ОН УМЕР ВНЕЗАПНО И НЕОБЪЯСНИМО

Вадим

http://trv-science.ru/2017/04/ 03/vadim

  03.04.2017 Генрих Книжник   75632 просм.

Вадим Книжник

В этом году исполняется тридцать лет со дня смерти Вадима Книжника, умершего внезапно и необъяснимо в метро по дороге в Институт теорфизики им. Ландау РАН, где он работал и где на семинаре собирался представить свои только что полученные результаты.

Вадим работал в области теории поля, в новейшем ее направлении — теории суперструн. В свои двадцать пять лет он уже был широко известен своими работами и в нашей стране, и за рубежом. До сих пор они остаются актуальными в этой быстро развивающейся отрасли науки. Индекс их цитируемости — один из самых высоких.

В ноябре 2013 года под Парижем была проведена Международная конференция памяти Вадима Книжника, на которую собрались ведущие суперструнщики мира. Организаторами конференции были Александр Белавин, Самсон Шаташвили и Никита Некрасов. Конференция не могла бы состояться без помощи Михаила Бершадского, друга Вадима. Я всегда буду благодарен им за это.

Вадима вспоминают, о нем пишут все эти тридцать лет после его смерти. Многое из сказанного и написанного не совпадает с тем, что произошло в реальности, — со временем детали искажаются в воспоминаниях и даже заменяются вымышленными. Мне кажется, что я, отец Вадима, должен рассказать о его жизни и смерти, потому что знаю о нем больше и лучше других.

Вадим стал приобретать известность еще в знаменитой Второй школе, физико-математическом гнезде юных талантов, созданном волей и усилиями ученых физиков и математиков для воспитания и выращивания будущих ученых, которых с очень большой степенью вероятности можно было бы потерять в уравнительной системе обучения тех лет. Школа набирала учеников начиная с шестого класса. Отбор осуществлялся на вступительных экзаменах. Первым директором школы был Владимир Фёдорович Овчинников. До сих пор непонятно, как в тяжелой атмосфере «развитого социализма» ему удалось собрать удивительный коллектив талантливых учителей и сохранить тот дух свободы мысли, творчества и здоровой конкуренции талантов, который возник в этой школе несмотря на все старания партийно-чиновной братии. Эта братия обратила сугубое внимание на школу когда о ней пошла слава, и чиновные родители захотели, чтобы их дети учились в ней и можно было бы этим хвастаться (конечно, сначала «причесав» школу по их разумению). Оказалось однако, что даже их детей не принимали, если они проваливались на вступительном экзамене. Это вызвало страшное раздражение не привыкших к такому «слуг народа», но задавить школу простым приказом «сверху» было уже нелегко, так как ее ученики занимали все первые места на международных математических и физических олимпиадах, что безусловно повышало престиж страны. Попытки уничтожить школу не прекращались вплоть до перестройки, и даже перестроечная нищета благодаря самоотверженности директоров и учителей не дала ей погибнуть. Так что можно считать, что она уцелела чудом.

Я волей случая оказался председателем родительского комитета в тот период, когда секретарь Октябрьского райкома тов. Екатерина Архипова решила убить школу, преобразовав ее в обычную районную с набором учеников с первого класса под предлогом того, что в микрорайоне есть спортивная, английская, французская, а обычной нет. В Министерстве образования мне ответили, что не понимают моего волнения, ведь мой сын уже в десятом классе и, безусловно, успеет закончить школу до реорганизации. Я, собрав пакет писем от академических институтов, академиков, заслуженных учителей, отправился к Архиповой на прием, принят не был, но через секретаршу получил ответ, что «Все эти письма мне не указ, так как моя подруга побывала в этой школе и сказала, что в ней воспитывают вредный для страны дух элитарности». К счастью, мы знали, что в школе учится сын заведующего кафедрой Института стали, а на этой кафедре работает жена начальника отдела науки и образования Московского комитета партии, которую мы тоже знали, на тов. Архипову цыкнули «сверху», и школа уцелела и на этот раз.

