованный к постели,

 причем наручниками,%ать… 

И вся страна лежит под стражей,

в приемный брошена покой,

— причем под стражей очень ражей,

довольно сытою такой.

И мы — на столь печальном фоне,

как обезноженный колосс,

— годны к труду и обороне

и смотрим в зеркало без слез…

Нас тянет к чуждым урожаям,

в края Годаров и Арто,

однако мы не уезжаем:

ведь здесь мы ах, а там мы кто?!

И вся российская элита—

элита только потому,

что смотрит в общее корыто,

а видит койку и тюрьму.

Она покуда не закрыта,

почавкать ей разрешено,

и потому она элита,

а остальные так, говно.

Мы только здесь себе любезны,

творя наш вечный маскарад;

Россия — мир в соседстве бездны,

мир наизнанку, массаракш;

его единственный фундамент —

и больше нету ни черта —

не президент и не парламент

, а только эта мерзлота,

и вертухай, и ватник драный.

И нету символа верней,

чем эта койка под охраной

и зэк в наручниках на ней.