Вадим был принят в школу после математического кружка при школе без экзаменов. Он быстро выделился среди остальных учеников. Уже в седьмом классе, в двенадцать лет, написал работу о механическом устройстве, позволяющем строить математические кривые. Статья была опубликована в очень популярном тогда среди умных ребят журнале «Квант», не пережившем перестройку. На статью приходили письма с откликами и даже приглашение группы учителей из Дагестана приехать и рассказать о своем исследовании. По причине молодости автора пришлось отказаться.

Затем Вадим аналитически доказал теорему четырех красок, предложенную Фрэнсисом Гутри в 1852 году и до тех пор не решенную. Доказали ее с помощью компьютерных методов только 1976 году, и доказательство занимало сотни страниц. Было Вадиму тогда тоже двенадцать лет. Сначала знакомый аспирант мехмата МГУ, затем доцент той же кафедры не нашли ошибки в доказательстве. Затем профессор этой же кафедры отказался смотреть работу, сказав, что такого не может быть, а профессор с другой кафедры работу посмотрел и ошибки в ней тоже не нашел. Я понимал, что такого действительно быть не может, и отправился с Вадимом домой к нашему знакомому Борису Самуиловичу Митягину, математику номер один в области «математической экономики». Митягин засел с Вадимом в одной из комнат своей двухкомнатной квартиры и начал шаг за шагом проходить всё доказательство, записанное на двух тонких ученических тетрадках, заставляя Вадима прочитывать текст и разъяснять буквально каждое слово. Я с женой Бориса сидел на кухне, прислушиваясь к звукам из «кабинета», которые постепенно повышались и, наконец, услышал возмущенный крик сына: «Почему вы слова мне не даете сказать?!» — и ответ Митягиня: «Извини. Извини, продолжай». Жена Бориса, Софья, волновалась ужасно: «Этот фанатик не понимает, что перед ним ребенок, а не его аспирант. Он же замордует мальчишку!…»

Работа над теоремой продолжалась два дня, и наконец Митягин вывел Вадима на ошибку самого. Вадим не огорчился результатом, тем более, что Митягин искренне и серьезно его похвалил. Возможно, Вадим сам чувствовал, что в работе есть ошибка, и трудное ее обнаружение совместно с крупным математиком, безусловно, было большой честью.

Вадим дважды был в так называемом Математическом летнем лагере в Эстонии, организованном учителем-математиком Николаем Николаевичем Константиновым, человеком известным в среде математиков, организатором большинства математических школ и математических олимпиад, сделавшим очень много для подготовки будущих элитных математиков и физиков страны (да и мира тоже, после того, как многие из них из страны уехали). В лагере царила атмосфера свободы, умной, дисциплинированной свободы и взаимного уважения. В лагере Вадим был бригадиром плотников и выстроил восьмиугольную беседку-столовую по своему собственному проекту.

В старших классах началась высшая математика. Преподавал ее Валерий Анатольевич Сендеров, бывший аспирант и гордость Физтеха, исключенный из аспирантуры за диссидентские настроения, какое-то время работавший дворником, а затем приглашенный во Вторую школу. Человек молодой, очень красивый, безусловно, незаурядный, умевший и разговаривать с учениками на равных, и держать необходимую дистанцию. Все его ученики помнят его до сих пор. Когда ему понадобилась сложнейшая операция а Англии, его бывшие ученики со всего мира тотчас собрали необходимую для нее сумму. Он преподавал математику всем, но выделял нескольких самых способных и больше всего работал с ними. Сендеров организовывал так называемые математические бои: соревнование в решении задач между командами сильнейших в то время 2-й и 57-й математических школ. Вадим был главой своей команды, главой команды 57-й школы был Витя Гальперин.

Сендеров был первым человеком, который сообщил мне, что Вадим обладает необычайными математическими способностями. Для меня это было неожиданностью, хотя уже в четыре его года при купании в ванной я на примере плиток на стене объяснил ему, что такое умножение, и с удивлением увидел, что он сразу понял.

Сендеров был диссидентом и человеком огромной внутренней силы. Он отслеживал методы «заваливания» абитуриентов-евреев на вступительных экзаменах на мехмат МГУ и передавал эти материалы за границу. Ему грозили арестом. Его вынудили уйти из школы. Он продолжал. Вскоре он был арестован, приговорен к семи годам лагерей и пяти поселения. С приходом Горбачёва был помилован вместе со многими другими узниками совести, единственный от помилования отказался и был выпущен на волю на четыре месяца позже помилованных. Мы с Вадимом были первыми, кто пришел к нему после его возвращения из лагеря. В лагере его пытались сломить, год (!) с двумя перерывами на тюремную больницу он провел в карцере, но не сломался. Всё это сказалось на здоровье, он рано умер.

В восьмом классе Вадим получил второе место на Всесоюзной математической олимпиаде. В девятом и десятом — первое. После Ташкентской олимпиады интервью для ташкентского телевидения было взято у Вити Гальперина (второе место), так как голубоглазый светловолосый широкоплечий Вадим ростом 185 см не соответствовал представлениям местных тележурналистов о математическом гении, а черноволосый и черноглазый Витя соответствовал. Однако приз, узбекское глиняное блюдо, было у Вадима самым большим.

Призеры всесоюзных олимпиад автоматически входили в команду участников международной олимпиады. Участников международной обязаны были зачислять в любой вуз по желанию без экзаменов. Но в год поступления Вадима СССР под надуманным предлогом не послал свою команду на международную: в команде оказались одни евреи. Взять их всех в МГУ или Физтех? Это невозможно! И ребята пошли на вступительные в Физтех и МГУ на общих основаниях. Так их было возможно отсеять.

Когда Вадим был еще в девятом классе, мы были в гостях у наших друзей в Черноголовке. Их сын, учившийся в Физтехе на втором курсе, приехал домой после экзамена по физике с тройкой и пожаловался, что не смог решить задачу. Вадим спросил условия и к изумлению всей ученой братии, бывшей в гостях, решил ее практически сразу. Тогда же отец этого студента, Володя Кравченко, математик из Института физики твердого тела, рассказал ему про систему экзаменов так называемого Ландау-минимума. Изначально эти экзамены давали право участвовать в семинарах Ландау, затем их сдача стала неким «знаком престижа» для физиков. Сдать все девять экзаменов Ландау-минимума было высшей пробой для физика любого уровня.

Летом этого же года Борис Митягин попросил меня приехать к нему и сообщил, что он навсегда уезжает в Америку и хочет взять Вадима с собой. Он уже договорился в Принстонском университете, что Вадиму предоставят стипендию на весь курс обучения, он сможет гарантированно поступить, естественно, без риска, что его будут «заваливать» при поступлении как еврея, спокойно учиться и работать в дальнейшем в полную силу в атмосфере доброжелательности и свободы. Я сказал, что Вадиму всего пятнадцать лет и он просто не может самостоятельно уехать из страны. Тогда Борис предложил усыновить его и вывезти как сына. Я передал его предложение Вадиму. Усыновляться он отказался, а о Принстоне сказал, что лучшего образования, чем в Физтехе, он нигде не получит, а если он чего-нибудь стоит, то поднимется до высокого уровня и здесь.

Вадим занимался сам и сам ставил себе задачи, решил попробовать сдать хоть один экзамен Ландау-минимума и в десятом классе сдал два экзамена — до сих пор единственный случай, когда школьник сдавал и сдал эти экзамены. Еще пять из девяти он сдал уже будучи студентом. Сдавать два последних смысла не имело, его уже хорошо знали в научной среде, особенно после обстоятельств его поступления на Физтех.

Письменные экзамены Вадим сдал на пятерки. Он уже тогда умел делать законченные, ясные работы, к которым было очень трудно придраться. Да и опасно это было: намеренное занижение оценки, фальсификацию письменной работы было легко разоблачить и сведения об этом могли оказаться за границей. Поэтому «заваливали» на устных. Чтобы Вадим не прошел по конкурсу, нужно было поставить ему по физике и математике тройки. На физике он решил все задачи, и тогда ему дали задачу об отдаче пожарного шланга. Ее условий я не помню, но составлена она была некорректно и поэтому решения не имела. Вадим сказал это экзаменаторам и показал два возможных решения, если ввести недостающие условия. Председатель комиссии пришел в ярость и заявил, что он пришел сюда учиться, а не учить! Двойку поставить не решились, но поставили три.

На неправильную оценку работы можно было написать апелляцию, причем сделать это нужно было сразу, срок подачи был несколько часов. Не все решались: приемная комиссия после этого зверела и старалась добить смельчака. Вадим написал апелляцию сразу. Экзаменационная комиссия должна была рассмотреть ее в присутствии абитуриента, чтобы он мог защищаться. Ее приняли, но рассматривать не стали. На следующий день моя жена, мама Вадима, пошла на прием к председателю приемной комиссии Кузьмичёву, кажется, проректору по учебной работе, выполнявшему поручение райкома не пропускать евреев в Физтех. Узнав, по какому делу пришла мать абитуриента, Кузьмичёв сразу стал орать: «Ваш сын не будет учиться в моем институте! Я сам прослежу за этим! Иван Иванович (это секретарю; имя было другое, но я его уже не помню), сделайте отметку на деле Книжника, чтобы он не прошел. Всё. Можете идти!»

В этот же вечер нам домой было больше десятка звонков: незнакомые люди, иногда даже не представляясь, успокаивали нас, возмущались, предлагали помощь, говорили, что Вадиму дорога в большую науку наверняка будет открыта.

Я написал письмо Кузьмичёву, в котором перечислял все безобразия, совершённые при приеме экзаменов у Вадима, написал, что Вадим дважды победитель всесоюзной олимпиады, что у него уже сданы два экзамена Ландау-минимума и то, что проделывают с ним, недопустимо. Написал, что передаю это письмо в ЦК и Комиссию партконтроля. Писал, что происходящее уже вызвало возмущение многих известных ученых. Зная наши порядки, я понимал, что это письмо вряд ли подействует, но хоть что-то делать было нужно…

Следующим экзаменом была устная математика, на которой его как раз и пытались добить. В ход шли задача за задачей предельной трудности, но он решал всё. Во время экзамена в аудиторию вошел Н.Н.Константинов, увидел Вадима и, ожидая восторгов, спросил у экзаменаторов: «Ну, как он вам?» — и услышал в ответ: «Слабенький мальчик, едва на троечку». Вот тут озверел Константинов: «Не позорьтесь! ‒ громко заявил он. — Это олимпиадник! Два года первые места на всесоюзной!» Константинова знали и уважали очень, экзаменаторам было ясно, что огласка серьезно скажется не только на отношении к ним честных людей, но может даже повредить карьере, однако поставить пятерку было невозможно: существовал приказ председателя приемной комиссии проректора Кузьмичёва, а значит, райкома или даже обкома. Решились поставить четверку. С этими баллами Вадим мог пройти в институт, но с почти полной вероятностью не прошел бы.

Всё это время нам домой продолжались телефонные звонки от незнакомых нам людей, математиков, физиков и простых граждан. Говорили, что Вадим очень талантлив, что любой ученый с радостью станет работать с ним, неважно, где он станет учиться. Надо сказать, что эти звонки очень поддерживали нас. А самым спокойным в нашей семье оставался Вадим.

После экзаменов абитуриенты проходили собеседование. Заведующие кафедрами расспрашивали их, чем они хотели бы заниматься в дальнейшем, какие у них интересы, почему и за что получили ту или иную оценку. По поводу тройки по физике Вадим рассказал о поставленной задаче и о своем ответе на нее. Глава комиссии покрутил головой и спросил у зав. кафедрой общей физики: «Кто это там у тебя устроил такое?» Еще спросили, что он любит делать руками? Вадим ответил, что плотничать, что он спроектировал и построил столовую в летнем математическом лагере. Комиссия заулыбалась. Мнение этой комиссии учитывалось иногда, но ничего не решало. Особенно в вопросах о евреях.

Валерий Сендеров, учитель Вадима, был любимым учеником Бориса Николаевича Делоне, первого зав. кафедры математики Физтеха, крупного математика, учителя Туполева, Фаддеева, Александрова, Королёва. Когда Вадиму поставили тройку по физике, Сендеров пришел к нему и рассказал, что происходит с приемом Вадима в Физтех. Делоне слышал о Вадиме и тотчас же написал Петру Леонидовичу Капице письмо, в котором были строчки: «Петя, мальчика с такими способностями было бы обидно потерять…» Нам это письмо передал аспирант Делоне, и жена отнесла его в Физпроблемы для передачи Петру Леонидовичу.

Люди из Физпроблем потом рассказали нам, что Пётр Леонидович позвонил тогдашнему ректору Физтеха Белоцерковскому и сказал ему: «Вы что, все там с ума посходили?! Вы что творите?!» — и всё сразу же изменилось. Капицу эта компания хорошо знала и боялась. Всем им хотелось в академики, а одного слова Капицы было бы достаточно, чтобы безнадежно провалить их на выборах.

Нам позвонил незнакомый физик и сказал, что договоренность насчет Вадима есть, что мы должны на следующий день к девяти утра быть в Физтехе и явиться на прием к Кузьмичёву. С сыном поехала жена, я в этот день должен был принимать экзамены в вузе, где тогда работал. Когда жена вошла в кабинет, Кузьмичёв внимательно посмотрел на нее и спросил: «Это опять вы? У вас что-то новое для меня?» Жена ответила, что новости должны быть у него. «Идите к декану», — сказал Кузьмичёв и уткнул нос в бумаги.

Декан ФОПФ (факультет общей и прикладной физики), где готовили физиков-теоретиков и куда поступал Вадим, принимал в другом корпусе. К нему стояла очередь из уже зачисленных абитуриентов с родителями и без. Были там и «спорные», такие как Вадим, с родителями. Декан принял всех, но Вадима не вызвал. Жена зашла к нему в кабинет сама, он поглядел на нее, спросил: «А вам что надо? Ах да. Идите на прием к Кузьмичёву». «Куда?» — спросила жена. «К нему в кабинет». Жена с сыном отправились обратно в корпус, где принимал Кузьмичёв, но кабинет его был закрыт и вокруг не было ни одного человека. Наконец, нашелся кто-то, кто сказал: «А он принимает в другом корпусе. Торопитесь, прием скоро закончится…» Жена с сыном почти бегом бросились в другой корпус. У кабинета, в котором Кузьмичёв вел прием, уже никого не было. Жена вошла, сказала, что декан отправил ее обратно к нему. Он закричал: «Почему вы не сказали мне, что у вашего сына такие заслуги?!» Потрясенная жена ответила, что все эти заслуги перечислены в деле абитуриента Книжника, с которым он, Кузьмичёв, был, как он сам сказал, знаком и на которое приказал поставить «черную метку». В кабинете было много сотрудников, все сидели и молча смотрели на нее.

«Ждите», ‒ сказал Кузьмичёв, и жена с Вадимом снова сели ждать в приемной.

Наконец, дверь кабинета раскрылась, оттуда вышел Кузьмичёв и не глядя прошел мимо жены и Вадима. За ним повалили сотрудники, и только последний шепнул: «Идите домой, пейте водку. Ваш сын в дополнительном списке».

Потом, когда мы более или менее успокоились, когда узнали обстоятельства его приема в Физтех, стало совершенно ясно, что даже после приказа напуганного Капицей ректора Белоцерковского Кузьмичёв с компанией старались устроить так, чтобы жена с сыном не успели придти вовремя на встречу с ним. Не сообщили, что нужно приехать в институт, гоняли из кабинета в кабинет, тянули время, специально отправили их в другой корпус в надежде, что они не успеют и можно будет заявить, что «они сами не явились!» Это был последний день приема во все вузы страны.

Жена работала в Институте стали. Председатель тамошней приемной комиссии Алексей Лилеев и его секретарша сидели и ждали уже после окончания приема: если бы Вадима не приняли в Физтех, они сейчас же зачислили бы его в Институт стали. Я до сих пор благодарен им за это и за их радость, когда им сказали, что он принят.

В этот день были проводы: в Америку уезжал Борис Митягин. После приема экзаменов я поехал к нему, туда же должна была приехать жена с сыном. Тогда мобильников еще не было, и я не знал, принят ли Вадим. Квартира Бориса была уже пустой, не было даже стульев. По квартире бродил провожающий народ. В коридоре на полу, на подстеленной газетке, сидела жена, разговаривала со знакомыми, с женой Бориса, смеялась и утирала непрерывно текущие по щекам слезы. Вадим на кухне разговаривал с Борисом, он был спокоен.

Принят! Эта картинка запомнилась мне навсегда.

Даже во время обучения Вадима не оставляли в покое. Он рассказывал не всё, но что-то мы всё же узнавали. Однажды лишили стипендии — это при всех пятерках на сессии. Декан весело объяснил: «Тебе не повезло. У нас не хватило стипендий, мы решили тебе не давать», — и уставился на Вадима с наглой улыбкой. Стало ясно, что добиваться правды смысла не имеет. Однажды, когда на занятиях по военному делу бравый преподаватель вслух заявил, что евреи сотрудничали с гестапо при уничтожении своих, Вадим встал и сказал, что этого не может быть. На заседании военной кафедры бы поднят вопрос о лишении студента Книжника допуска к занятиям по военной специальности (за неблагонадежность), что означало автоматическое исключении из института. Спасло его то, что его друг, Саша Сухоруков, гений бриджа, играл в карты с полковником этой кафедры и узнал от него о готовящейся расправе. Полковник оказался приличным человеком, и когда Саша объяснил ему, что к чему, проголосовал на кафедре против. Этот голос спас Вадима. И Саше Сухорукову я благодарен и буду благодарен всегда.

А декан, лишивший Вадима стипендии, как-то при случайной встрече, уже после смерти Вадима, сказал моей жене: «Он был невероятно талантлив. Только на семинаре, когда Вадим ответил на вопрос, что такое масса, я наконец понял, что это такое».

Учение в Физтехе было трудным во всех отношениях. Кроме тяжелейшей учебной нагрузки — студенты проходили усиленный пятилетний курс за три — три с половиной года. Еще это была Долгопрудная с поездками на электричке с Савёловского вокзала, грязное общежитие, отправка студентов «на картошку» осенью и многое другое. Последние полтора года студентов раздавали по академическим институтам, и они начинали входить в науку. Вадим попал в Институт физпроблем Капицы. Диплом он должен был делать у Александра Фёдоровича Андреева, место в институте было ему обеспечено, но он хотел заниматься теорией поля, а ею занималась небольшая группа теоретиков во главе с Александром Марковичем Поляковым в институте Теорфизики им. Ландау, бывшем теоротделе Физпроблем, в Черноголовке.

Непонятно, как, но директору Теорфизики академику Исааку Марковичу Халатникову, ученику Ландау, удалось создать институт, состоящий из истинно творческих талантливых людей, уберечь его от вторжения вездесущих партийных «товарищей», установить и сохранять в нем атмосферу свободы и доверия друг к другу. Сотрудники института, как никто другой из ученых в СССР, посещали иностранные университеты, ездили за границу на встречи и конференции, принимали заграничных ученых. Насколько я знаю, от них даже не требовали «отчетов» — доносов на товарищей по поездке и сведений об иностранных коллегах. Это был инкубатор, маленькая территория свободы, где ученые могли работать когда, где и как хотят. И отдача у этого института была колоссальной.

В институте царило истинное равенство. Место сотрудника в иерархии определялось его талантом и результатами. Работали кто где хотел, раз в неделю собирались на семинары, где свободно обменивались мыслями и результатами, не опасаясь, что идею может перехватить кто-то другой — такого просто не могло быть в этом коллективе. С трудом понимали, что за границей присвоить чужую идею и даже чужую работу, чуть изменив и развив ее, — дело обычное, даже не осуждаемое. Не было почитания, было уважение, и со студентом разговаривали так же уважительно, как с именитым ученым. Благодаря всему этому небольшая группа суперструнщиков института делала чуть ли не больше, чем во всем прочем мире.

Вадим, тогда еще студент Физтеха, пришел к признанному главе этой небольшой группы теоретиков поля Александру Полякову и сказал, что хочет работать у него. Как рассказывал потом сам Саша Поляков, настроение у него в этот день было плохое, а тут еще явился какой-то здоровенный беловолосый парень полудеревенского вида и сразу заявил, что хочет работать именно с ним: «Я всё же решил дать ему задачу, чтобы отстал, но если он за полгода, с моей помощью, конечно, справится с ней, я, может быть, возьму его. Он пришел ко мне через две недели и сообщил, что решил задачу. Я не поверил, сказал ему, что даже смотреть не стану, потому что это невозможно. Он был в ярости, но сдержался и ушел. Что-то сосало внутри, я прочел эту его работу и увидел, что это полное, законченное, отличное решение. Он сделал невозможное для студента. Я извинился перед ним. С тех пор все мы сразу верили во всё, что он делал.

Как уже было сказано, Вадим должен был делать диплом у Андреева. Поляков был согласен взять его на диплом, но переходить к нему без согласия Андреева, которого Вадим уважал, было бы просто недостойно. Вадим, пересилив себя, попросил Андреева отпустить его к Полякову. Александр Фёдорович отпустил, но всерьез обиделся на него.

Вадим стал сотрудником группы Полякова и почти сразу был признан остальными достойным работать с ними на равных. Он работал очень быстро и много. Очень скоро набрал достаточно работ для защиты диссертации. На защите ему предложили отложить присвоение кандидатской степени, пригласить третьего оппонента и защищаться сразу на доктора. Он отказался, сказав, что пусть пока будет кандидатская, а докторскую он еще защитит.

25 декабря 1987 года, утром в пятницу, в семинарский день их группы, Вадим поехал в Черноголовку. Мне позвонили на работу и сказали, что его на скорой помощи привезли в Институт Склифосовского. Я примчался туда и узнал, что он умер. Через два дня я встречался с врачом этой бригады скорой, и она рассказала мне, что он упал в поезде метро перед Бауманской. Скорую вызвали еще на подъезде к станции. Его вынесли, скорая прибыла в течение четырех минут. Врач сказала, что они почти сразу запустили сердце, но оно остановилось снова. Четырежды по дороге в больницу они запускали сердце. «Мы не понимали, что происходит, — сказала она. — Было впечатление, что мозг раз за разом отдает сердцу приказ остановиться».

Она рассказала, что вскрытие показало, что он был абсолютно здоров. Причину смерти они не нашли. По этому случаю была специально собрана конференция института, потому что в истории института прецедентов не было. От чего умер Вадим, им не удалось даже предположить.

О своей работе он говорил: «Я придумываю формулу, а потом доказываю ее». В последние дни он вышел на что-то необыкновенное, я чувствовал это по его настроению.

С этим он поехал на семинар. С чем? Возможно, это надолго останется неизвестным.

Некоторые его друзья уверены, что «те, кто управляет» забрали его к себе, потому что он в своих работах подошел слишком близко к пределу, до которого человечество еще не доросло.

На прощании с ним в Институте физических проблем Исаак Маркович Халатников сказал, что ему повезло, что Вадим работал в его институте, что встретить еще раз такой талант ему уже не доведется.

На его Мемориальной конференции под Парижем в 2013 году в предоставленном нам с женой коттедже по вечерам собирались участники, ведущие суперструнщики мира.

Тот, кого любят боги, умирает молодым.

Генрих Книжник